ПО ТРЕВОГЕ

Корабль был старый. На ходу он протяжно скрипел ржавым корпусом, заполошно, как сердцем, стучал машиной и пыхтел как бегемот на стометровке. Где-то в Керчи уже рвался со стапелей, уже обрастал обшивкой и весело сверкал электросваркой новенький красавец-сторожевик, призванный заменить усталого ветерана. Уже нет-нет, да и обращали свои взоры в сторону корабельного кладбища командир и экипаж, а высокое командование почесывало под носом золотым "Паркером", готовясь поставить хитрую закорючку под приказом...
А старый тральщик, в ломоте и одышке, доскребывал последние дни своей долгой службы, все так же грозя супостату на дистанции двенадцати морских миль, отсчитываемых от линии наибольшего отлива, все так же гордо нес зеленый пограничный флаг с эмблемами и орденом Красного Знамени. И все так же внутри него сидели люди. Только теперь по тревоге. Преимущественно. И тревоги эти плавно перетекали одна в другую. Старенькая машина с трудом справлялась с даже средней силы штормом. Однажды на Курилах японцы просили помощи.
- Да вы что? - ответили им. - Сами не держимся.
Японцев выбросило на берег, где их белоснежный сейнер разграбили местные жители. Тральщик удержался. Может, он потому и удержался, что грабить на нем уже было нечего. За пятьдесят лет безупречной службы свистнули все. Может и так, черт его знает.
На тральщике все горело. Что не горело, то тонуло. А прочный некогда корпус можно было, имея к тому желание, проткнуть пальцем. И не дай бог выстрелить. Рассыплется все - до последней заклепки.
Если что и удерживало кораблик от саморазваливания, то это краска. И только потому, что жалеть ее никто не собирался. Мазали щедро, покрывая густым слоем и борта и переборки и внутренние помещения.
Но ведь горит она, краска-то. Ой как гори-ит!
Человек не может не спать вообще. Пару суток - еще туда-сюда, а потом все. Потом не может. И, вот, хоть режь его сонного - все равно не может.
И не мешает ему - всклокоченному, с провалившимися глазами - ни стук машины, ни свет лампочки-двухсотки, ни густой запах нагретого масла, заполнившего, кажется, весь бассейн Тихого океана. Человек просто проваливается в сон как в яму. И летит, летит. Долго летит в спасительную темноту. До тех пор летит, пока частые и противные звонки аварийной тревоги не ввинтятся куда-то повыше мозга, вдребезги раскалывая и без того хрупкий череп.
Сон, этот коварный брат Смерти, сморил матроса третьего года службы, отличника боевой и политической подготовки и командира боевой смены мотористов Леху Изотова. Чувствуя, что вот сейчас, ровно через одиннадцать секунд, рухнет прямо здесь, на блестящие от масла пайолы кормового машинного, он подозвал напарника, служившего первый год и сопротивлявшегося Морфею несколько успешнее, и проговорил:
- Стой здесь и бди. Если что - разбудишь. - Язык его при этом настолько заплетался, что понять смысл приказа можно было только по губам.
Напарник кивнул. Он понял. И глаза его, с трудом открывающиеся, были как у медведя коалы - окруженные широченными черными кругами.
За оставшиеся три секунды Леха успел добраться до ящика с ветошью, куда и рухнул, засыпая в полете.
Нам неизвестно, что снилось Лехе, поэтому оставим его ящику - пусть наслаждаются обществом друг друга, а сами обратимся к напарнику.
Матрос первого года службы был тоже измучен. Но он был матросом первого года службы. И службу понимал правильно. И хотя он еще не постиг закон, гласящий: "Тот, кто служит первый год, много знает, но ни черта не умеет, а тот, кто служит третий - много умеет, но ни черта не знает", к пониманию других законов корабельной организации был уже довольно близок. А потому он вперил снулый взгляд в приборы и, фиксируя положение стрелок, вошел в транс. На первом году очень легко входить в транс. Для этого совсем ни к чему уставать, садиться в позу лотоса или бубнить мантру. Глядишь - живой, потом - хлоп - и в трансе. Хлоп - живой, хлоп - снова в трансе. Со временем это гораздо сложнее, на третьем году, например, в транс войти почти невозможно. И объясняется это не умением, неумолимо повышающимся со сроком службы, а вовсе даже наоборот - уменьшением уровня интеллекта, у некоторых индивидуумов к концу службы сходящего и вовсе на нет.
Хоть наш первогодок и находился в состоянии нирваны, рефлексы его, оточенные многодневным периодом аварийных тревог, оказались на высоте. И дым, ползущий по переборке подобно сказочному дракону, был обнаружен чуть ли не в момент его появления.
- Леха! Леха! - затряс вахтенный своего командира. - Пожар! Горим!
Леха, как из могилы, восстал из ящика и шепотом поставил напарника в известность, в каком месте он хотел бы видеть все пожары, включая Большой Чикагский.
После столь эмоциональной речи Леха снова заснул. Стоя.
Первогодок был поражен таким умением старшего товарища, но дым-то никуда не исчез. Не хотел пожар убираться туда, куда его послал Леха.
И наш молодой снова затряс командира.
- Аварийная тревога! - заорал он в грязные раковины Лехиных ушей. - Горим! - И три восклицательных знака в конце.
Не открывая глаз, Леха протянул руку. Безошибочно найдя огнетушитель, вынул из креплений и повернул рукоятку. Струя пены ударила в переборку, шипя и оставляя грязные разводы.
- Да не там! - уворачиваясь от струй, взвизгнул молодой.
Леха кивнул и послушно повернулся в сторону возгорания. Все так же - находясь во сне и даже не открывая глаз.

Тральщик прослужил на различных морях и океанах пятьдесят четыре года. И пошел на слом ровно через год после описываемых событий.