Навеяло анекдотом о студенте-призывнике.

Я сам оттрубил 79-81, в 82 поступил в институт, а кажется с 83 вышел тот дурацкий указ о призыве студентов, и наш поток переполовинили. Самая забавная история была с моим одногруппником Серегой Лесных. Он как-то умудрился протянуть до 25 лет, не попав в несокрушимую и легендарную, а поступив в институт, понадеялся, что все - поезд ушел. Однако вдруг откуда ни возьмись... короче, попадает Серега после окончания второго курса в облвоенкомат, стриженый, в старой джинсе в 26 лет. Единственное послабление, которое ему дал военком, это направление в команду, которая должна была ехать куда-то на Дальний Восток в часть, где старлеем служил Серегин брат. И вот сидит Серега, ждет свою команду день, второй, пятый. Между прочим, не знаю как в других местах, а в Симферопольском призывном пункте народ не кормили. То есть есть ларек с дикими ценами, а дальше - живи, как можешь. Короче, кончились у Сереги все деньги, а кушать почему-то хочется, несмотря на гордое звание призывника. Линяет Серега в самоход. Самое сложное в этом было пробраться в родную общагу, а точнее, въехать в Севастополь, где эта общага и находилась, поскольку Севастополь в то время переживал очередной период статуса "закрытый город". То есть весь транспорт останавливается, и у всех проверяются паспорта на предмет нахождения заветной печати "Погран Зона". А паспорт-то забрали зеленые человечки из военкомата. Но для студента нет преград. Серега прорвался в город-Герой, подзанял денежек на пропитание и снова убыл дожидаться своей партии. Короче, ждал он месяц! Уже уехали практически все. Тут встречает его военком и спрашивает: "Ты чего, еще здесь? Твоя партия уехала две недели назад!@#$%#@..." Видимо это произошло в момент самохода.
Отправили Серегу домой и сказали, что заберут осенью. А за неделю до осеннего Приказа исполняется Сереге 27 лет и показывает он всем военным то, что обычно у солдата вырастает на месте совести.
Вот такой досрочный дембель.

Дознание.

"Шеф" - кличка начальника нашего курса. Принял команду над нами ст. лейтенантом, выпустил капитаном. Личность весьма и весьма неординарная и по-своему колоритная. Мастер спорта и судья республиканской категории по боксу, бронзовый призер первенства Союза, неоднократный чемпион республики. Закончил РКИИГА (подарок гражданского вуза). Злые языки говорили, что учился он там более 7 лет, совмещая учебу со спортом. Благодаря личному знакомству тогдашнего замполита факультета с его отцом, надел офицерские погоны. Два года служил инженером на одной из кафедр, затем был 2 года курсовым офицером, а потом это счастье привалило нам. "Шеф", "папа Юра"... Несколько раз за 5 лет был на волосок от снятия с должности, о чем мы втайне мечтали. Впрочем, по всеобщему решению на 10-летии выпуска все претензии к нему мы сняли, пригласили с супругой в ресторан. Майорскую «шайбу» в училище ему получить не вышло, после выпуска начальник училища его фактически выгнал, но ему удалось дослужиться до п/п-ка в республиканском военкомате.
На мой взгляд Шефу категорически было противопоказано работать в качестве начальника курса и вообще руководить людьми. Имея за плечами определенный служебный опыт, могу с уверенностью предположить, что из Шефа получился бы хороший опер, работающий «на земле» или следователь районной прокуратуры. Проводить всевозможные дознания и расследования - это была его стихия. В этом мы убедились в первые же месяцы службы под его руководством.
Первая группа решила отпраздновать день рождения Андрея Б. Было их около 10 чел и собрались они в воскресенье в учебном корпусе в аудитории и то ли с отвычки (считай, месяца три не употребляли), то ли не угадали с закуской, но были замечены, обнюханы, переписаны кем-то из дежурных. Шеф был вызван начфаком на курс и тут же начал следствие. «Подследственные» уже успели все обговорить между собой, выработать общую линию поведения и версию о непреднамеренно и совершенно случайно найденной одной-единственной (!) бутылке водки, но никак не связанной с днем рождения командира отделения мл. с-та Б. Шеф поступил просто. По возможности рассадив залетевших (канцелярия, ленкомната, учебный класс, ленкомната соседнего курса и т.д.), заставил каждого написать в объяснительной, сколько он выпил. Собрав объяснительные и произведя несложные арифметические подсчеты, Шеф объявил: «Врете, на 50 грамм не сходится! Пишите по новой!». По новой тоже была неправда, т. к. суммированные граммы не были кратны 500. После этого, имея на руках по две ложных объяснительных, подписанных «подследственными», Шеф расколол всех на чистосердечное признание. В результате с плеч Андрея слетели лычки, а еще двое, ходившие в самоход за водкой, загремели на гарнизонную губу.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ЛЕТЧИК

В сентябре 1987 года борттехник Ф. заменился из Афганистана. Он отгулял отпуск и вернулся в Магдагачи дожидаться приказа на увольнение. Из отпуска он опоздал (принял дату вылета из Новосибирска за дату вылета из Уфы), его друзья уже уволились в запас и отбыли по домам.
Старший лейтенант Ф. живет в том же офицерском общежитие, что и до Афганистана, но в угловой комнате на втором этаже. Стоит ноябрь. Уже выпал снег, в батареях комнаты - воздушная пробка, и тепло не доходит до старшего лейтенанта. Поэтому он живет в четырехместных апартаментах один и, несмотря на предложения, переселяться не собирается. Никого из его эскадрильи в Магдагачах пока нет - они заменились в октябре, и еще отгуливают свои отпуска. Поэтому старший лейтенант на службу не ходит, - лишь раз в неделю он наведывается в штаб - узнать, нет ли приказа из Хабаровска на увольнение.
Каждый день после обеда он идет на железнодорожный вокзал к газетному киоску и покупает свежую прессу - киоскерша даже оставляет ему «Огонек» (перестройка в разгаре). Вернувшись в свою холодную комнату, он заваривает чай, пьет, курит и читает, читает. Вечером, когда все прочитано, он идет на ужин, возвращается, заваривает чай, пьет, курит, и, набросив на плечи и на колени по одеялу, пишет что-то в блокноте с твердой синей обложкой.
Окна искрятся льдом. Иногда в общежитии отключают воду, и тогда можно наскрести с окна измороси и заварить на талой воде стакан чаю, пахнущего сигаретным дымом.
За стенкой - комната дежурных по общежитию. Одна из них - рыжая, с наглыми глазами, нравится старшему лейтенанту. Иногда, в ее дежурство, по ночам он слышит, как за стеной ритмично скрипит кровать. Утром, встречаясь в коридоре, они с понимающей улыбкой смотрят друг на друга. Старший лейтенант готов к контакту, но его сдерживает одно обстоятельство. Он не может сходить в магдагачинскую баню, боясь, что украдут его летную шевретовую куртку (раньше ходили в баню группой, и один всегда был рядом с одеждой). Старший лейтенант одет в джинсы и вареную рубашку, приобретенные в Афганистане, рубашка, по-видимому, крашена чернилами, поэтому торс старшего лейтенанта до самого горла имеет васильковый цвет - тот же цвет имеет простыня, на которой он спит.
Но, в общем, ему тепло, уютно и по-хорошему одиноко. Так он проживет целый месяц.

Однажды вечером, когда старший лейтенант, заварив чаю, приготовился писать, в дверь постучали, и в комнату вошел незнакомый авиалейтенант в заснеженной шинели.
- Здравствуйте, я - истребитель с Вожжаевки, - сказал он. - Только сегодня приехал, ищу, где переночевать.
Старший лейтенант Ф. посоветовал ему идти к дежурной и проситься в нормальную теплую комнату.
- Я сам тут временно сижу, - сказал старший лейтенант. - Жду отпуска после Афгана.
- А вы вертолетчик? - спросил лейтенант.
- Вертолетчик, - ответил борттехник Ф., и зачем-то добавил. - Пока на правой чашке.
- И как - трудно на вертолете летать?
- Да что тут трудного, - удивился старший лейтенант Ф. - Шаг-газ на себя, ручку вперед и пошел педалировать! Ну, есть, конечно, своя специфика - в чем-то и труднее, чем на самолете.
И старшего лейтенанта понесло. Он вкратце обрисовал специфику управления вертолетом, потом перекинулся на воспоминания об Афганистане, о боях-пожарищах, о том, как заходишь на боевой, делаешь горку, отдаешь ручку вперед, жмешь на гашетку, уходишь от собственных осколков - плотно работали, брат, в ближнем бою, почти врукопашную, - как мостишь машину на какое-нибудь «орлиное гнездо» на четырех тысячах, притирая одним колесом к краю площадки, как, перегруженный, срываешься в пропасть, и переводишь падение в полет...
Истребитель слушал, открыв рот, глаза его блестели.
- Да, - сказал он, - Это поинтереснее, чем на истребителе будет. Мне надо у вас еще многое узнать. Вот, например, - какая у вас ширина полосы?
- Да зачем тебе наша ширина полосы? - засмеялся борттехник Ф. - Нормальная полоса, широкая - никто еще не промахивался.
- Да, понимаете, я ведь с истребителей по здоровью списан - буду у вас летать, на вертолетах. Вы мне расскажите...
- Стоп, - сказал борттехник. - Успеешь еще. Сейчас тебе надо дежурную найти, а то не устроишься. У меня нельзя - я один под всеми одеялами сплю, так что тебе не достанется. Ты иди давай, как-нибудь поговорим еще...
Лейтенант ушел. Старший лейтенант остался в своей холодной комнате, Он посмеялся над своим случайным враньем (думал ведь - истребитель проездом), и забыл о лейтенанте.
На следующее утро, войдя в столовую, он поднял руку, приветствуя молодых борттехников за дальним столиком, и увидел, что с ними сидит вчерашний лейтенант. Судя по глазам лейтенанта, он уже знал от соседей по столу, кто живет в угловой комнате. Истребитель смотрел на борттехника Ф. испуганно и одновременно удивленно. Взгляд его, казалось, спрашивал: но зачем, за что? Старший лейтенант Ф. пожал плечами, подмигнул лейтенанту, и, сел к нему спиной.

О пользе опозданий.

Поступил в ЛЭТИ младший брат моего друга. Друг уже тогда закончил институт и был принудительно распределен во флотские офицеры на три года. Я еще учился. Время тогда было для студентов очень нервное в смысле неожиданных призывов, невзирая на военную кафедру. Вышел очередной приказ призывать студентов, не дошедших до военной кафедры, т. е. если студенту исполнилось 18 лет, но он учится еще на первом курсе, - призыву подлежит. Поэтому весной младшего брата вежливо пригласили в военкомат на медкомиссию. Врачам что-то там не понравилось в нем, и отправили потенциально будущего воина на обследование. В числе обследований был, не знаю как по-научному, щипок из почки (как он рассказывал, прокалывают кожу, отщипывают каким-то инструментом кусочек почки и этот кусочек исследуют). Операция средней тяжести. Отсрочка на полгода. Под осенний призыв на попал по причине начала обучения на военной кафедре, но вышел очередной указ с требованием призывать всех не отслуживших срочную студентов, которые получили отсрочки весной. Повестка пришла под Новый год. И вот в за день до явки в военкомат жена моего друга рожает племянника призывнику. Дело святое - надо отметить. А военкомат - хрен с ним - завтра приду. Наутро, после всех возлияний за здоровье и счастье нового человека, пошел сдаваться. Приходит с походным рюкзаком, представляется. Его тут же к военкому. Где ты был? Объясняет. Тот подумал немножко. Что-то у себя в бумажках отметил и отправил студента учиться дальше. До весны. Последнюю партию призывников отправляли вчера. Теперь до следующего призыва. Следующей повестки так и не было, поскольку вышел очередной мудрый указ о непризыве студентов с военных кафедр.

Сны


Так получилось, родной, что с некоторых пор твои сны стали приходить ко мне...

На будильнике яркой зеленью горят цифры - три часа ночи. В нашей спальне темно и по-ночному тихо - это значит, что все звуки, на которые днем не обращаешь внимания, в сумрачном мареве приобретают особую отчетливость и значение... чуть шелестит легкая занавеска над приоткрытой форточкой, скользят по потолку, призрачно шурша шинами, быстрые тени от проезжающих по нашей улице запоздалых машин... слышно даже, как в соседней комнате уютно посапывает в кроватке набегавшийся за день сынишка... Ночные звуки умиротворяют. успокаивают, уговаривают неспящих, словно в детской колыбельной: «ну что это вы, в самом деле, непокойные такие: все спят, и кошки, и собачки, и птицы на соседней березе еще не проснулись, и вам еще целых три, а то и три с половиной часа осталось до заливистого электрического звонка, когда подъем-подъем-марш, всем встать, долой кровать... Это все потом, это все утром, сейчас - всем спать... Шшш...»

Я не сплю. Я только что видела твои сны.

Я помню, когда это началось. В тот студеный, насквозь продутый промозглым западным ветром и пахнущий гарью от жженой листвы осенний день - бывают такие дни, когда все валится из рук и надо выплеснуть накопившееся раздражение... А, вот и ты с работы пришел, вот и есть на кого... И пошло, поехало, слово за слово, обвинения, обиды, горечь, а, тебе еще мало, так я сейчас добавлю; вот, помнишь? пару дней назад было, я тогда смолчала, а сейчас не стану молчать, хватит; а еще...

Ничего не сказал, молча схватил сигарету и ушел курить в коридор, оттуда скрипнула дверь на кухню; бутылку рывком из морозилки (не видела, но услышала - всегда это слышу!), и тихо. Ну и сиди, я сама к тебе ни за что не подойду, хоть и понимаю уже, что виновата, что неправа, но сделать первый шаг? - не, мы гордые! Может, повезет, хоть посуду помоет, зараза. Повезло - вон, тарелками загремел. Полчаса еще тупо пялилась в телевизор в тайной надежде - вернется, попросит прощения (уже непонятно, правда, за что, но ведь так положено), обнимет, и все будет как надо... Не дождалась. Уложила сына, расстелила кровать, завернулась в одеяло, обиженно подставив спину непривычно пустому месту справа... Придешь, не сейчас, так попозже, никуда ты не денешься... никуда...

В ту ночь я не почувствовала, как ты пришел. Обычно, как бы крепко я ни спала, мягкое такое, осторожное проседание кровати справа подсказывает во сне: нет, совсем просыпаться не надо, только повернись, обними, прижмись, может, он замерз, может, ему просто будет приятно, вот мы и вместе, вот теперь ночь-полночь настала, можно и покрепче заснуть. Тогда - не сработало. Проспала.

Проснулась позже, резко, рывком, как всегда просыпалась, если тебе снились кошмары. Это уже вошло в привычку - редкая ночь обходилась без стона, вскрика, шепота, то «я прикрою, Леху вытаскивайте, давайте, ну быстрее же... », то «уходим... к зеленке... два двухсотых»... Сколько лет прошло, а война все не отпускала тебя, держала цепкими стальными когтями, жадными, воровскими глотками пила твою кровь - все ей мало, все никак не напьется, сволочь, гадина! Как сейчас помню врача из реабилитационного центра, к которому записалась на прием скоро, очень скоро после того, как стала твоей женой. «Понимаете, вроде как неплохо со всем справляемся, но спать он совсем не может. Снотворное пачками глотать - это же не выход! Да и сами знаете, какое у них снотворное - пол-литра на нос и свободен. И так почти каждый вечер. Я же не могу сидеть сложа руки, доктор, подскажите, что я могу сделать, ведь что-то делать надо?..»

Пожилой психотерапевт выписал пару рецептов (пить ты эти таблетки все равно не стал, как я тебя ни уговаривала - они исключали выпивку), долго рассуждал о контузиях, о перенесенном шоке, о «чеченском синдроме», о «компенсационной терапии», потом вдруг как-то сгорбился, помолчал, устало махнул рукой, перешел на «ты»...

- Все это фигня, что я тебе сейчас наговорил. Ничего тут особо не сделаешь, девочка. Чуть смягчить можно, но это не лечится, даже у самых приспособленных. А с его спецификой... подумай хорошенько, оно тебе надо? Легкой жизни тебе не будет, это точно...

Не очень-то и хотелось.

Вот и тогда - привычно стряхнула с себя сон, повернулась - осторожно, чтобы не разбудить, а то ведь до утра не заснешь, знаю я тебя; просто погладить, пошептать ласково на ушко, повернуть, и они отступают, все эти дурные страхи-ужасы, растворяются в легком ночном воздухе. Не первый год вместе - притерпелась, привыкла, знаю, что и как делать - но я оказалась совершенно не готова к тому, что я увидела. Потому что ты - плакал.

Господи, какое же у тебя было лицо! Мне всегда казалось, что ты не умеешь плакать, что все твои слезы остались там, в босоногом детстве, над первой разбитой коленкой, а потом тебе стало стыдно, потому что мужчины не плачут, и ты заставил себя забыть - на всю будущую боль, раз и навсегда - как это делается. И вот - лицо твое было напряженным, беспомощным и жалким, на подушке около щеки расплывалось влажное пятно, а ты шептал, не просыпаясь: не надо, этого не может быть, не надо; и смотреть на это было невозможно, невыносимо, немыслимо. И я вспомнила, как кричала на тебя несколько часов назад, и меня захлестнула волна - стыда, любви, раскаянья, жалости, потому что я не могла даже представить себе, насколько ужасным должно было быть то, что заставило тебя плакать, пусть во сне, пусть ты не вспомнишь об этом наутро, неважно, но это больше не может продолжаться, это хуже любой пытки, ты слышишь?!

И тогда из глубины, из самого нутра своего, отчаянной молитвой неверующей я взмолилась - слушай, кто там есть, а там точно кто-то есть, наверху, над нами, ты можешь, я верю - сделай так, чтобы эти сны приходили ко мне! Уж если совсем без них нельзя, пусть и мне тоже достанется! Не мучай его больше; за столько лет редко когда выдастся спокойная ночь, еще реже светлое утро - а я сильная, я смогу, я вообще не люблю спать - ну можно я возьму на себя хотя бы половину, чтобы было хоть чуточку полегче? Мы еще посмотрим, кто сильнее - я или эти призраки; я не боюсь крови, господи, я перестану бояться смерти, если нужно, да и нагрешила в жизни порядком, так что поделом мне, если все-таки будет очень страшно... Пожалуйста! Есть там кто? Господи!!

И сделалось по слову моему.

Утром мы проснулись, сделали вид, будто ничего не произошло, выпили кофе, чмокнули по очереди сынулю в макушку и разбежались по делам. Все как всегда. Но с той ночи твои сны стали попадать не по адресу. Сначала изредка, потом все чаще и чаще.

Иногда я думаю: как бы мы жили с тобой дальше, если бы этого не произошло? Как могла я все это время думать, что знаю тебя, не зная - этого? Не видя механика-водителя твоего БМП, с которым ты только что поделился крайней сигаретой, с разбитой вдребезги прямым попаданием головой? Не ощущая всем телом промокший и уже примерзающий к коже бушлат? Не испытав, как это - в первый раз всадить нож в живого человека, пусть врага, пусть последнюю сволочь - но - живого? Не почувствовав, как медленно расплывается перед глазами мир вместе с пятном на спине друга? Нет, я не имела понятия о том, через что тебе пришлось пройти - догадывалась кое о чем, но не более того - и я благодарна за дарованное мне свыше чудо и открывшееся мне горькое знание.

Я видела, как умирают у меня на руках близкие - тебе, а значит, и мне - люди. Я пыталась разглядеть цель сквозь плотный, молочный туман, а потом вдруг лицо чеха оказывалось прямо перед моим и я отчаянно жала на спуск, но выстрела не было, и руки не поднять, и бородатое лицо продолжало висеть в воздухе, и я просыпалась в холодном поту, потому что никогда и никто не смотрел на меня с такой ненавистью... Я видела твоих друзей, которых уже никто не помнит, кроме их матерей и тебя; Леху, которого так и не смогли дотащить до санчасти, и Сашку, и Серегу-Зайца, и второго Серегу - Серого, и еще того, скуластого, с раскосыми глазами, по нелепейшей случайности попавшего к чехам, где с ним творили такое, что невозможно выговорить, а не смотреть нам с тобой было нельзя - но не убивали, потому что хотели взять всю вашу группу, а он не сдал, и не назвал даже своего имени, и не хочет называть его до сих пор, приходя в твои - нет, в наши сны - и улыбаясь странной, словно вымороженной улыбкой... Я лежала вместо тебя, тяжело раненая, возле подорванной машины и гадала, успеют ли подобрать и довезти так, чтобы спасти руку. Я видела ребенка, симпатичного черноволосого мальчугана лет десяти, разорванного почти напополам автоматной очередью - твоей очередью! - с невыносимо взрослыми глазами, в которых застыло сожаление, что не успел добежать, не успел сделать все, как велел старший, и теперь Аллах ни за что не пустит его в свой рай... То, о чем я читала только в книжках про войну, врывается теперь в мои ночи, ночи девочки-отличницы с домашним московским воспитанием, врывается властно и неотвратимо, и я взрослею, догоняя тебя - своего ровесника - по возрасту, и понимаю, что значит быть женой не по паспорту, а так, как это должно быть, и нет выше награды для меня, чем твой спокойный сон.

А еще я увидела его - тот самый страшный сон, с которого все и началось. Я узнала его, когда и он, в свой черед, пришел ко мне, ошибившись адресом по велению свыше, и - ты потом говорил - я никак не могла проснуться, и кричала, и всхлипывала, и не получалось вздохнуть, чтобы набрать воздуха - ты испугался, и стал гладить меня по голове, приговаривая: ну что ты, девочка, это ведь всего лишь сон, ты-то что плачешь, маленький мой, светлая моя... А я все смотрела, твоими глазами, на мутно-серую от дыма улицу уже хорошо - по твоим снам - знакомого мне города с черными провалами домов и как по этой самой улице от меня уходит жена, взяв на руки маленького сына, уходит навсегда, а я все пытаюсь позвать ее и покаяться во всем, в чем был виноват, и даже в чем не был; но слова застревают, как пуля в перекошенном стволе, и они отодвигаются все дальше и дальше, исчезая в густом тумане, таком же, как на том перевале, на котором мы потеряли Леху. И я остаюсь - один на один с моей чертовой памятью, с болью, безнадегой и призраками в темноте и гари; и нет больше для меня ничего ни в этом мире, ни во всех прочих, ради чего бы стоило жить. Потому что ей я верил, как никому, как не верил ни друзьям, ни стране, ни оружию, и мне страшно, как никогда в жизни, страшно, страшно...


Я постараюсь, родной, чтобы ты больше никогда не увидел этого сна.