АНАБАЗИС РЫЖЕГО ГУСЯ
(окончание)

Через месяц Вольского вызвали в штаб.
- Нашлась бабушкина пропажа! - сообщил НШ, с отвращением копаясь в груде папок цвета запекшейся крови с надписью «Личное дело. Секретно», - угадай с трех раз, где!
- И где?
- В Караганде, бля!
- В Казахстане?! - ошалело переспросил Вольский. - Он же из Сибири...
- Из Сибири?! Вот! - НШ потряс мятым бланком телеграммы, исчерканным разноцветными резолюциями, - обратный адрес: «Военная комендатура города Москвы». Там он! На губе!! Ордена Ленина Московского военного округа!!! Поезжай за ним, у тебя, вроде, сестра в Москве живет? И заодно спроси у этого землепроходца, как ему удалось добраться от Комсомольска-на-Амуре до Москвы. Без денег. Без билета. Без жратвы. Не спрашивай - зачем. Просто спроси - как?!
Перелет до Москвы запомнился Вольскому тем, что в носовом салоне первого класса кроме него оказался только пожилой охотник, который летел со своей лайкой на ВДНХ. Оценив ситуацию, стюардесса не стала возиться с рюмками, а оставила им бутылку положенного по билету коньяка и периодически забегала освежиться бутербродом с красной икрой, которую вез охотник.
Сестра жила в Лефортово и была замужем за полковником-танкистом, с которым Вольский немедленно и надрался в честь приезда.
Субботнее утро встретило Вольского чудовищной головной болью. Кушетка под ним тошнотворно и беззвучно вращалась. В голове резонировало, слух обострился настолько, что он отчетливо слышал, как где-то в глубине сталинской квартиры, построенной еще до войны для комсостава, жужжит электробритвой свояк.
Вошла сестра.
- Плохо тебе? - участливо спросила она.
Вольский ответил невнятным жалобным звуком.
- Может, капельницу поставить? Сразу полегчает. Сестра работала в хирургии и в борьбе с похмельем полумер не признавала.
- Ы-ы-ы! - решительно отказался больной, придерживая на всякий случай кушетку.
- Понятно... Мой такой же, - не обиделась сестра, - пиво в холодильнике.
Все выходные Вольского готовили к походу в комендатуру. На шинели расшили встречную складку, обметали заново петли, полковник лично проверил, чтобы на всех пуговицах звезда не была повернута кверху ногами.
- Тэк-с, - задумчиво бормотал свояк, осматривая Вольского,- Бритвой по шее тебе пару раз провести надо - это раз. Зарос ты, братец. Каблуки стоптаны, это два, ладно, мои ботинки возьмешь, вот шапка у тебя похабная какая-то...
- Нормальная шапка... у нас все такие носят, с удлиненными клапанами.
- А здесь не носят! Мою полевую возьми, только кокарду сними. И это... Уставы, что ли повтори. Вдруг спросят?
- Фу, водярой от тебя прет, - ханжески поморщился хозяин, который вчера выпил вдвое больше гостя, ну, да это не запрещено. Может, за своего примут.
В комендатуре города Вольский с удивлением почувствовал, как откуда-то из глубин его подсознания всплывает опутанный различными страхами и комплексами, как утопленник водорослями, курсант первого года обучения. По коридорам, высекая искры коваными подковами сапог, шлялись откормленные сержанты, офицеры даже в помещении не снимали каракулевых шапок и были обильно увешаны разнообразными знаками, значками, шевронами и бляхами. На уставной нонсенс в виде майора с голубыми просветами на погонах смотрели с нескрываемым удивлением, но, не обнаружив явных нарушений формы одежды, теряли к нему интерес.
Заложив три круга по периметру комендатуры, Вольский все-таки сумел вызволить Рыжего Гуся из темницы. Правую руку ломило от многократного отдания воинской чести, а во рту пересохло от «Так точно!», «Есть!» и «Разрешите идти?».
Напоследок дежурный помощник коменданта сделал Вольскому небольшой сюрприз, сообщив, что «у вашего парня, вроде, «не все дома», и порекомендовав на обратном пути быть «повнимательнее».
Рядовой Гусев, и правда, выглядел не слишком интеллектуально, но, вспомнив его родню, Вольский решил не заморачиваться и повез его на аэровокзал, брать обратные билеты. В троллейбусе Гусь вел себя на удивление тихо, по сторонам не смотрел, а на вопросы отвечал кратко и невнятно.
Спустились в метро. На станции «Лермонтовская» Гусь неожиданно оживился. В ожидании поезда он бродил по перрону, гладил мраморные стены, разглядывал светильники и пассажиров. Постепенно он отходил от Вольского и вдруг, перескочив через перила, прыгнул на пути и побежал в туннель. На платформе завопили. В туннеле страшно завыл поезд, заскрежетало железо. Вольский немедленно представил, как он будет укладывать в казенный, занозистый гроб разрезанного на куски Гуся, каковые истекающие кровью куски еще предстоит собрать. Его затошнило.
Из туннеля выполз поезд, двигавшийся непривычно медленно. В кабине почему-то горел свет. Приглядевшись, Вольский увидел рядом с машинистом... невозмутимую рожу Гуся, пребывающего в целости и сохранности.
Еще через два часа уже не ожидающий ничего хорошего от жизни инженер по авиационному оборудованию майор Игорь Вольский трясся на железном сидении военной санитарки, следующей по направлению к психиатрическому отделению Наро-Фоминского госпиталя.
Напротив него, прикованный наручником к борту, щербато улыбался Рыжий Гусь. Его анабазис продолжался.

АНАБАЗИС РЫЖЕГО ГУСЯ

О том, что рядовой Гусев допустил самовольную отлучку, стало ясно только на вечерней поверке. Днем его никто не искал - мало ли где в авиационном гарнизоне может болтаться солдат!
Но на вечернюю поверку явился дежурный по полку, и отряд тут же заметил потерю бойца.
- Гусев! - выкрикнул старшина. Рота молчала.
- Гусев, сучий потрох, спишь в строю?!
- Нет его, товарищ прапорщик, - сумрачно доложил кто-то из второй шеренги.
- Которого?
В полку было два Гусевых. Один Гусев, родом из глухой сибирской деревни, был рыжим, за что получил кличку «Рыжий Гусь», а другой, шатен, был с Западной Украины. Этого звали «Серый гусь». «Гуси» друг друга не любили. «Рыжий Гусь», находясь в плохом настроении, как-то обозвал «Серого» Бандерой.
- Ты чего лаешься, сука ржавая? - удивился «Серый Гусь» и незамедлительно оскорбил «Рыжего» действием. Потеряв передние зубы, сибирский Гусев стал безбожно шепелявить, однако бесплатно протезироваться за счет Родины почему-то упорно отказывался. А еще Рыжий Гусь до смерти боялся щекотки. Если его начинали щекотать, он валился на спину и во всю глотку орал «Пощщадите!»
Быстро выяснилось, что пропал именно Рыжий Гусь, так как «Серый» уже два дня отдыхал на губе. Осмотр прикроватной тумбочки показал, что «Рыжий гусь» с крестьянской аккуратностью сгреб все свои вещички, шинели в каптерке тоже не было. Стало ясно, что банальная «самоволка» плавно перерастает в самовольное оставление части.
Подождав положенные три дня, командование скрепя сердце обратилось в милицию. «Внутренние органы» мутно осмотрели ходоков и заявили, что объявить беглеца в розыск можно только после посещения его малой, так сказать, родины.
Поскольку в армии рядовой Гусев занимался, в основном, перетаскиванием аккумуляторов, то командование решило, что искать его должен инженер по авиационному оборудованию. Подивившись такой неформальной логике, аошник спорить не стал, так был уже майором и точно знал, кто в армии всегда прав.
До родной деревни Рыжего Гуся майор Вольский добирался двое суток. Сначала пришлось ехать на почтово-багажном поезде под апокалипсическим номером 666. Поезд, как престарелый пудель, страдающий недержанием мочи, останавливался практически у каждого столба, ужасно грохотал на стрелках, скрипел и раскачивался. В набитом битком вагоне пассажиры постоянно менялись, одни занимали места, перекрикиваясь через весь вагон, а другие с трамвайными криками: «На следующей сходите?» продирались к выходу, пихая друг друга мешками.
На привокзальной площади стоял автобус КавЗ. Вольский занял место в салоне и всю дорогу развлекался, считая дырки в полу автобуса. Казалось, что если посильнее топнуть ногой, перфорированный пол провалится, и пассажиры выпадут на асфальт.
Деревня, где жил Гусь, стояла из одной улицы, вдоль которой стояло десятка два домов. Центром деревни была автобусная остановка, здесь же стоял заброшенный газетный киоск и бревенчатый сарай, в котором помещались почта и магазин.
Пройдя по улице, Вольский с удивлением заметил, что ему не встретилось ни одного трезвого человека. Причем чувствовалось, что процесс идет уже не первый день, и зашел довольно далеко. То, что на селе пьют, он представлял и раньше, но зрелище ВСЕЙ пьяной деревни отдавало дурдомом. Что именно отмечали, выяснить не удалось, но в разных домах процесс пьянки был в разных фазах: где-то пели песни под гармошку, где-то рыдали, а в одном месте, как водится, били морды. Вольский сразу вспомнил картинку в учебнике биологии про фазы деления клетки. Розово-зеленые кляксы, тужившиеся размножиться, всегда вызывали у него тошноту.
Поскольку номеров на домах не было. Вольскому пришлось обратиться за помощью. Единственным вменяемым в деревне существом оказался мальчик лет пяти, который не мог быть пьяным по чисто техническим причинам. Он-то и проводил Вольского к фамильному гнезду Гусевых.
В этом доме тоже серьезно пили. В горнице обнаружились три практически бездыханных тела. Четвертое, подающее слабые признаки жизни, к счастью оказалось хозяйским. Вольский решил не тянуть резину, и, справившись по бумажке, строго спросил:
- Федор... э-э-э... Игнатьевич, а где ваш сын?
Мужик удивился.
- Как где? - удивился мужик - Дык, вот они, сплять, - а ишшо дочка есть - гордо добавил он, в городе!
- А Николай Федорович - ваш сын?
- Наш!
- А где он?
- Дык... в армии!

На этом самом месте рассказчик, Кадет Биглер, не выдержал, остановился и немедленно выпил. Сегодня на сайте - юбилейный, 500й выпуск! Последними словами падающего рассказчика были "продолжение следует!". - MAXiS. И это последнее, что я написал...

Техник Петрович, проводив в старенький АН-2 последнюю партию парашютистов, решил, наконец, расслабиться. Он зашел в ветхий сарайчик 2 х 2, расположенный на краю летного поля, достал из нычки пузырь с портвейном и, вытерев руки о свой ярко-желтый как и у всей команды комбинезон, принялся строгать помидоры. Последним номером показательной программы спортсменов был трюк под названием "Спасение в воздухе". При этом из самолета выбрасывается чучело в комбинезоне, имитирующее спортсмена с неисправным парашютом. Следом прыгает коллега, догоняет чучело в воздухе, обнимает, раскрывает свой парашют, и оба приземляются под бурные аплодисменты зрителей. Зрители, собравшиеся на летном поле, с удовольствием наблюдали за трюками авиаторов, заедая зрелище шашлыками, запивая прохладительными и прочими напитками.
И вот от самолета отделяется человек и летит к земле, следом выпрыгивает другой и несется следом за ним. Толпа замирает. Второй парашютист мастерски настигает первого и хватает его за руку. Но порыв ветра разрывает спортсменов. Второй, помахав на прощание рукой товарищу, раскрывает свой парашют. Народ, не подозревающий о подвохе, цепенеет. Тело первого несется к земле и на огромной скорости врезается в ветхий сарай на окраине аэродрома. Тучи пыли, обломков шифера и ветхих досок взметнулось вверх. "Скорая помощь", включив сирену, мчится к месту трагедии, не очень-то рассчитывая кому-нибудь уже помочь. Следом бегут люди. Внезапно доски начинают шевелиться и из-под них выползает Петрович в своем ярко-желтом, залитом портвейном и заляпанном помидорами летном комбинезоне, дико озирается и, изрыгая проклятья, машет кулаком удаляющемуся самолету и кричит: "Больше я у вас не работаю!!!" Врач "Скорой помощи" упала в обморок...
(опубликовано http://v2.anekdot.ru/an/an0203/o020307.html#10, автор - Вадим Крутоголовый - КБ)

«А еще, по вечерам...»

Место действия: 2-ой этаж здания заводоуправления на одном из МАП’овских предприятий в тихом подмосковном городке. Время действия: конец первого полугодия одного из середины 80-х. Действующие лица: сотрудницы заводской бухгалтерии и офицеры военной приемки (ВП, ПЗ).
Душный, влажный день. Суббота. На календаре 1 июля, но завод работает еще по 30-му июня. Его величество план. Пашут все. Работяги, руководство предприятия, все службы, ну и конечно военпреды. Военпреды. Особый, в общем-то достаточно привилегированный, и в те времена еще достаточно многочисленный, отряд советских в/с.
Военная форма одевается не более 2-4 раз в год, дважды на строевой смотр (зимней и летней формы) и, кому не повезет, бывает выпадает возможность 1-2 раза в году съездить на полигон. Звания идут, самая маленькая должностная категория - м-р, оклады тоже повыше, чем в полку, ну а самое главное человек ты уважаемый - от того примешь или нет ты продукцию зависит личное благосостояние заводчан от гендиректора до последнего ученика слесаря. Как следствие и служат люди здесь непростые, в Москве конечно покруче, но и в Подмосковье тоже ничего. В основном это выпускники гражданских вузов, хотя есть вкрапление и кадровых, и даже послуживших на «бетонке». Но что роднит всех военпредов с остальной серой офицерской массой, так это обильное использования, несмотря на свою «белокостность», ненормативной лексики в служебных и личных разговорах.
Итак, с одной стороны коридора бухгалтерия - с другой приемка. Окна и двери распахнуты. В большую приемную начальника ВП, служащую своеобразным общим помещением вихрем врываются и вылетают оттуда ошалелые от жары, от напряженной работы, от кучи техники, которую надо принять, военпреды. В прокуренном и влажном воздухе практически постоянно звучат используемые для связки слов и словесных конструкций матерные выражения. И естественно эти выражения достигают милых ушек очаровательных и не очень сотрудниц бухгалтерии. Наконец одна из них, также слегка ошалелая от жары, работы и ненормативной лексики, женщина предбальзаковского возраста, приятная во всех отношениях, не выдерживает, встает со своего рабочего места и таким же, как и военпреды, вихрем врывается в приемную начальника ВП. Далее следует почти 20 мин. монолог, примерно следующего содержания: «Как Вы можете так выражаться при женщинах, Вы офицеры, интеллигентные люди, с высшим образованием, у Вас у всех есть матери, жены, подруги, сестры, дочки, бабушки, внучки, разве Вы посмели бы в их присутствии так выражаться, а тут мы женщины, Вам годимся в матери, жены, сестры, дочки, стыд, позор, где Ваша офицерская честь, где благородство, где уважение к женщинам, разве так можно!» И в таком духе. Когда дама закончила, на всем 2-м этаже заводоуправления воцарилась мертвая тишина. Слышно было как жужжат толстые июльские мухи. Военпреды сидели и стояли, замершие в тех позах, в которых их застало начало страстного монолога, низко склонив свои головы. Из дверей своего, кабинета как-то бочком, стыдливо торчала голова начальника. Грудь дамы вздымалась от возбуждения. Сотрудницы бухгалтерии напряженно прислушивались, ожидая развязки. Пауза затянулась....
И тут один из офицеров, назовем его Андрей Ш., поднял свою опущенную голову, оглядел место действия и негромко произнес фразу из анекдота про поручика Ржевского: «А еще, по вечерам, мы е....м лошадей!»... После 2-3 секундной паузы грянул взрыв такого истерического хохота, что на дергающихся в конвульсиях сотрудниц бухгалтерии и военпредов прибежали смотреть не только обитатели 1-го и 3-го этажей, но и работники из цехов...

ВКУС ЖИЗНИ

«Ненавижу вводные!» - раздраженно подумал майор Алексеев и передвинул кобуру за спину, пытаясь устроиться поудобнее на узком дюралевом сидении. Прижатый к корпусу вертолета пистолет противно завибрировал, и тут же протяжной болью отозвалась поясница. Алексеев вздохнул и повернулся к иллюминатору. Августовский день заканчивался, тусклое солнце в пыльных, оранжевых облаках клонилось к закату. Был тот неприятный час, когда дневное раздражение и усталость еще не смыты отдыхом и вечерней прохладой.
Алексеев не любил дежурить по полку, предпочитая ходить старшим инженером полетов, но летом в инженерном отделе оставалось народу меньше, чем обычно и приходилось дежурить «за себя и за того парня».
После отбоя Алексеев отправил спать помдежа-двухгодичника, и до полуночи, напрягая память и фантазию, заполнял карточки учета неисправностей за прошедший месяц, потом проверил караулы, съездил на передающий центр, оттуда зашел в гости на КП дивизии, сыграл с оперативным партию в «шеш-беш», и вернулся в штаб полка только под утро. С девяти часов утра дежурному, вообще-то, полагалось отдыхать, но в штабе днем всегда шумно, да и начальство на такие мелочи обычно внимания не обращает. Как всегда, от курения натощак, скверной казенной еды и бессонной ночи Алексеев чувствовал себя отвратительно: болела голова, постоянно хотелось очистить рот от слюны, желтой, как вода в банке для окурков. Кое-как дотянув наряд, он с заступающим дежурным отправился к начальнику штаба, мечтая о том, как он в тихой и пустой квартире (жена и дочь уехали на юг) примет душ, заварит себе по «афганскому» рецепту термос чаю и будет читать книгу. Хорошие книги он специально не брал на службу, не желая портить себе удовольствие от чтения. Заваривая чай, Алексеев всегда добрым словом вспоминал тёщу. Термос был её подарком. Сделан он был на каком-то оборонном заводе, по форме, да и по весу напоминал артиллерийский снаряд, но, не имея внутри колбы, каким-то таинственным способом держал тепло в течение суток.
Размечтавшись, Алексеев не сразу понял, что НШ что-то говорит.
Оказалось, что пропал вертолет. Ушел на облет после регламентных работ и не вернулся. Командир вертолета, как положено, запросил у КДП разрешение на взлет, получив «добро», после контрольного висения ушел по маршруту и пропал. Через полчаса Оперативный забеспокоился и вызвал борт по радио. Вертолет не ответил. Еще через четверть часа безуспешных попыток связаться с пропавшим бортом доложили командиру полка. Командир приказал поднять в воздух вертолеты поисково-спасательной службы, а еще через 40 минут безрезультатных поисков - все свободные вертолеты с наспех сформированными экипажами спасателей. Алексееву было приказано возглавить один такой.
Когда Алексеев пришел на аэродром, выяснилось, что вертолет улетел с неполным экипажем: борттехник получил квартиру, и до конца дня ему нужно было забрать ключи в КЭЧ. Бортач бросился отпрашиваться у командира - «Перехватят ведь!» - тот только махнул рукой:
- Давай, занимайся, мы на облет без тебя сбегаем, а ты поляну готовь!
Теперь борттехник сидел напротив Алексеева, замороженно глядя в иллюминатор, лицо его судорожно дергалось. Он боялся за пропавший экипаж, боялся ответственности за то, что не полетел, и одновременно пытался отогнать мысль о том, что если бы он все-таки полетел и разбился, его жена с ребенком остались бы в общаге, а новенькая квартира досталась бы неизвестно кому. По нелепой прихоти судьбы получалось, что за эту квартиру он заплатил ценой жизни своих товарищей.
С экипажем пропавшего вертолета Алексеев не был знаком, он вообще плохо знал вертолетчиков из приданной эскадрильи. Фамилия командира ему вроде бы была знакома, а лица он не помнил.
Ему стало жалко техника, он подошел к нему и прокричал на ухо, преодолевая гул турбин:
- Да не переживайте вы так! Может, ничего страшного, подсели где-нибудь, скоро найдем.
Техник посмотрел на него и отвернулся. Алексеев собрался вернуться на свое место, как вдруг вертолет вильнул, заложил крутой вираж и начал снижаться.
Дверь пилотской кабины распахнулась, командир высунулся, и что-то крикнул Алексееву. «Нашли!» - по губам понял он. Как всегда при посадке, вертолет тряхнуло. Не дожидаясь остановки винта, они выпрыгнули из кабины.
Пропавший вертолет лежал на боку, вломившись в подлесок правым бортом. Хвостовая балка была погнута и судорожно задрана вверх, как лапа мертвого животного. На земле были видны глубокие борозды, вспаханные при ударе несущим винтом. Вертолет был смят, как жестяная пивная банка, но следов пожара видно не было.
- Поэтому, наверное, и найти долго не могли, - подумал Алексеев, - ни огня, ни дыма и упал в кусты, если бы летчики хвост не заметили, искали бы до утра...
Дверь в салон была сорвана или аварийно сброшена - не понять. Обогнав всех, борттехник нырнул в кабину и что-то неразборчиво закричал оттуда. Алексеев и второй пилот вертолета ПСС подбежали поближе.
- Живой, Витька живой! - исступленно кричал борттехник, подтягивая чье-то тяжелое тело к двери. Летчика вытащили из вертолета и положили на траву, он был без сознания, куртка залита засохшей кровью.
- А командир? - спросил летчик.
Техник снова нырнул в вертолет, повозился.
- Мертвый. Холодный уже... сейчас вытащу...
- Вот что, Ткаченко, - решительно сказал Алексеев, - грузите раненого в вертолет! Как взлетите, - повернулся он к пилоту - запрашивайте КП, пусть дают вам коридор сразу на Москву, к нашим помощникам смерти везти бесполезно. Керосина хватит? Пилот кивнул и спросил:
- А вы, товарищ майор?
- А я здесь побуду, скажете там, чтобы машину прислали. Да не тяните время, не довезете!
Фыркнула и дала первый выхлоп турбина, от вертолета подул горячий, усиливающийся ветер. Из салона выпрыгнул борттехник, пригибаясь, подбежал к Алексееву и передал ему портфель.
- Командир приказал отдать...
- Что это?
- Сухпай!
Вертолет быстро набрал высоту и, опустив нос и кренясь на правый борт, пошел на восток. Стало тихо.
Алексеев вернулся к месту катастрофы. Погибший летчик лежал на спине. Черты его лица, как это часто бывает у мертвых, как бы расплылись, потеряли осмысленность. Человека не было, на траве, слегка согнув ноги, лежала сломанная оболочка, потерявшая смысл и значение. Молния на куртке разошлась и была видна майка. На майке веселый слоненок жонглировал мячом.
Алексеев выволок из вертолета парашютную сумку, распустил парашют и накрыл мертвого. Больше он ничего сделать не мог, оставалось ждать.
Алексеев побрел вдоль опушки и в нескольких метрах от места катастрофы нашел маленькую поляну. На ней было выкопано углубление для костра, вокруг него лежали бревнышки для сидения и маленькая поленница дров. Наверное, сюда часто приходили дачники с соседних участков. За поляной в овражке бежал ручей. Алексеев спустился к воде. Течение оказалось неожиданно сильным, а вода - ледяной. На песчаном дне колыхались ленты водяной травы, радужными брызгами сновали мальки. Алексеев нагнулся, зачерпнул в ладони воды и плеснул в лицо. Обжигающее ледяное прикосновение к коже оказалось настолько свежим и чистым, что Алексеев разделся по пояс, забросив одежду наверх, и лил воду на грудь и спину до тех пор, пока руки не свело от холода.
Внезапно он ощутил, что каждое, даже самое простое, движение доставляет ему удивительную радость. Ход времени замедлился. Он медленно погружал ладони в воду, соединял их ковшиком и, поднимаясь, следил, как вода сочится между плотно сжатыми пальцами и падает обратно в ручей. Он ощущал свое дыхание, сокращение мышц, он слышал журчание ручья, видел буйные заросли какого-то сорняка на берегу; внезапное ощущение полноты жизни было пронзительным и забытым с детства. Оно проснулось оттого, что в нескольких метрах отсюда лежало тело человека, от которого по слепому стечению обстоятельств все это ушло. Он не мог больше умываться в ручье, ходить, разговаривать, чувствовать мокрый браслет часов, которые забыл снять с руки.
Алексеев выбрался на поляну, оделся и присел на бревно. Дневное чувство раздражения пропало, осталась спокойная, бездумная усталость. В листьях деревьев возились, устраиваясь на ночлег и сонно переругиваясь, птицы, тихонько шелестел ветер, на пределе слышимости в поле гудел трактор. Солнце быстро садилось, по тускло-красному диску протянулись ленты облаков, сразу стало прохладно. Из низин потянулся туман, заволакивая поле, дорогу, дальний лес. На поляне потемнело. Разбитый вертолет иногда поскрипывал, в нем что-то звенело и постукивало, как будто вертолетный домовой бродил по салону, открывал и закрывал крышки и лючки, прощаясь с машиной. Алексеев разжег костерок. Тени сразу придвинулись, поляна стал совсем маленькой, вечерние, яркие звезды тоже пропали.
В портфеле нашелся термос с остывшим чаем, галеты и консервы. Есть не хотелось. Алексеев бросил в термос несколько листьев брусники и пил кружку за кружкой, слушая, как ветер сонно бродит в верхушках деревьев. Время растеклось в огне маленького костра и исчезло.
Становилось холодно. Устроившись поудобней, Алексеев незаметно задремал и не увидел, как на фоне ночных облаков появились шатающиеся столбы света. К месту катастрофы приближалась колонна автомобилей из гарнизона, таща за собой гудение моторов, лязг металла, громкие голоса, новый день и старые заботы.