ФОТОПОРТРЕТ В ИНТЕРЬЕРЕ

Наш комбат. Капитан Скурлатов. Нет, не так. Наш Комбат. Так - точно.
Бывают случайные выстрелы. Когда идешь, идешь, идешь, ствол вниз и палец не на курке. И вдруг где-то сбоку, в вышине - фссью-фссью-фссью и ты, не целясь, туда ствол и трах-бах. А оттуда гусь, как подбитый Хейнкель, только не дымит. Или еще кто-нибудь.
Мне так повезло с Комбатом. Шел он по дорожке от КПП, весна, солнышко пригревает. Я дембелей возле кустиков увековечиваю. На память. И объективом в сторону бац! Как живой получился Комбат. Половина лица строгая, но добрая. Как у отца на той фотографии 43-го года. И звездочки так же на солнце не блестят, не носит наш Комбат парадных звездочек. А другая половина, та, где глаз слегка прищурен, хитрая, как у лиса и внимательная, как у волка. Такой себе лисоволк. А нам - отец родной.
Стоим в строю.
- Кошелев, ты помнишь наши встречи?
Кошелев приплелся вчера из увольнения не в духе. У него на складе ГСМ гражданка припрятана. Ну кто же в увольнительной парится в мундире? Чай, не первый год служит. И надо же - возвращаясь в часть нос к носу, столкнулся с задержавшимся дольше обычного Комбатом. С перепугу честь отдал. Комбат ничего не сказал, молча козырнул и пошел дальше.
- Так точно, тащ капитан.
- Тащи все. И ведро с соляркой не забудь.
Пока Кошелев, грустя безмерно, прощается с последними атрибутами относительной свободы да отмеривает солярку, Комбат беседует с оставшимися.
- У кого есть гражданка, я знаю. Тем, кто сейчас сдаст гражданку добровольно - амнистия. Остальные пусть жалуются на себя.
Гражданки нет только у молодых. Рано им еще. Строй стоит не шелохнувшись.
- Бальжиев, ты чего ждешь? Я знаю о твоей гражданке. По губе соскучился? Давай быстро, пока я добрый!
Бимба Бальжиев срывается с места, приносит, запыхавшись, спортивные брюки, кеды и явно купленный у какого-то весеннего бича за пару сигарет черный, в ранее бывшую серой, а нынче малозаметную и оттого делавшую его весьма импозантным, если бы не пузыри на локтях, полоску, пиджак. К тому времени Кошелев уже развел собственноручно костерок из своей свободы. Кеды Бальжиева, улетучиваясь, придают дыму особый, насыщенный вид. Когда легкий ветерок плещет струйками этого дыма в наш строй, мы жалеем, что не скинулись Бальжиеву на туфли.
- Эх ты, говорит Комбат Бальжиеву. - Становись в строй. Ничего я о твоей гражданке не знал!
Вот и пойми его!
Воскресенье. Лето. Все спокойно. Мне нужно развести проявитель. Сигаю через высокий забор. Там, в кустарнике, подбираю две пустые водочные бутылки, перемахиваю забор и приземляюсь в пяти шагах от неведомо откуда взявшегося Комбата.
- Ко мне!
Я подхожу, демонстрирую пустые бутылки. Секундное замешательство Комбата сменяется улыбкой.
- Зачем?
- Для проявителя.
- Свободен!
Как - то возвращаюсь поздно вечером в часть. Под гимнастеркой, за ремнем, в том месте, где обычно расположен живот, греются две бутылки водки. Прошел КПП, встретил дежа по части, идущего к КПП. Значит, в роте никого. Достаю бутылки, наконец, можно дышать. Несу в руках, захожу в роту. Что - то громко говорю дневальному. Тот делает большие глаза - тсссс, Комбат!!! Назад нельзя, только вперед. Рву бескозырки с бутылок, неся бутылки в руках, на уровне груди, печатая шаг, подхожу к Комбату, стоящему перед строем. Мужики мысленно прощаются со мной минимум на 10 суток. Они не знают о том случае с пустыми бутылками.
- Товарищ капитан, разрешите поставить бутылки?
- Ставь. Опять пьянка будет? - шутит Комбат. Я ставлю бутылки в тумбочку.
- Только после отбоя. Разрешите стать в строй?
Пронесло.
Сижу в курилке. Солнечный день. Мужики в подменке возвращаются с разгрузки угля. Я щелкаю затвором фотоаппарата. Беру в ленкомнате журнал «Советский Союз». На обложке солнечная весенняя улица Горького. Москва. Московский пижон с раздраконенной фифой показывает куда-то в сторону пальчиком, Может быть, на витрину. Вырезаю Витькин силуэт, накладываю на обложку журнала. Пририсовываю тень, щелкаю затвором. Донецкий Витька Корчик, в грязной, рваной подменке, с рожей в 32 зуба, в угольной пыли, вписывается в столичную улицу идеально. Солнце с нужной стороны. Пижон показывает на Витку. Снимок 18х24 приношу Витьке. Тот ржет, прикрепляет снимок на доску объявлений у входа в казарму. Пусть все поржут. Входит комбат, срывает снимок.
- Корчик, в канцелярию!!!
Через пять минут вызывают меня. Иду, прихватив журнал.
- Ты это, завязывай нахрен. Я ведь и звездануть мог, не разобравшись. По Хабаровску в таком виде лазить, часть позорить!!!
Суров, но справедлив.
Саня утонул. Летом. В самоволке. Три года позади, осенью дембель. Саня Осипенко из Якутска. Плавать в Якутске учился. Если б в Крыму... Уссури - река непростая. Поймали в Амуре, ниже Хабаровска.
Комбат ликом черен. Из нашей курилки тишина и клубы дыма. Вызвал - фото на памятник сделать. Чтоб по полной форме. Перерыл все негативы - нет по полной. Доложил, что нет полной.
- Еще раз увижу, что фотографируешь кого - нибудь не по полной - лично убью.
Не подумал о том, что ему куда хреновей сейчас, чем нам всем, вместе взятым, включая Саню Осипенко.
- Может мне, товарищ капитан, заранее всех по полной форме сфотографировать и вам в сейф сдать?
Потянулась рука у него к пепельнице на столе. Тяжелая пепельница. Стал по стойке «смирно». Не буду уклоняться.
- Кругом. Шагом марш!
Одел я Саню. За ночь приделал гимнастерку застегнутую и фуражку ему парадную надел. Положил снимки на стол Комбату. Извиняться не стал.
Дураком был.
Когда сам на дембель улетал, шел вечером, со всеми попрощавшись, по Красной Речке. Уже в гражданке, с чемоданом. Окликнул бывший Комбат, а ныне НШ с балкона - ну, счастливо тебе!
- Спасибо. И Вам счастливо, товарищ майор.
И разошлись. Навсегда.