БАЙКИ, БАЙКИ, БАЙКИ.

Захотелось скомпилировать в один рассказ квинтэссенцию прибауток, услышанных в авиации, списанных из чукотского блокнота и найденных в и-нете. Ну и наложить на будни чукотской пограничной эскадрильи. Итак...

- Так, на завтра никаких отгулов и вообще до конца недели забудьте о личных половых проблемах.
Георгич был суров и неприступен, - неделя перевода, а потом гуляйте, куда хотите.
Перевод - это звучит полностью как «перевод техники на осенне-зимний (весенне-летний) период эксплуатации». Включает в себя помимо обязательных регламентных работ типа замены масла и фильтров и стершихся о планету колес еще и генеральную уборку ероплана, помывку его изнутри и снаружи, устранение мелких неисправностей матчасти, а также ген. уборку на стоянках и в домиках техсостава. Бывает, как ясно из полного названия, 2 раза в год: в апреле-мае и октябре-ноябре.
- Сейчас всем переодеться, - продолжал врио командира отряда, - и вторым рейсом с дежурной машиной всем прибыть на аэродром. Технари выезжают первым рейсом. Штурмана, - Георгич сделал многозначительную паузу, - жду вас всех на самолете. Отмазки не катят.
- Георгич, - развеселился Гена «Царь», - ты на меня не смотри, я штурман АЭ.
- Вот гадость ленивая...
- Врио штурмана...
Володя Половцев и Георгич заговорили одновременно.
Гена сдался. - Ладно, подъеду, надо технарям помочь хоть капоты открыть, да дохлых мышей с тараканами оттуда повымести.
- Давай, давай, ленивый, - вступил в разговор Коля «Цукерман», старший радист отряда, - а то, вон, разъелся, скоро морда в блистер помещаться не будет.
- Чем толще рожа у пилота, тем больше тяга самолёта, - буркнул Гена и пошел в сторону штаба.
Мы с моим однокашником Игорем Новиковым побрели домой - переодеваться. Хотя снега было еще совсем немного, а температура устойчиво держалась около 0, все же конец октября на Чукотке - не для слабых одеждой. Да и работа предстояла грязная и мокрая. Вскоре весь остаток отряда самолетов и припозднившиеся пилоты-вертолетчики уже тряслись на ухабах грунтовки в направлении стоянок аэропорта Провидения. Вдали тарахтел, возвращаясь из рейса, гражданский вертолет в веселенькой оранжевой раскраске - «апельсин»
- Все медленнее вращая винтами, вертолёт заходил на посадку, - процитировал известный газетный перл Дима Соснов, наш с Гошей одногодок, только вертолетчик.
- А правда, что у гражданских ветролетчиков говорят, что несущий винт наматывает рубли к зарплате, а рулевой - копейки? - подколол я Диму.
- Нет, - хмыкнул, не открывая глаз и биясь на кочках головой о деревянный борт кунга, Вася Шалагинов, - несущий мотает на зарплату, а рулевой - на алименты.
- А я вот слышал, - начал Царь, - что вертолет по законам аэродинамики летать не должен.
- Ген, а как же он тогда летает? - повелся Соснов.
- А вертолёты летать не умеют. Просто они настолько неэстетичны, что земля их отвергает, - отбрил Царь.
Самолетчики захихикали, вертолетчики насупились. Назревала словесная перепалка, но тут дежурка, не снижая скорости, лихо проскочила на территорию аэродрома и замерла, вздыбив кучу пыли. Кашляя и отплевываясь, летный состав горохом ссыпался на землю. Стоянка самолетов была самой дальней от КПП, и мы шли, не торопясь, в надежде, что хоть одним грязным делом на самолете за это время станет меньше. Технари курили возле домика.
- О, вот и ленивая интеллигенция подтянулась, - обрадовался Цукерман, - а мы вам приборку в грузовом оставили.
- Спасибо, что не забыли, - съязвил я, а помойку борта снаружи - тоже нам? Себе-то что оставили?
- Не боись, - Колин бычок по долгой дуге ушел в присыпанную снегом тундру, - нам под капотами работы хватит.
- Да уж... капот открыл, глаза закрыл. В ужасе.
- Двигай-двигай на борт, правачина. Там ведро, щетки и порошок уже приготовлены, в туалете стоят.
- Кстати, Коль, а знаешь, что в московском Ил-62 в самом переднем туалете на двери нацарапано? «Пилот - стой. Нагадил - смой»
- Ага, иди-иди... смывай.
Не торопясь, мы с Гошей разгрузили борт, вытащив из грузовой кабины: ведра, авиационные термоса, кучу заглушек, щетки и швабры, какие-то сумки, металлический чемоданчик с инструментом, кислородные баллоны и огнетушители, чехлы, два запасных колеса (от основной и носовой стоек), швартовочную сетку, швартовочные ремни, пару коробок с посудой (тарелки, вилки, кастрюльки, стаканы) и какими-то технарскими бебехами. Куча получилась устрашающая. Подняли все сиденья, вскрыли панели на полу между рельсами транспортера, свалив крышки в ту же кучу, и, встав на колени, полезли со щетками внутрь - выметать скопившуюся за полгода грязь и мусор. Мышей и тараканов не нашли, зато попались пару пивных пробок, сухой кетовый скелет с хвостом, лопнувший пластиковый стаканчик и фантики от конфет.
- Привет от пассажиров, - пыхтел Гоша, - хорошо презервативов не напихали под полики.
- Угу-мс, и каловых масс с прилепленной сверху бумажкой нет, - брюзжал я в унисон.
Колени уже болели от заклепок на полу. И через час мы облегченно разогнулись. Руки на сквознячке (входная дверь и рампа были открыты) уже замерзли и пошли синевой.
- Игорь, пойдем греться, заодно спросим, где воды теплой взять.
В домике нас встретили неласково.
- Чего, уже устали? А ну, марш обратно, самолет мыть, - это подключился к третированию летчиков Саня «Парамон». Еще бы, только два раза в год технарям даются в подчинение летчики и штурмана, остальное время на нас не поездишь.
- Сань, а где воду горячую взять?
- Не баре, холодной помоете.
- Мы-то, может, и не баре, а вот порошок в холодной воде не раствориться.
- Вот понаберут в летчики из деревень... Слева-справа от килЯ два барана у руля..., - Саньку несло, - а к аэродромной колонке подключиться и в кипятильнике воды согреть у нас знаний не хватает?
- Как скажешь, если мы чего спалим, отвечать тебе. А то в летчики набирают по здоровью, а спрашивают как с умных.
- Давайте-давайте, топайте на самолет, - выглянул из дальней комнатки Георгич.
- Командир, - съехидничал я, - а телевизор там работе не мешает?
- Правачина, - оглядел меня сверху вниз командир, - Знаешь, почему птицы летят "строем" с закрытыми глазами?
- Разве? Не замечал... ну и почему?
- Потому что старшим в жопу не заглядывают.
- Понял, дурак, виноват, разрешите встать к вам на табачное довольствие?
- Нахал, уважаю, - Георгич полез в карман за сигаретами, - держи.
На борту молчаливо-ворчливый, но добрый Федорыч, наш старший механик, уже подключил аэродромный источник и ставил кипятильник.
- Идите пока отстой слейте. По полведра с каждой точки, а потом самые копченые места отмойте керосинчиком. Ну там, гондолы двигателей, крыло сверху и снизу в районе движков, под закрылками гляньте и фюзеляж сверху. Как справитесь, скажете, я вам закрылки выпущу.
Мы с Гошей, тяжело вздохнув, пошли доить самолет при помощи длинной металлической штанги с резиновым наконечником.
Обед подкрался незаметно, но ехать домой было всем (кроме штурманов) лень. 15 минут туда, 15 обратно, остается полчаса на все про все. Пошарившись по коробкам с бортпайком, выудили несколько банок перловой и рисовой каши с мясом, жменю галет и трехлитровую банку с маринованным луком. Кашу тут же кинули на ТЭНы - разогреваться, вскрыли лук и сходили на борт за термосом с кипятком и стаканами под чай. В ожидании жратвы расселись, нахохлившись в кресла от списанных Ил-14 и уставились в телевизор.
- Влад, а может, по стопарю? - подал голос Гоша. Заметив взгляд Георгича, быстро добавил, - чисто согреться.
- После работы погреетесь, а пока чая хватит.
- Хочешь получить запрет - спроси разрешения, - подколол Коля.

Е....ся вошь, е....ся гнида, е....ся бабка Степанида,
Е....ся северный олень, е....ся все кому не лень.
Технарь, замызганная гадость,
И тот находит в е.ле радость - процитировал я в ответ.

Колю аж передернуло от такой наглости.
- Во, алкаши языкастые, на самолете ещё нифига не сделали, а уже к спирту ручонки тянут и обзываются.
- Все они алкаши, - подключился Половцев, - даже анекдот есть.
- Мама, а этот дядя летчик?
- Да, сынок.
- А почему он трезвый?
- Ну, наверное, медкомиссию проходит или триппер лечит...
- Я бортовой, я бортовой, никто не водится со мной, и все мои подружки, отвертки и заглушки..., - дал сдачи чужой мудростью я.
- Хорош, не слышно ничего, - оторвался от телерекламы Георгич. Технари, лучше скажите, фильтра уже сняли, помыли?
- Конечно, вон, на входе в домик обсыхают, - откликнулся довольный Саня.
- Смотрите, а то я вам, не осматривая самолет, 5 неисправностей найду.
- А я, не подходя к самолету, все 5 и устраню...
- Поговори еще, знаю я ваши технарские прибаутки: «Не затянул - законтри! Не сделал - распиши!», - буркнул Георгич.
- Не, не так. Сделал - распиши. Не сделал - распиши дважды.
Каша согрелась, Вовка профессионально вскрывал банки и передавал страждущим.
- Куда, куда, гадость масляная, немытыми лапами в банку с луком полез? Ложка же есть.
- А у них, мазуты, так принято. Все нормальные люди моют руки после туалета, а технари - до туалета.
- А то, - с набитым ртом довольно мурлыкнул Половцев (выпускник технического училища ГА), - жопа в масле, хер в тавоте, но зато в Аэрофлоте.
Минут на десять наступила тишина. Фоновыми звуками были стук ложек по банкам, хруст маринованных луковиц и довольное сопение. Скрипнула входная дверь, и в комнатку ввалились довольные штурмана.
- О, мы на работу приехали, а они все жрут.
- Чем больше летчик спит и ест, тем крепче наши ВВС, - ответствовал я, облизывая ложку.

Это кто там утром рано
Головой трясет у крана?
Это - не водопроводчик,
Это - наш советский летчик! - Гена сегодня в ударе.

- Ген, иди учи карты, а то скоро даму от валета отличать перестанешь.
Сыто отдуваясь, мы всем отрядом полезли на улицу и разбрелись по самолетам. Я и Игореха взялись за швабры и полезли через верхний аварийный люк на крыло. Снизу, из-под открытых капотов доносились реплики технарей: «Куда, куда, держи фильтр, а то в пыль уронишь... Закручивай, а то масло течет... Течет - это хорошо, значит, оно там есть... Блин, Саня, сказано же было, не вскрывай капот - не вноси дефект...» Грязь и копоть с крыла оттирались легко, но ветерок продувал наши ДСки насквозь. Через полчаса пришлось слезать вниз и мыть нижние, куда более копченые поверхности. Керосин собирался крупными каплями на крыле и закрылках, капал с выступов конструкции вниз на волосы и лица.
- И Родина щедро поила меня..., - пропел я, отплевываясь.
- Тьфу, блин, ч-черт, - прямо в глаз, - вторил мне Гоша.
- Слушай, Игорь, надо сразу снизу и водой мыть, а то потом духу не хватит еще и под водяным душем стоять.
Мы терли и драили тепленькой водичкой со стиральным порошком, а эта вода вперемешку с керосином и сажей щедро лилась на головы, лица и загривки. Руки приобрели устойчивый черно-синий цвет. Морды наши были в серых вертикальных разводах и потеках, зато самолет снизу приобретал свой первоначальный шаровый цвет. Начинало темнеть, когда мы снова, уже с водой, полезли на крыло.
- Эй, леДчики, - донеслось снизу, - кто ж так моет? Снизу помыли, а теперь ваша грязная вода сверху снова по всему крылу растечется. Было у отца три сына: двое умных, а третий - летчик.
- Ладно, лучше потом протрем, выпустите пока закрылки.
Вроде и невелик самолет - Ан-26, пока мыть его не начнешь. Замерзшие, со скрюченными лапками, наконец, слезли мы с крыла. Причем Гоша ухитрился попасть в аварийный люк, а я, сунув руки в карманы, съехал по лобовому стеклу и далее мимо обтекателя локатора - на землю, которая пребольно ударила по пяткам.
- Что, правачье, - Саня как всегда без шапки, куртка нараспашку, морда красная, - идите, погрейтесь. Там в домике канистра с «ваньком» есть.
- Не, ванек не хочу,- закапризничал я.
«Ваньком» называли гадостный спирт, видимо, целенаправленно испорченный подлитыми в него добавками. Видимого вреда здоровью он не оказывал, но пах одновременно резиной, керосином и ацетоном. Но меня в тот раз здорово приморозило и Гоша меня уговорил «по чуть-чуть». Гадостная жидкость обожгла разом губы, глотку, пищевод и желудок. В воздухе запахло жжеными калошами. Запил водой - не помогло. Заел галетами, потом маринованной луковицей, потом запил луковым рассолом. Не помогло. От второй порции спирта отказался, тем более что борьба с первым стопарем уже немного согрела.
Техники уже собрали обратно все содержимое грузовой кабины и, звеня ключами, закрывали самолет. Ссутулившись, спрятав руки поглубже в карманы и разя калошно-спирто-луковым перегаром, мы с Игорем побрели к КПП.
- А завтра второй день перевода, - испортил мой однокашник остатки настроения.
- Ага, блин, летчики-испытатели.
- Почему испытатели?
- А потому что летом испытываем судьбу, зимой - нужду.
- Ну ты сказал...
- Да после твоего «стопаря» вообще удавиться хочется. Вон, даже еврашки (чукотские суслики) от нас отворачиваются и собаки аэродромные не подходят.
Мокрые, грязные, разящие керосином и перегаром двое военных летчиков с высшим образованием ушли ждать машину в ангар ТЭЧ.
P.S. А спирт тот еще дня три отрыгивался, всплывая откуда-то со дна организма.

Маленький сержант

Полковой «контрик» по кличке «Ласковый Толя» вышел из военторговской столовой и, не торопясь, закурил. Питание по летно-технической норме ему, так же как политрабочим и тыловикам, не полагалось, поэтому приходилось обедать в «платке». В этой столовой не было официанток и приходилось отстаивать небольшую очередь, но зато в буфете можно было купить бутылку «Жигулевского». Употребление пива в рабочее время, в общем-то, не одобрялось, но и не запрещалось, поэтому Толя за обедом себя побаловал бутылочкой и сейчас пребывал в полной гармонией с природой и самим собой.
По утрам уже подмораживало, но днем на солнце было почти по-летнему тепло. День был не летный, поэтому в гарнизоне было тихо, только высоко над головой шумели сосны, а вдалеке на аэродроме звенел, как комар, транспортник. Из столовой, дурачась, вывалились два старших лейтенанта, один со смехом надвинул другому фуражку на нос. Увидев Толю, они враз поскучнели, отдали ему честь и быстро свернули за угол. Толя вздохнул. В отличие от многих своих коллег, Толя действительно был хорошим, дружелюбным парнем и улыбался окружающим от чистого сердца, однако гарнизонный люд считал его улыбку какой-то особо изощренной хитростью Конторы и предпочитал обходить контрика стороной.
Подавив привычный вздох, Толя выбросил сигарету и стал раздумывать, чем бы ему заняться. Срочных дел не было, и Толя решил сходить в штаб, узнать насчет входящей почты и пообщаться с оперативным дежурным КП дивизии, чтобы «вообще быть в курсе».
Слева остался солдатский клуб, неаккуратно сложенный из серого кирпича, давным-давно закрытый газетный киоск и скучающая мороженщица. Жилая зона закончилась, начались казармы и штабные бараки. Толя, не торопясь, шел по асфальтированной дорожке, которую кое-где вспучили корни деревьев, могучие, кустистые одуванчики и даже какие-то непонятные грибы. Глядя себе под ноги, Толя неожиданно заметил что-то подозрительно знакомое и явно лишнее на асфальте. Приглядевшись, Толя сказал: «Ё-ё-ё...» и осторожно, чтобы не расстаться с обедом и пивом, нагнулся. На асфальте лежали обгорелые розовые листки из шифроблокнота, а сверху, кружась как снежинки, падали новые обрывки.
Толя осмотрелся и быстро нашел то, что искал. Над печной трубой штаба связистов дрожал горячий воздух... «Опять сетку не поставили...» - подумал Толя и, кряхтя, стал собирать недогоревшие обрывки государственной тайны.
Вообще-то в каждом штабе имелась особая машина для уничтожения секретных бумаг, угрюмое дитя ВПК, гибрид мусорного ящика и роторной точилки для карандашей. Но, как часто бывало в плановом советском хозяйстве, хорошая сталь пошла на тетрадочные скрепки, а плохая - на фрезы этого недошреддера, из-за чего качественной расчлененки уничтожаемых бумаг не получалось, и их стали просто жечь в печке, а чтобы бумагу не вытягивало из печной трубы, была внедрена особая рацуха - несгораемые сетки. Вот такую-то сетку и не поставили в штабе у связистов, за что им предстоял легкий втык.
В строевом отделении связистов работала младший сержант Танюша Снегирева, которую из-за яркого румянца, делающего ее похожей на веселую зимнюю птичку, звали просто - Снегирёк. Даже у вечно хмурого комбата при виде Танюши теплели глаза, он звал ее «товарищ маленький сержант». Вокруг Танюши вечно крутились молодые летчики и технари, и даже какой-нибудь замшелый капитан из «мазуты», увидев ее, багровел лысиной, воровато озирался в поисках жены и потихоньку кряхтел: «Итить, будь я помоложе...». Но никто не мог похвастаться Танюшиной благосклонностью. Выросшая в гарнизоне, она отлично знала, что такое гарнизонные слухи, поэтому одинаково ослепительно улыбалась всем... и никому. До тех пор, пока в батальон не пришел новый начальник штаба.
Начальник штаба у связистов был из ссыльных. Толя знал, что раньше он служил в Москве, но погорел вместе со своим начальником, причем в прямом смысле слова. Вечеринка с участием телефонисток с узла связи, традиционно проходившая в штабе, в тот раз закончилась впечатляющим пожаром с выбрасыванием из окон служебных сейфов и прыжками из окон на пожарную лестницу. Никто не пострадал, но информация о пожаре ушла на самый верх, генерала, начальника управления, уволили в запас, а прочих погорельцев отправили смывать копоть в войска.
Майор Николаев не скрывал, что долго занимать должность начальника штаба всего лишь отдельного батальона не собирается и ждет, когда для него освободится хорошая должность в штабе ГСВГ. К своим служебным обязанностям, однако, он относился добросовестно, и после предыдущего хамоватого и часто нетрезвого НШ выглядел чуть ли не идеалом штабиста. Несмотря на это, подтянутого и всегда корректного майора в батальоне невзлюбили за подчеркнутую сухость и какое-то деревянное равнодушие к людям. Офицеры заметили, что даже гарнизонные собаки, во множестве отирающиеся возле штаба и казармы и собирающие дань сахаром со всех без исключения офицеров и солдат, к Николаеву не подходили ни разу.
У начальника штаба были новенькие «Жигули-трешка», которые сверкали бордовым лаком на штабной стоянке рядом с облезлыми УАЗиками комбата и зампотеха. После окончания рабочего дня НШ переодевался в джинсовый костюм, надевал темные очки-капельки и уезжал в Москву.
Улыбаясь и предвкушая легкий разговор с симпатичной девушкой, Толя вошел в строевое отделение. Танюша сидела, уронив голову на машинку и, кажется, плакала. Увидев контрика, она вскочила, оттолкнула его и выскочила из комнаты.
Ласковый Толя несколько минут постоял в строевом отделении, надеясь, что Танюша вернется, но услышав стук входной двери, понял, что ждать бессмысленно. Он удивленно пожал плечами, зашел за барьер, выключил пишущую машинку, покопавшись в связке ключей, запер сейф и железный шкаф, захлопнул дверь строевого отделения и отправился к начальнику штаба.
Выслушав контрика, майор Николаев не удивился. Он спокойно убрал в стол конверт с обрывками шифроблокнотов и ключи и, не глядя на Толю, сказал:
- Спасибо, мы разберемся. Меры будут приняты. Можете идти.
***
Танюша изо всех сил бежала по аллее, размазывая по лицу слезы стыда и обиды. Она видела, что на нее обращают внимание, и от этого ей становилось все хуже и хуже. Ей казалось, что все знают о ее горе и о ее позоре и с усмешкой смотрят ей вслед. Она представила себе, как будет со страхом заглядывать в лица знакомых, ожидая понимающего подмигивания или усмешки.
Снова и снова она вспоминала, как ей понравился этот новый широкоплечий и неулыбчивый майор из Москвы, как они познакомились, как он спокойно рассказал ей, что ждет назначения в Германию и что - вот незадача! - туда не любят посылать холостяков, а он как раз не женат, и как он через пару недель пригласил ее в гости, и как они ужинали в большой и мрачноватой квартире генеральского дома на Ленинском проспекте и как потом ночью у них толком ничего не вышло, потому что этот майор был ее первым мужчиной.
Николаев вскоре спокойно заснул, а Танюша всю ночь пролежала, прижавшись спиной к стене, с ужасом ожидая, что он проснется и опять потянется к ней. Заснула она под утро и проснулась от того, что Николаев легонько нажал пальцем ей на кончик носа и сказал:
- Пора вставать! Кто первым умывается, ты или я?
Танюша ждала совсем не этих слов и, растерявшись, не ответила.
- Ну, тогда я, - решил Николаев, сбрасывая одеяло.
Как только он вышел, Танюша вскочила с постели, быстро оделась и убрала постель. Ей хотелось поскорее покинуть чужое и неуютное жилье. За завтраком она радовалась, что все кончилось, болтала и смеялась, но потом, когда они ехали в машине по Минскому шоссе, чувство облегчения постепенно стали сменять обида и разочарование. Ей стало обидно, что утром он даже не попытался сделать то, что так просто и естественно происходит между мужчиной и женщиной по рассказам подруг и в заграничном кино.
- Дура, дура, дура!!! - унижала она себя, - на самое простое бабье дело и то оказалась неспособна, ну и он, конечно...
После этой проклятой поездки Николаев был с ней по обыкновению вежлив, но в гости больше не звал и на неслужебные темы не заговаривал. Теперь все должна была решить выписка из приказа о переводе. Скажет или не скажет?
В тот день, разбирая входящую почту, Танюша наткнулась на «Выписку из приказа Командующего по личному составу» и у нее похолодели руки. Все должно было решиться сегодня. Она отнесла почту Николаеву и стала ждать. Каждый раз, когда дверь строевого отделения открывалась, Танюша обмирала, но приходили какие-то посторонние, ненужные сейчас люди, которым требовалось что-то отвечать, оформлять какие-то документы, что-то регистрировать. К обеду Танюшу от страха и напряжения начало мутить. Николаев так и не зашел. Уже все понимая, Танюша загадала, что если первый, кто войдет в строевое отделение после обеда, будет посторонний, значит, Николаев к ней не придет вообще.
Скрипнула дверь и, улыбаясь, вошел Ласковый Толя с какими-то бумажками в руке.
Не в силах больше сдерживаться, Танюша разрыдалась и, оттолкнув его, выскочила из штаба.
Танюша вбежала в жилую зону, задыхаясь, поднялась по лестнице своего дома, и в полутемной, безлюдной в этот час общей кухне достала из шкафчика граненую бутылку, вытрясла ее содержимое в кружку и залпом плеснула в рот.
Горло страшно обожгло, ее мучительно вырвало кровью и, теряя сознание, она упала в кровавую лужу.
Соседи пришли со службы только вечером, когда Танюша была еще жива.
***
Капитан Воробьев валялся на койке в общежитии, разглядывая желтые разводы на потолке. Следы многочисленных протечек образовали причудливые узоры, напоминающие географическую карту.
Капитану Воробьеву было уныло.
На дежурство ему предстояло заступать только завтра, и впереди был целый день, который нужно было чем-то занять. В полку объявили повышенную готовность, поэтому уехать домой Воробьев не мог и прикидывал, какое из небогатого набора гарнизонных развлечений выбрать. В библиотеке ничего интересного не было, кино в доме офицеров показывали только по выходным, а играть в бильярд Воробьев толком так и не научился. Оставались различные варианты употребления спиртных напитков. Воробьев склонялся к тому, чтобы купить пару бутылок шампанского и напроситься в гости к кому-нибудь из женатых коллег, чтобы порадовать себя домашней едой и теплом хоть и чужого, но все-таки семейного очага. Воробьев стал перебирать в уме сослуживцев, но тут щелкнул замок и в комнату ввалился сосед Воробьева, двухгодичник Витя-Апельсин, добрый, толстый, неуклюжий и фантастически рыжий лейтенант. Летчики посмеивались, что оранжевая Витина прическа полыхает на стоянке даже в темное время суток.
Витя снял бушлат и остался в технарских штанах-ползунках и буром свитере с растянутым горлом. Бухая сапогами, он молча подошел к столу и начал доставать из брезентового портфеля продукты - банку «Фрикаделек рыбных в томатном соусе», хлеб, и плавленые сырки. Последними на столе появились две бутылки крепленого вина в грязноватых бутылках с криво наклеенными этикетками. На горлышке одной из бутылок налипла стружка.
Воробьев удивился. Витя-Апельсин не курил и был поводом для бесконечных шуточек кадровых офицеров, поскольку не переносил спиртного. Внезапное появление на столе «Слез Мичурина» было необъяснимым. Ясно было только, что неумолимая диалектика воинской службы решила вопрос свободного времени Воробьева самостоятельно.
- Чего отмечаем? - поинтересовался Воробьев, принимая стакан, наполненный жидкостью неопределенно-бурого цвета, - старлея дали или, может, новую техничку с царского плеча? Из твоей-то, вон, уже керосин выжимать можно.
- Не отмечаем, - буркнул Витя и залпом выпил стакан. - Поминки... - пояснил он перехваченным от скверного вина голосом.
Воробьев понял, что Витя не шутит. Он подобрался и коротко спросил:
- Кто?
- Ты Снегиреву Танюшу знал?
- Конечно, она из нашего штаба, а что?
- Ну да, она же тебе нравилась, ты говорил, верно? - не глядя на Воробьева спросил Витя.
- Ну да говорил, а что случилось-то?!
- Умерла она...
- Как умерла?!! - автоматически спросил Воробьев и вдруг замолчал. Ему пришло в голову, что вот этот коротенький вопрос «Как умерла?!!» ежедневно на множестве языков повторяют миллионы людей, услышав страшные слова, и им пока не важно знать, из-за чего умер близкий человек, этим вопросом они пытаются отодвинуть от себя еще хоть на несколько секунд то, что уже невозможно поправить.
- Откуда ты знаешь?
- Доктора вашего встретил, он сказал, - объяснил Витя.
- Да что с ней могло случиться? Под машину что ли попала?
- Нет, отравилась...
- Чем отравилась? В столовой?
- Да нет же, ну... она сама отравилась, док сказал - уксусной эссенцией. Из-за начштаба вашего.
Воробьев замолчал. Он вспомнил усмешки и шуточки сослуживцев, которые раньше он не понимал и на которые не обращал внимания, вспомнил и то, как Танюша смотрела на начальника штаба, когда он заходил в строевое отделение, и понял, что все то, что ему сейчас рассказал Витя - правда.
Он вдруг поймал себя на том, что сидя за столом, совершает какие-то мелкие и ненужные движения - перекладывает указательным пальцем хлебные крошки, потом вдруг начинает переворачивать вилку зубчиками вверх-вниз, потом кладет вилку и начинает качать влево-вправо стакан.
Воробьев внезапно ощутил, что больше оставаться на месте он не может - нужно куда-то идти и что-то делать, неважно, куда идти и что делать, но сидеть на месте было нестерпимо. Он встал и начал быстро, заученными движениями надевать форму.
- Ты куда? - удивился Витя, - давай хоть допьем...
- Я скоро... - машинально ответил Воробьев, застегивая шинель, - мне тут... надо... и, не слушая больше Витю, выскочил за дверь.
Спускаясь по лестнице, Воробьев заметил, что его зрение резко и неприятно обострилось. Он стал замечать мельчайшие детали вокруг себя, на которые раньше никогда не обращал внимания - на истертые ступени лестницы из искусственного серого камня с белыми крапинками, напоминающими любительскую колбасу, на криво закрученный шуруп в дверной ручки, на стопку замусоленных почтовых конвертов рядом с доской для ключей. Его кто-то окликнул, но Воробьев даже не обернулся, он выскочил на улицу и быстро пошел по аллее, стараясь как можно глубже дышать холодным воздухом.
Почему-то Воробьев вспомнил, как летом неожиданно встретил здесь Танюшу. Она шла к автобусной остановке в ярком сарафане с квадратным вырезом, в белых босоножках и с белой сумочкой на длинном ремешке. В женской одежде Танюша тогда показалась Воробьеву какой-то обычной, непривлекательной, форма ей шла гораздо больше, и Воробьев постарался выбросить из памяти это воспоминание, которое, казалось, теперь может обидеть память Танюши.
Старый гарнизон зарос сиренью, жасмином и шиповником, которые буйно цвели по очереди все лето, и Воробьев всегда старался зайти в строевое отделение с букетом из цветущих веток, а Танюша расставляла их на подоконнике в трехлитровых банках между разноцветных гераней и фиалок...
Воробьев приостановился. Он понял, что ноги повели его по давно заученному маршруту на службу. Поворот налево приводил в казарму, а направо - в штаб. Ни в казарме ни в штабе Воробьеву делать было нечего, но он, не раздумывая, повернул направо.
На стоянке машины начальника штаба не было.
Воробьев вошел в штаб и, ответив на приветствие дневального, огляделся. Двери кабинета начальника штаба и строевого отделения были заперты и опечатаны, командира тоже на месте не было. Двери в кабинет замполита были распахнуты настежь. В те годы среди политработников хорошим тоном считалось не закрывать двери своих кабинетов, чтобы, так сказать, не отгораживаться от масс. Сам замполит, правда, сидел за закрытыми дверями в маленькой комнате, в которую можно было попасть из большой, а в большой, которую обычно использовали для заседаний партбюро, сидел батальонный «комсомолец» и копался в ящике с учетными карточками.
- А, Воробьев, заорал он, - зайди-ка!
Воробьев зашел и молча остановился перед столом.
- Про Снегиреву слышал уже, небось? - спросил его «комсомолец», - вот, натворила она дел! Командира уже в прокуратуру вызвали. Ну что за народ - бабы?! Никому, понимаешь, не давала, мне вот не дала, а тут - на тебе! Ни себе, ни людям! Она же в твоей роте числилась? - «комсомолец» покопался в ящике.- Ну, на вот карточку на память.
Воробьев взял учетную карточку и посмотрел на фотографию. На ней Танюша была совсем девочкой - еще в школьной форме.
- Ну, чего уставился? - хохотнул «комсомолец». - А, ну да, ты же за ней тоже бегал... Ну так сходи к доктору, попроси, может он тебя к ней пустит на полчасика пока ее не закопа... - «комсомолец» взглянул на Воробьева и осекся.
Тихое, назойливое гудение в голове Воробьева переросло в визг, потом в грохот, он выронил карточку и с криком: «Ах ты, су-у-ука!!!» изо всех сил ударил «комсомольца» кулаком в лицо.
***
Прошел месяц. В рапорте военный дознаватель написал, что «смерть младшего сержанта Снегиревой наступила в результате неосторожного обращения со средствами бытовой химии», ведь родителям самоубийц пенсию не платят.
Майор Николаев, не дождавшись заменщика, сдал дела ВРИО, командиру роты связи КП, и уехал в Германию. Полк начал готовиться к большим учениям с перебазированием и боевыми стрельбами и вскоре про Танюшу Снегиреву забыли.
О том, что его ударил капитан Воробьев, "комсомолец" не сказал никому. Молчал и Воробьев.

─ Сука, сука, сука... поднасрал таки!.. - Димка стоял в семейных трусах и драных кроссовках в коридоре Хмельницкого областного военкомата и разглядывал картонную обложку своего личного дела. В правом верхнем углу были четко видны сакральные слова: «Команда 50 ВМФ». В правом нижнем углу стоял кривой фиолетовый штамп «годен к строевой».

─ ПРИЗЫВНИКИ-И-И! Быстренько все оделись - и в двадцать третий кабинет! Кто последний - попадёт на Северный флот!
По слухам, в двадцать третьем кабинете окончательно решались судьбы будущих защитников Родины на ближайшие два-три года. Человек семьдесят разномастных пацанов отчаянно загудели и быстро начали натягивать брюки. Рубашки большинство надевало уже на ходу. Димка никуда не спешил - похоже, судьба в лице майора Уточкина уже определила его «место прохождения службы».

Кавалер ордена Красной Звезды майор Уточкин перед призывниками характеризовал себя так: «Не спорь со мной, пацан - я в Афганистане контуженый! Ёбну тебя молотком по башке - и мне ничего не будет!» Он на самом деле был контужен в Афганистане и отправлен дослуживать до нескорой ещё пенсии на тёплое местечко. В Н-ский райвоенкомат. Военкомом. А молоток с треснувшей ручкой, обмотанной синей изолентой, лежал на видном месте его служебного стола.
В воспитательных целях.

Димка же был личностью трудновоспитуемой. Во второй раз отчисленный из института из-за идиосинкразии к инженерной графике (да-да - к обычному черчению!), он заявился в райвоенкомат уже через неделю после возвращения домой, в конце апреля.
─ Чего тебе? - спросил его скучающий дежурный, профессионально наклоняя голову. Одним глазом он смотрел в газету «Советский Спорт», другим - на Димку. Стакан с чаем из рук при этом прапорщик не выпустил.
─ В армию хочу, - тоскливо сказал Димка. ─ Когда приходить с вещами?
Дежурный чуть не поперхнулся чаем.
─ Нормалёк! - весело сказал прапор, ставя стакан. - Это что, как у Макаревича: «Мне форму новую дадут, научат бить из автомата»?..

Димка хмуро молчал. За те две недели, что прошли с момента его возвращения в родительское гнездо, он дошел до отчаяния. Уход в армию казался самым быстрым выходом. Мать пилила его за то, что он опять вылетел после первой же сессии. Отец ничего не говорил, но его взгляд был выразительнее любых слов. Мужики из ЖЭКа, куда Димка устроился на третий день по приезду дорожным рабочим, откровенно ржали: «Ну что, студент прохладной жизни? Иди, служи - там тебе дурь из башки выбьют». Свою злость на их поучения и на самого себя Димка выплескивал в размашистые удары кувалдой, забивая в землю металлические заборчики, огораживающие газоны. Ажурные заборчики жалобно звенели и изгибались лаокооновыми змеями. Из окна за этим наблюдали бабушка и мать - первая линия заборов вставала под окнами родного дома, в центре города. Населения в городе было аж сорок тысяч человек, почти все знали друг друга в лицо - и новая спецовка с надписью «Дирекция УС Хмельницкой АЭС» в городе еще не примелькалась.

─ Топай во второй кабинет, - сказал дежурный, открывая тамбур. ─ Там скажут, когда.
Димка потопал во второй кабинет. Тётеньки из второго кабинета выслушали его, одна из них порылась в картотеке и достала картонную папку - видимо, Димкино личное дело.
─ Ну, парень... ты с Уточкиным разговаривал?
─ Разговаривал.
─ И что он тебе сказал?
─ Да ничего особенного...
Тут Димка соврал. Год назад, когда его отчислили в первый раз, военком, брезгливо швырнув на стол Димкино личное дело (тот вставал на учет) и поглаживая рукоятку молотка, произнес речь о том, что хватит уже косить, страна нуждается в солдатах, а не в студентах.
Когда же Димка, поступив в тот же вуз повторно, пришел сниматься с учета, Уточкин, судорожно схватив молоток, кричал, что косильщики его уже достали своими отсрочками, и что пора отдавать долг Родине. Молоток выписывал замысловатые траектории в руке майора, и Димка приблизился к пониманию того, как трудно уклоняться шаолиньским монахам от нунчак и тому подобного оружия. Особенно, если их владелец является адептом «школы пьяного кулака».

─ Повестку тебе, сынок, пришлют домой, - сказала военкоматовская тётенька. ─ Ты потерпи немножко, девятнадцатого июня тебя забирают.
─ А куда? - спросил Димка. ─ Уже известно?
─ Куда Родина прикажет! - засмеялась женщина. ─ Ничего, все нормальные мужики отслужили!

Две недели назад, вставая на учет, Димка опять столкнулся с майором. Уточкин радостно осклабился. Диалог получился скоротечным и ошеломляющим, как встречный бой.
─ Кого я вижу! Что, опять выгнали тебя, раздолбая?!
─ Так точно, тащ майор...
─ Это правильно! Где ты там у нас учился?
─ В Обнинском институте атомной энергетики.
─ На атомных подлодках тоже реакторы есть, ты в курсе?!
Сказать, что Димка опешил - ничего не сказать.
─ Тащ майор, я же на факультете Кибернетики учился! Программист я! Какие реакторы?!
─ Ну так вот, на ближайшие три года твоей основной программой будет не потерять свинцовые трусы подо льдами Северного Ледовитого! - заржал Уточкин. ─ Советую прихватить запасной комплект из дома! Да, ты девок-то не пропускай - потом уже не пригодятся! А сейчас, - майор понизил голос, - хочу дать тебе хороший совет. Запомни его накрепко, сынок! Главное в армии - не искать себе на жопу приключений! И всё тогда у тебя будет хорошо!

И вот сейчас, девятнадцатого июня одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, стриженный под машинку Димка натягивал футболку в коридоре Хмельницкого облвоенкомата, Украина, СССР.

Мысли... мысли-мысли-мысли... Скачут хромыми лошадьми, не ухватиться.
И всё же - два года служить, или три?
В свинцовых трусах, или в каске?
В Арктике? Или в местах покомфортнее?..

С ведром и шваброй в руках по военкоматовскому коридору шаркала бабулька-уборщица. В коридоре уже почти никого не было - народ ломился в 23-й кабинет. На Северный Флот не хотелось никому.

Бабулька вытирала мокрой тряпкой подоконник.
Димка озирался в поисках последнего шанса.
Он проводил взглядом одевавшегося рядом пацана.
Задумался на пару секунд.
Облизнул губы.
─ Доброе утро, бабушка! - сказал он уважительно. ─ Можно один вопрос?..

Четвертого марта одна тысяча девятьсот девяносто первого года Димка снова вошел в тамбур Н-ского райвоенкомата и остановился перед окошечком дежурного.
─ Товарищ прапорщик, мне на временный учет встать, на время отпуска!
─ Четвертый кабинет, - дежурный открыл дверь тамбура, пропуская. ─ Военком лично с отпускниками беседует - воспитывает, чтобы в отпуске не хворали, в часть вовремя возвращались.

Раз-два-левой!
Напра-во!
Четвертый кабинет.
Военком.
Тук-тук.
─ Разрешите войти, тащ полковник! Младший сержант К. прибыл для постановки на учет на время краткосрочного отпуска!
Подполковник Уточкин поднял глаза на вошедшего.
─ Ааааа, студент наш недоученный явился! Постой... ты что - в авиации служишь?! Тебя же на Северный флот распределили... на лодки... Я тебя так быстро встретить не рассчитывал!
─ Нет, тащ полковник! ВВС! Зона особого внимания!..

─ ...Да нет, мама, так и написали - «Команда 50 ВМФ». Два года заплатить за свою дурость - ещё куда ни шло, но три, да на подлодке, да на Северном Флоте... в общем, попросил я у бабушки-уборщицы в военкомате резинку, да простой карандаш попросил. Понимаешь, со мной рядом пацан одевался - у него тоже карандашом простым было на папке написано: «Команда 30 ВВС». Всего-то ничего исправить пришлось...

Залетные гости

Где-то через полгода после начала работы в ГА, летом 1990, в очередной раз приближаясь на служебном автобусе к родному аэропорту, увидел на обочине длиню-ю-ю-щуюю колонну автотехники с покрашенными в хаки кабинами. На вопрос к соседям по автобусу: - К чему бы это? - был получен ответ: - Вояки летать будут. Уже на вертолетном участке техник-бригадир Шура Колора... т.е. Новоградский рассказал, что примерно раз в полгода летчики разведполка фронтовой авиации из-под Одессы отрабатывают упражнение "Посадка на незнакомый аэродром", и к нам прилетят Су-24МР! Естественно, работа по ремонту сельхозаппаратуры Ка-26 велась вполсилы в предвкушении посмотреть вблизи на работу военных "Сушек" (на земле я уже успел внимательно рассмотреть Су-24М во время выставки на Центральном аэродроме (Ходынке) в августе 1989). Когда около 10 утра пронеслось "Скоро прилетят!", я отпросился у начальства (бывшего техника звена фронтовых бомбардировщиков Валентина Васильевича Проскурякова, начинавшего службу на Пе-2 и попавшего под "миллион-двести" на Ил-28) и выдвинулся на строящуюся стоянку спецтранспорта, откуда открывался почти наилучший обзор (лучше было только вблизи полосы или на КДП). По разморенному жарой аэродрому изредка проползали жаждущие пива работники АТБ, да на перроне готовили к вылету на (ЕМНИП) Ростов Як-40, а в остальном авиаотряд казался вымершим...
Вот на юго-западе чуть левее створа полосы показались две точки и стали приближаться, заметно снижаясь. ВОХР'овец, стоявший на вышке у края будущей стоянки повернулся в сторону приближающихся бортов и стал внимательно всматриваться в увеличивающиеся силуэты. По условиям упражнения пилоты должны были пройти вдоль полосы несколько справа от нее, чтобы визуально убедиться в хорошем состоянии покрытия ВПП, а уже со второго круга поодиночке приземлиться. Итак, самолеты летят в направлении на караульную вышку, при этом снижаясь, снижаясь, снижаясь, снижаясь... Боец ВОХР смотрел, смотрел, смотрел... и вдруг "посыпался" по лестнице вниз... Пара прошла практически над вышкой на высоте 60-80 м и слитный грохот четырех АЛ-21Ф всколыхнул дремлющий аэропорт... Изо всех незапертых дверей (а особенно из помещений, снабженных кондиционерами) повалили работники авиаотряда, от мойщиц до начальника АТБ( авиационная техническая база - КБ). Получив утвердительный ответ на вопрос: "Что, вояки прилетели?" люди подтягивались за хвосты Ан-2, расположенных на стоянках вдоль МРД (магистральная рулежная дорожка - КБ). Минут через пять на краю бетонки МРД и прилегающей к ней траве толпилось человек триста - практически все, незанятые в срочных работах. Вот первая "Сушка", расправив крылья, аккуратно притирается к дальнему краю полосы, позади раскрывается тормозной парашют, машина пробегает до "кармана" у старого конца полосы (за несколько лет до этих событий полосу удлиняли с 2000 до 2500 м), сбрасывая по дороге уже не нужный матерчатый воздушный тормоз, пока аппарат разворачивается в "кармане", на полосу из "Урала" у второй РД выскакивает солдатик и подбирает сброшенный парашют. Самолет проруливает обратно по полосе и заезжает на половину крайней стоянки для самых больших гражданских бортов (Ту-154), Су-24 ставили по два на одну стоянку. Когда он проруливал мимо стоящего на третьей стоянке Як-40, "окурок" явно накренился в сторону разведчика, наверное все пассажиры прилипли к иллюминаторам левого борта. Следующая "Сушка" коснулась полосы так же красиво, как и первая, но парашют не сбросился и самолет протащил опавший купол на стоянку. Вторая пара подошла минут через десять после первой, прошла поперек полосы заметно выше (метрах на трехстах) и села, привлекая гораздо меньше внимания, часть народа, вспомнив о жаре, разбрелась по кондиционируемым помещениям. Подойдя поближе к перрону, я с интересом посмотрел на суетящихся у самолетов молодых штурманов, лично (под контролирующим присмотром техсостава) заправлявших светло-серые военные борта от бледно-желтых гражданских ТЗ-22, рассказал технику-заправщику, удивленному емкостью военных самолетов ("Куда столько влазит, машина короче Ан-24, а вместо трех тонн берут девять с половиной!") о расположении баков Су (вычитанном годом ранее в библиотеке МАИ), с разрешения техника, пока кормили экипажи (обед привезли с собой на отдельном автобусе), с подвесной лестницы-стремянки рассмотрел кабину, и вот взлет...
Вернее ВЗЛЕТ!!!
Один за другим с небольшим интервалом выруливают сразу ДВА борта (в ГА меньше 150 м - опасное сближение, а тут между одновременно взлетающими самолетами метров 40-50), выстраиваются, запрашивают разрешение на взлет...
Степь вздрагивает от ГРОХОТА ФОРСАЖА, за соплами вытягиваются бледные в полуденном солнце конусы пламени, самолеты разбегаются, отрываются и слитно строем резко лезут вверх градусов под 30-40 к горизонту. Через несколько минут шоу повторяется и снова выползшие на жару зрители стали расходиться, обсуждая впечатления...
Автоколонна еще формировалась, когда мы уезжали в город в 17.10...
Пока был Союз, мы полюбовались подобными картинами еще раза четыре, а потом лишь изредка видели "Сушки", заходящие на полосу Николаевского АРЗ (авиаремонтного завода - КБ) в полусотне километров от нас...

Борт номер 72

В августе в полку произошло ЧП. Экипаж в составе молодого лётчика и опытного штурмана (подменял заболевшего основного штурмана экипажа) потерпел катастрофу. Были обычные полёты, борт 72 заходил на посадку, но у кого-то оказался критический остаток топлива и его (борт 72) отправили на повторный заход по малой коробочке. На развороте лётчик последовательно и практически одновременно принял сразу два неверных решения. Сначала он начал переводить стреловидность крыла с 16 на 69 градусов. А затем, видя, что стремительно теряет высоту, включил форсаж... Основной штурман экипажа пил не просыхая две недели.

Был ноябрь конца 80-х. Мы приехали в командировку для приёма борта. Нас было четверо. Командиры справедливо полагали, что мы достойно примем борт по всем специальностям, т.е. обеспечим минимальные (читать - допустимые) потери ИТС, а значит, никоим образом не снизим боевую готовность и уж тем более не повлияем на планы УБП полка. Мы и не возмущались - известно, что приёмка борта (а бортов - тем более) процесс длительный и отчасти являющийся отпуском. Действительно, на службу ко времени не надо, построений нет, нет ни ночных (приходишь под утро), ни утренних (встаёшь ночью) полётов, да никаких полётов нет, свободного времени с избытком и прочая, прочая, прочая. Да и принимающая (то бишь сдающая борт) сторона всячески способствует процессу и как-то незаметно все тяжести и лишения воинской службы превращаются в достоинства.
Уезжали в командировку сразу же после ноябрьских, предварительно затарившись всеми возможными видами горючего - из расчёта на одну неделю. По прибытию на место у нас сразу не заладилось. Разместившись в гостинице типа общежитие (на 48 комнаток всего одна уборная), мы пошли отмечать прибытие в командировку - сдаваться то есть. Жилая зона гарнизона уже была открытой (ну, бетонные заборы вокруг неё ещё стояли, но проходные уже были безжизненными). А вот на территорию части (если точнее, то частей), не говоря уже об аэродроме (третье транспортное кольцо оцепления, если считать снаружи) уже без пропуска или командировочного удостоверения пройти было нельзя. Сдав командировочные и справки по соответствующей форме номер такой-то нас пропустили в столовую и не более того - проверка на дорогах - да нам и не привыкать было. Да, в то время ещё были оазисы сколь излишней (чем меньше знают свои, тем ещё меньше узнают супостаты - да за рюмкой чая чего только не узнаешь среди своих-то), столь и оправданной (рюмка-то чая
рюмкой, но ведь и с кем попало не общаются, а только со своими) секретности. В общем, нам сказали приходить через 4-5 дней. Что оставалось делать? Мы и отдыхали, расписывая пули, отвлекаясь только на поднятие тяжести в виде привезённого с собой горючего (изрядно потраченного в дороге - ехали поездом), и с перерывами на сон и приёмы пищи.
Через неделю троим из нас выдали пропуска. Четвёртым лишним оказался бывший двухгодичник, а ныне кадровый офицер, ст. л-нт Валера К. Номер его допуска не значился нигде, т.е., выражаясь современным языком, его не было ни в одной базе данных МО. Собственно, такое в условиях наступающего бардака вполне могло быть. Кто-то где-то забыл вовремя отправить несколько бумаг куда-то по инстанции - всего и делов-то. Поэтому нужно подтверждение из части о том, что это правильный номер допуска. Подтверждение шифротелеграммой. Точка, всего делов-то. Да, если номер допуска действительно существует. Но его - правильно - не числилось нигде - по какой-то причине ст. л-нт Валера К. не имел допуска вообще, но имел
доступ. Так бывает. Начальник секретной части полка ст. пр-к Коля Н. ткнул пальцем в небо, посмотрел на другие номера, затем на сникнувшего было Валеру К. и написал в справке этот самый, нигде не числившийся номер.
Самим правильным решеним было бы сообщить об этом в часть и ждать прибытия замены. Но это решение было правильным только для неправильных военных. Для правильных - это означало бы поставить под удар не только честь полка, конкретных должностных лиц и самого Валеры, но и излишне задержать нас в командировке.
После бурного, но недолгого обсуждения решение было найдено: провинившийся звонит в полк, диктует этот самый номер, а в ответ приходит шифротелеграмма. Но Валера К. наотказ отказался звонить. Пришлось звонить
мне.
Раз номер допуска секретный, значит и разговор тоже должен быть секретным. Значит по ВЧ. Разговор по ВЧ дело тонкое и особое. Видимо те, кто разрабатывал ВЧ, знали особенности разговора вождя всех времён и
народов. А именно его неторопливую речь. Исходя из этого (а может, учитывая нехватку времени для передачи информации у шпионов) нормальный разговор по ВЧ был возможен только медленным темпом, чуть ли не по слогам, т.е. чётким и внятным (но не быстрым) командирским голосом. Небольшое убыстрение скорости передачи данных (слов) приводило к эффекту кваканья. Аналоговая аппаратура шифрации и дешифрации данных просто не успевала обработать поток обрушившейся на неё информации. Усугубляло ситуацию и большое количество коммутаторов. По этой причине с полком разговора не получилось. Зато получилось с инженерным отделом штаба армии. Инженер армии по вооружению полковник N хоть и не сразу, но понял суть вопроса и ретранслировал его в полк.
Через три дня Валера К. присоединился к нам, уже начавшим приёмку борта. Правда, начали мы приёмку только на бумаге - оказалось, что борт только после замены двигателей, требуется облёт. Во время коего произошёл отказ САУ и чуть не произошла авария. Затем выяснилось, зачем меняли двигатели - поставили с маленьким остатком ресурса до ремонта (да таким остатком, что ни в одни документы не вписывался). Затем меняли движки по новой. Снова облёт. Приёмка борта. Наш отказ от ЗИПа и инструментов - уже полтора месяца командировки прошло. Облёт борта нашими лётчиками и возвращение домой уже чуть ли не под Новый год. Новому самолёту в ТЭЧ полка закрасили старый номер и нарисовали по трафарету новый - теперь он стал бортом номер 72.

Прошёл почти год. Авиаторы, а лётный состав в особенности, народ суеверный. На борту 72 летать народ и не рвался, тем более что с ним творилось что-то странное. С бортом номер 72 часто случались какие-то
непонятки. То скозлит, то тормозные парашюты выпадут, то протянет чуть ли не до середины полосы на посадке.
Да и лётчики как-то странно отзывались о полёте на нём - летает, мол, боком. Ну как у человека шаг правой ногой длиннее, чем левой, и в заблудившись в лесу он начинает ходить кругами. Так и у него левое крыло
вперёд правого летит. А чем лес от неба в облаках отличается?
Тут надо сказать несколько слов о технике самолёта. Техник самолёта Толя Д. - очень своеобразный человек.
Вроде и работал нормально, но ничего лишнего не делал. Ну вроде как почистил сапоги для старшины - носки блестят, а сзади грязные. Нет, на полётах он делал всё от и до. А вот в обычные дни (предварительная
подготовка, парковые дни и пр.) особо себя не перетруждал. После полётов (а борт 72 стоял в обваловке) мог закрыть открытые им же лючки на пару винтов - на следующий день закрою. Или зачехлить самолёт так, что по утру чехол или съезжал, или рвался. Бороться с ним было бесполезно. Проще всего начальнику ТЭЧ звена было сделать всё самому. Может, поэтому борт 72 вёл себя как неоседланный жеребец - не чувствовал и не знал хозяина, а может как ребёнок - делал всё, чтобы на него обратили внимание.
В итоге командир полка принял решение вызвать в полк лётчика-испытателя с завода-изготовителя для облёта самолёта и принятия решения о его дальнейшей боевой эксплуатации - он тоже не смог приручить борт 72.
Командир у нас был, видимо, не из простых смертных (дослужился до генерала и комдива), раз добился вызова лётчика-испытателя в полк. Он признавал только два мнения: своё (естественно, правильное) и любое другое
(естественно, неправильное). Почти месяц борт 72 не летал.
И вот в полк приехал лётчик-испытатель Герой Советского Союза полковник К. Он оказался этаким квадратным человеком относительно низкого роста с косой саженью в плечах и небольшим, но явно выделявшимся сквозь
лётное обмундирование животиком. Подъехав на командирском УАЗ-ке к борту, он принял доклад техника самолёта Толи Д. (надо сказать, что он был в отличие от остальных дней в чистой и отглаженной техничке и блестящих
чёрным лаком технических полуботинках), не торопясь прошёл вокруг борта, потрогал его рукой и неуклюже влез по стремянке в кабину. Вместо штурмана сел один из наших лётчиков.
А затем началось нечто.
Борт 72 оторвался от ВПП, и не выключая форсаж, начал набирать высоту. Но не так, как это делали наши лётчики, ограниченные всякими инструкциями и ограничениями. Он почти вертикально устремился ввысь, быстро
уменьшаясь в размерах. Потом борт 72 вынырнув откуда-то сбоку с разворота над ближним маяком, пошёл на посадку, прокрутив над ВПП несколько бочек и опять же свечой уйдя вверх. Через несколько минут он появился на курсе, перпендикулярном ВПП. Борт 72 летел со стреловидностью 69 градусов на высоте около 300 метров, положив крыло набок. Почти над самым КДП пошёл в разворот и развернулся таки практически над самым аэродромом вопреки, казалось бы, всем законам физики. В то время не было ещё авиашоу и служили мы во фронтовой, а не истребительной авиации. Для нас это было нечто.
В этот день борт 72 больше не летал. Ещё две лётные смены Герой Советского Союза облётывал его. Но уже не над аэродромом, а в зоне. Видимо, командир полка решил таким образом поднять боевой дух полка, а может и
по каким другим личным причинам.
С тех пор к борту 72 не было никаких претензий у лётного состава. Правда и летали на нём после этого нормальные лётчики, которые если и ошибались в чём-то (а кто из нас не ошибается?), то по прилёте сразу и
говорили об этом. Да и вовремя подоспело пополнение. Пришли свежеиспечённые лейтенанты, кто-то уехал учиться, кто-то ушёл на повышение. Техник самолёта Толя Д. на правах старожила переехал в ангар и стал обслуживать другой борт. А борт 72 достался молодому - но чехлы с него уже не слетали и лючки всегда были закрыты.

Так заново родился и стал взрослым борт 72.
Karp