ПОДОШВА
Почему я тогда не сразу выскочил из окопчика?
Уже много лет задаю себе этот вопрос. Не мучаюсь этим вопросом, нет. Сказать, что мне страшно было тогда, в этот момент? Нет! Правда, нет. Чувство страха, застарелое, въевшееся в душу, едва шевелящееся под грузом усталости, не могло тогда ударить по притупившимся нервам, прижать к стенке укрытия. Тогда что-то другое?
Не знаю, не знаю...
- Макс! Вперёд! - огибая моё заклинившее тело, в лихорадке ожидания атаки, мой напарник Мишка надсадно, телеграфно выхаркивал, - Прикрой. Я пошёл!
Включился я всё же только тогда, когда подошва мишкиного ботинка обрушила у меня над головой комочки спрессованной, сожженной в шлак земли, застучавшей по макушке каски.
До невероятности чётко я помню подошву ботинка. Истоптанная, плоская, как коровий кизяк, совершенно деформированная, почти зеркально гладкая, словно колесо шасси самолёта, с едва заметными истёртыми рубцами, с застрявшим в глубокой трещине каким-то невероятием камушком.
Мишка упёрся стопой в земляную выемку, оттолкнулся изрезанной скальными породами и лопнувшей посередине подошвой, едва держащейся на грубых суровых стежках ранта, оттолкнулся и выскочил из траншеи.
К слову сказать, траншеи были неглубокими, обсыпавшимися, очень старыми. Кто и зачем их копал? Неважно. Главное, что они нам дали возможность отдышаться, укрыться от, хоть и всегда ожидаемого, но всё равно, также всегда внезапного огня из зелёнки.
Я подтянул ладнее автомат, положил ладонь на срез окопа, пружиня ногами, уже взмётывался в воздух, охватывая зрением предстоящий путь до ближайшего укрытия. В грохоте боя, в визге осколков и шипе горячего воздуха, разрываемого пулями, я не увидел, скорее, почувствовал своим устало одеревеневшим телом, как пуля ударила Мишку.
Я отдёрнулся назад, в глубь окопчика. Мишка валился на меня спиной, широко раскинув руки, роняя автомат. Вот опять мелькнула перед моим лицом, уже совершенно развалившаяся пополам подошва, теперь уже не упруго устремлённая в атаку, а какая-то безвольная, с распушившейся на изломе нитью.
Мишка рухнул в окоп, ударившись головой о другой край траншейки. Каска сползла на лицо, испачканное на подбородке пылью и подёрнутые серым налётом щёки и переносицу. Из порванного пулей горлом бурлящим кипением выбулькивала неправдоподобно чёрная кровь.
Я сунулся к упавшему телу, торопясь и ломая ногти, начал сдирать лифчик, бронежилет, пытаясь освободить мишкину грудь, дать ослабевшим лёгким возможность поднять рёбра, освободить диафрагму, всосать через, пусть и повреждённое, горло необходимый воздух. В то же время я понимал, что всё, нет больше Мишки!
Его некрупное тело дёрнулось несколько раз, нелепо подкинулось, притискивая одной ногой мой автомат, вдавливая его в спрессованную серо-рыжую стенку окопа, а другой ногой, в порванном ботинке, ударяя меня в грудь. Скрюченными пальцами, посиневшими ногтями Мишка ещё успел рвануть наискось, у самого горла, выгоревший до однотонности полосок тельник, и умер, всё же не сумев вдохнуть разорванной трахеей пусть и горячего, но такого нужного воздуха.
Ничего сделать уже было нельзя. Я выбрался из окопа, стараясь не наступить, не задеть мёртвое тело, и бросился догонять роту, устремлённую к ощетинившейся огнём зелёнке, каким-то образом понимая, что это - атака, и вникая в смысл всего действа. Впрочем, сильный пинок под зад сержанта Киреева и его рык: «Опаздываешь, салабон!», только подтвердил правильность моего понимания ситуации.
Я бежал и стрелял, почти не пригибаясь и не падая в возможные укрытия. Помню, только тупо удивлялся, как это духи умудрились спрятаться в такой прозрачной, с тонкими ажурными веточками рощице из молодых тополей. Я первым шагнул, успокаивая засбоившее дыхание и колотящееся сердце, в призрачную тень. Сырая прохлада прилипла к горячему телу как-то разом, вызывая очередной приступ удивления: «Откуда вода?!», а затем и ещё один вопрос: «Почему тихо?»
Я закрутил головой. Никого. Шагнул дальше, в глубь листвы, не обращая внимания на крик Киреева: «Куда? Назад!» и на рваные, неровные очереди автоматных выстрелов, срезающих ветки и кору с деревцев.
- Да никого же тут нет! - шептал я себе под нос, - Никого! - а сам всё поводил автоматным стволом и вглядывался в неширокую глубь зелёнки. - Ни-ко-го...
Справа от себя я услышал хрупкий треск. Такой треск бывает, если в лесу наступишь на сухую-пресухую веточку. Как слабый взрыв, с выплёскиваемой пылью трухи и прели. Подумалось тогда, что здесь просто по определению не может быть такого звука, слишком уж молодая рощица, совсем недавно поднявшаяся из кустарника.
Это всё я думал, пока скашивал глаза на звук. И опять изумился. Словно из земли торчала фигура духа. Именно торчала! Я чётко видел поверхность почвы, усыпанную листьями, видел грудь душмана, видел три чёрные точки: два глаза и отверстие ствола винтовки. Сообразил ещё, почему два широко открытых глаза вижу. Просто духу и целиться особо не надо было, прищуривать левый глаз без необходимости. Чего уж там с десятка-то метров пыжиться. И ещё я понял, что сухой треск, это, всего-навсего, - пустой хлопок курка. Нету! Нет патронов у духа!
Не задумываясь больше, не выцеливая особенно, я выстрелил, почему-то одиночным, в сторону душмана.
Он откинулся назад, точно так же, как совсем недавно Мишка, широко разбросав руки, откидывая в сторону карабин, и завалился на спину. Откуда-то из-под земли выскользнули его ноги, упёрлись в землю, подкинули, ломая, агонизирующее тело. Хрип. Булькание. Тишина.
Я подошёл к трупу. Всё стало ясно, отчего никого нет. Ну, в самом деле, не мог же он один сдерживать на подходе к зелёнке роту ДШБ!
Этот дух был последним, прикрывающим отход группы, которая ушла в кяриз. Именно из этого отверстия струилась влажная прохлада и даже был слышен звон ручья из глубины.
Я слышал, как в рощицу ворвались наши ребята. Видел, как подскочил Киреев, отшвырнул меня от входа в кяриз и одну за другой швырнул гранаты в темень подземелья. Из влажного зева лениво взлетели комья грязи и тонкая водная пыль упала на моё лицо, остужая струйки пота на лбу и висках.
Меня интересовал только один вопрос, какая обувь у духа. Я толкнул носком ботинка ноги убитого, вытолкнул их из-под укрывшей толстым слоем после взрыва гранат листвы. Трудно поверить, но дух был обут в совершенно новые солдатские ботинки, с абсолютно крепкими, неизношенными подмётками.
Это было так странно и не понятно, что я задал вопрос Кирееву:
- Товарищ сержант, почему мы воюем в такой дерьмовой обуви, а у них, - ткнул автоматом в духа, - НАША, НОВАЯ ОБУВЬ?!
Киреев отшатнулся от меня, непонимающе вскинул взгляд и тут же опустил глаза, процедив сквозь зубы:
- Ты бы, мля, ещё спросил, откуда у них акаэмы...
Я долго сидел на земле, опустив ноги в проём подземелья, пил из фляги, что-то жевал, курил и размышлял, думал, мучался над вопросом, заданным самому себе и сержанту, и сранивал вид поразивших меня сегодня подошв ботинок Мишки и духа.
Меня вместе с ранеными отправили в кандагарский госпиталь, потом в ташкентский.
Я не был ранен, мне не было больно. Но я не возражал. А зачем? Мне так было легче делать своё дело. Молча. Ежедневно.
Теперь я тщательно изучал каждую пару обуви, которая попадалась мне на глаза. Великолепно, когда обувь была без хозяина, поскольку, когда она была на ногах людей, было очень трудно разглядеть, какова у обуви подошва. Плохо, конечно, что в госпитале все ходили в тапочках, сшитых из голенищ старых кирзачей, то есть совсем без подошвы.
Иногда удавалось изучить туфли медперсонала, когда кто-нибудь из дежурных ординаторов спал на кушетке, и его пара стояла на полу, призывая меня к себе. Почти всегда это были хорошие туфли, с чуть изношенными об асфальт подошвами.
После того боя прошло двадцать лет.
Говорят, что я хороший сапожник. Да, честно говоря, я и сам об этом знаю. Вон, сколько заказов! Моя дощатая будочка, прилепившаяся в тихом уголке рынка, неподалёку от туалета, забита требующей ремонта обувью.
Особенно мне удаётся и очень нравится восстанавливать старую обувь. Я не жалею ничего для такой пары. Отделяю лопнувшую подошву, закрепляю новую, подкрашиваю потёртую кожу, прошиваю крепкой нитью ранты, вставляю новые «молнии» и шнурки. Деньги я беру по прейскуранту, то есть, гораздо меньше, чем затратил на ремонт. Да господь с ними, с деньгами-то. Клиенты довольны, и у меня всегда много заказов. Не в этом дело.
В моей коллекции есть только одна подошва, которая так напоминает Мишкин ботинок. Я её нашёл в лесу. Там ребята из какого-то клуба раскопали останки советских солдат, в сорок третьем году освобождавших наш город от фашистов.
Мальчишки меня не прогнали, уважительно поглядывая на мою выцветшую тельняшку и камуфляжную застиранную куртку, на которой блекло проглядывались наградные планки, серея узнаваемым ещё с Великой Отечественно войны прямоугольничком медали «За отвагу».
Ребята аккуратно вынимали из земли останки красноармейцев, складывали их на плащ-палатку. Отдельно на мешковину укладывали остатки прогнившей амуниции и проржавевшее насквозь оружие.
Когда я попросил мальчишек, они, не возражая, позволили мне взять с собой лопнувшую пополам подошву армейского ботинка, с разлохмаченной ржавой нитью на рантах и с застрявшим в иссохшей трещине камешком.