ВОЛШЕБНЫЙ ПОГОСТ. A WALK NUMBER TWO.
Минуло 23-е февраля, в волнах поздравлений, как-то сама по себе, всплыла армейская тема, и меня вновь повлекло на мой, любимый уже, погост воспоминаний... И сладко заныло сердце, и отчего-то неясное чувство гордости стало легко набегать на душу, когда прочитал я надпись на мраморе:
ПОЛЕТ К "ДАЧЕ". 1975-Й ГОД.
Снег ослепительно искрился, превращая унылые сопки в алмазные россыпи. Редкие и чахлые деревья чем-то напоминали обугленные спички, тут и там воткнутые в снег. Разговаривать в адском грохоте салона МИ-8 было невозможно, и все впечатления приходилось держать при себе. Возможно, и это имело определенный смысл. Вертолет имел армейское исполнение и оборудован был приспособлениями для ведения прицельной стрельбы у каждого иллюминатора. Для офицеров дежурной смены предстоящая боевая работа была привычной и рутинной, кто-то расслабленно дремал, кто-то пялился в иллюминатор, пытаясь с высоты разглядеть хоть какую-нибудь охотничью живность на безжизненном и промерзшем пространстве редколесья. Наконец, снижаясь, вертолет слегка переменил курс, и, коротко зависнув над площадкой, мягко приземлился. Чуть пригибаясь под устрашающе вращающимися длинными лопастями, хотя до них никак не смог бы дотянуться даже самый высокий из нас, экипаж дежурной смены быстрым шагом направился к "Даче". Так мы, между собой, называли приземистую и неказистую постройку для отдыха между сменами на КП. Не смотря на внешнюю неказистость дачи, внутри нее было необыкновенно хорошо и уютно.
Первый расчет сразу отправился на смену, а мы, пообедав, занялись своими делами. Так, или почти так, начиналось каждое боевое дежурство на командном пункте ракетного полка. Теперь я с удовольствием вспоминаю о своем невеликом причастии к ратному труду инженера группы, 3-го номера бового расчета пуска.
Длинные смены, короткие смены, бесконечные тренировки и экзамены, боевые учения, каким это все сейчас кажется далеким и экзотичным! Это был остров железного порядка и высочайшей ответственности даже по ту пору, пору бестолковой, предательской, воровской, но все же, державности. А теперь уж и говорить не о чем, право. И не хочется говорить, и вспоминать даже об этом расхотелось, разве что самую малость, да и то в угоду весне и юности невозвратной своей.
Ах, эта мартовская синь! Хорошо-то как, Господи! И над погостом моим вешний дух резвится, дух жизни и любви. И, словно материализуя чувства мои, память моя услужливо преподносит мне из воспоминаний юности моей, даже поспешнее, чем следовало бы, табличку с давней-давней, уже заметно поблекшей надписью:
АБИТУРА. ГОД 1969.
В мире духовном, неорганическом, бесплотном, взаимосвязи и взаимосоединения всяческие так же важны и так же отвечают за жизнеобеспечение наше, как клетки, сосуды, нервы и прочие ткани в нашей с вами плоти. Но если над восстановлением и исцелением физического тела, плоти, трудятся высококвалифицированные эскулапы, хирурги, то степень дилетанства, с которой мы вламываемся в область духовной анатомии, просто потрясает. Оттого и рвем по живому, одумавшись, срастить пытаемся, ан нет, не получается. И порождает такое небрежение к материям духовным, тонким, тьму калек нравственных, в массе своей даже не ощущающих свое убожество и вопиющую неполноценнось. Но это я так, к слову.
Далекая и милая моя юность, неуклюжая и неумелая, но чистая и прекрасная. Я с любовью храню в себе ее чистоту и ее свет. Хотя и врагов достаточно вокруг и грязи. Но я уже давно свыкся с этой неприглядной стороной жизни, как привыкают к помойкам или к пьянчугам, как привыкают к бомжам. И никакой самоуверенный вид и лоск нечестивцев и наветчиков, которому они придают исключительно большое значение, давно уже не вводят меня в наивное заблуждение. Дерзайте, убогие.
Палаточный городок на берегу моря, воинская часть ДУБО - дивизион учебно-боевого обеспечения, построения, распорядок и солдатская кормежка, экзамены, показавшиеся мне смешными после моей элитной школы N 13, физико-математический класс которой я успешно закончил, единственный в ту пору в Латвии класс для вундеркиндов, июнь, теплынь, и вялая лагерная жизнь конечно же, все это имело и свою неформальную сторону. Абитуриенты съехались со всего необъятного СССР, и общение наше было живым и интересным. В палатке, где жил я, жили ребята из Питера, Влад Котович и Петя Сериков, и парень из солнечной Эстонии, Серега Шагин. Еще из Питера был Саня Дохов, с которым мы сдружилсь позже, вероятно, по некоторой схожести характеров. А первых грибов, подберезовиков, жареных в солдатской алюминиевой миске, со сливочным маслом, на костре, под, братски поделенную, чекушку, я отведал с Юрой Борисовым, умнейшим и самостоятельным парнем из Воронежа. Было замечательно вкусно.
Петя Сериков оказался непревзойденным философом, умудренным жизнью, его было интересно слушать. Влад, напротив, не отличался особой разговорчивостью, он был практик по жизни, смелый и решительный, ироничный. Клички, которыми он наделял некоторых из нас, намертво приклеивались к нам. У Влада был какой-то мистический талант на кликухи, как говорят ныне, погоняла. Он превосходно плавал, и часто заплывал в море так далеко, что его просто не было видно за волнами, а так как плавать он имел обыкновение долго, часами, мы, на берегу, начинали серъезно переживать за него. И Петр, и Влад, были по разным причинам впоследствии отчислены из училища. Шагин, добродушный парень из Эстонии, был приятным и общительным собеседником. Более всех, пожалуй, следует отметить Петю Овсянникова, маленького и неказистого парнишку из деревни и Сашку Бибика, самого младшего из нас, лопоухого, с абсолютно детским лицом, парня из славного града Калуги. И тот, и другой в училище вымахали в рослых, физически крепких парней и достигли серьезных успехов на поприще науки...
Господи, с чего бы меня в этот мартовский день 2005-го года вдруг занесло в сентиментально-ностальгическое лето 1969-го? Давно нет той страны, беспробудно ковавшей мечи из орал (к оральному сексу это слово имеет очень неопределенное отношение), давно нет ни училища, ни ДУБО, нет никого и ничего, напоминающего мне об усилиях и потугах, списанных со счетов самой жизнью... Б-же, разве можно так? Чтобы от всех этих юных и самых продуктивных лет, чтобы от этих титанических усилий не осталось даже ощущения, даже намека на результат...? Не сростается. Не заживает. Не стыкуется. Ветер воет между сваями и ребрами заброшенного и проржавевшего каркаса. Утешает лишь то, что окружают меня не менее уродливые, и, гораздо более примитивные конструкции духа, а то и вовсе какая-то нелепая арматура. И Дух Божий витает над всей этой мерзостью, и ветер холодной безысходности завывает над мертвым полем.
Экзамены были сданы успешно, и уже через месяц-другой, мы все были подстрижены и экипированы в военное обмундирование. А после торжественного ритуала принятия присяги уже формально стали называться курсантами Высшего Военного училища им ...
Остапа понесло... И совершенно неудивительно, что ноги мои привели меня к холмику, над которым красовалась табличка с суровой надписью:
СЛУЖБА. 1969 - 1976-й.
В училище было много всякого, и хорошего и не очень. Мало кого из нас могли привести в восторг казарменный аскетизм и суровость военных будней, но мы терпели, понимая, что это как раз-таки то, чего сами и добивались. Как говорится, попала лиса в капкан, теперь, или лапу отгрызай, или шубу отдавай... Но вот тут-то как раз и появлялась лазейка для всяческих умствований, для оправданий собственной глупости. Совсем свихнувшиеся кричали о патриотизме и угрозе империалистов запада, те, которые были похитрее, мечтали втихую о блестящей военной карьере с достойным последующим пенсионом, вообщем каждый выживал по-своему.
Казарменная тусовка предполагала и дружбу, и задушевные беседы и прочие тонкости вынужденного общения, в том числе и осведомительство. Эти пять лет в стенах училищной казармы чего-нибудь да стоят, уверяю вас. И Петя Сериков, и Влад Котович, и Саша Дохов, и еще некоторые ребята, покинули училище, отважившись на этот, почти безумный по тем временам, шаг. Я же решил и далее экспериментировать, уже смутно предчувствуя, что добром сие не кончится.
Вы видели когда-нибудь сельскую, пустынную, с колдобинами и рытвинами, дорогу в ненастье? Когда льет холодный осенний дождь, и непролазная грязь тяжело и нехотя, с чавканьем, возвращает вам ваши сапоги с нечеловеческими усилиями? А вы идете и идете по этой дороге, и конца ей не видно. Даже положенные отпуска не приносили ожидаемой радости, а скорее наоборот, еще больше вводили дух в уныние. И только молодость, с ее беспечностью, с ее легкокрылостью, спасала от неминуегого помешательства, к которому эта пытка рутиной могла бы привести любого пылкого и жизнелюбивого юношу. И бром, который щедро замешивали в компот. Я пишу эти строки для того, чтобы вы поняли цену офицерских погон, чтобы вы просто попытались примерить на себе, хотя бы виртуально, это героическое долготерпение, этот подвиг добровольного аскетизма, это бескорыстное самопожертвование.
Но вот настает долгожданный миг, и под звуки военного оркестра в торжесвенном строю, на сияющем от солнца плацу, вам, наконец, вручают золотые погоны лейтенанта и драгоценный диплом об академическом высшем образовании. В этот день мы не скрывали своего счастья.
Лилось шампанское рекою, а водки довелось испить, по случаю, с полковником Тышко, моим руководителем дипломного проекта. Своим дипломным проектом на тему " Автомат пуска твердотопливной межконтинентальной баллистической ракеты", я горжусь по праву до сих пор.
Красноярск-66 встретил меня сдержанно в лице изучившего мое личное дело подполковника Старокожко. Час за часом, наша с ним несовместимость перетекала в непримиримость, и, в конце концов, в резкий и скандальный конфликт, причем он натравливал на меня, в общем-то сипатичного мужика, начштаба Иванова, а я, в свою очередь, использовал все, доступные мне, формы протеста, от слов до скандальных пьянок. Служить в условиях ненависти и конфронтации стало невозможно, и я был близок к самым отчаянным и радикальным действиям, первым из которых стало мое самовольное 11-ти суточное отлучение в Красноярск.
С трех раз догадайтесь, в чью пользу закончилось противостояние? Правильно. По заключению высокой комиссии краевой психбольницы, расположенной в родной деревне писателя Виктора Астафьева, Овсянки, я был признан буйствующим психопатом, шизофреником и параноиком в одном стакане (об этом своем замечательном приключении я вам поведаю отдельно как-нибудь). А в марте 1976-го года, уволенный в запас приказом МО по статье 59-б, уже катил к Жоре в Ужур, расположенный практически по-соседству с Красноярском, по масштабам сибирских расстояний. Жора, Рытвинский Толик, служил в то время именно там.
С Жорой мы были дружны, вернее всю силу своей дружбы, в то время я дарил ему. Нынче, к огромной моей печали, мы уже давно не общаемся, но я благодарен ему за то, что он вызвал во мне сильное чувство настоящей, абсолютно бескорыстной, чистой и светлой, мужской дружбы.
И Ачинск, и Ужур произвели на меня еще более удручающее впечатление, чем моя "десятка", и в Ригу я возвращался уже с легким сердцем, еще по молодости лет плохо представляя себе все последствия своего лихого и отчаянного финта. Я еще не ведал тогда о могуществе государственной репрессивной машины, о списках лиц, находящихся под особым оперативным контролем, о 5-м отделе КГБ, численность которого в Латвии в 3 раза превышала плотность аналогичных служб на душу населения в других союзных республиках. Я был смел и отчаянно наивен. Невидимые, (правда только поначалу), причины неизменно порождали весьма ощутимые и вполне видимые последствия. Но жизнь на то и жизнь, чтобы иметь помимо радостей, и скорби, и печали.
Самым ярким воспоминанием моей красноярской эпопеи был нежданный визит в мою комнату офицерской общаги майора Гены, скромного и незаметного труженика невидимого фронта, особого отдела. О, он был сама любезность, с подходцем. С плохо скрываемой радостью, он перелистывал мою книжечку Александра Исаевича Солженицына "Один день Ивана Денисовича", уже открыто радовался огромной репродукции, наподобие иконы, повешенной в изголовьи моей кровати, Рафаэля де Санти "Мадонна Конестабиле", заливался счастливым смехом с фривольных фотографий чешского журнала "FOTO" и дрожащими руками, уже в предоргастическом состоянии, перелистывал тетрадь с моими новыми стихами. Я, по наивности своей полагая его визит простой плановой рутинной необходимостью, был с ним радушен и откровенен. Трое мучительно долгих суток счастливый Гена строчил подробный отчет для своей конторы, три ночи не гас свет настольной лампы в его одиноком окне. Первым визу на его отчете поставил Старокожко, от волнения и радостного усердия надорвав бумагу в левом верхнем углу первого листа, этого 3-х страничного пасквиля, своим золотым пером чернильной авторучки, ныне уже канцелярским раритетом.
Но, странное дело, я совсем не держу зла ни на Старокожко, ни на Гену, понимая сейчас лишь, почему.
Этот вечный зуд писательства, неудовлетворенности, этот вечный страх и вечные сомнения в правильности выбранной стези, это, это и то... и еще многое, чем таким особенным, кроме скорбей, могло наполнить мое, с годами потерявшее чувствительность, окаменевшее с годами, сердце? И силы ушли на бесполезное преодоление своей непохожести на других, на тщетные усилия доказать всему свету свою состоятельность, при том, что главный свой дар от Б-га я всегда держал в строжайшем секрете от всех, стыдясь своего писательства безумно... Нужно ли говорить о том, как складывались при этом мои отношения с миром простых и добрых людей?
Вот такие вот нюансы приберегла мне моя многотрудная жизнь, вот такой вот эффект Венедикта Ерофеева получился, братцы, и что поделать мне с этим обстоятельством, ума не приложу...
Но и печаль эта светла, и скорби эти не истязают сердца в этот мартовский день, и снег хрустит под ногами, и мороз бодрит тело, расцвечивая щеки и нос пурпуром, и небо, высокое небо, сверкающей лазурью слепит глаза и ублажает несказанной радостной красотой душу. Притих мой погост, разделив со мною мой восторг, мое восхищение этим миром, и дух жизни витает над нами, надо мною, и моими светлыми воспоминаниями и раздумьями.
До встречи, мой волшебный погост. Я еще обязательно вернусь к тебе...
Сергей Судаков.
13.03.2005.
|
