Бортжурнал N 57-22-10
Часть вторая
АФГАНИСТАН

Портрет с гранатом

Борттехник Ф. не мог спокойно смотреть на совершенные формы жизни. Если под его рукой оказывался клочок бумаги, а в руке - карандаш, он рефлексивно начинал рисовать. Рисовал исключительно голых женщин и неоседланных лошадей, иногда голых женщин верхом. По его мнению, именно эти два вида Творец творил с особым удовольствием, с томлением, которое не скрывали их линии.
Когда лейтенант Ф. впервые увидел, как гордо несет поднос официантка Света, как подрагивают в такт поступи ее челка и хвост, как недовольно косит она глазом, презрительно раздувая ноздри и фыркая, - он не смог удержаться. В комнате на стеллаже, оставшийся от прежних жильцов, пылился свернутый в трубку ватман - два листа, склеенных в длину. С одной стороны ватмана была цветными карандашами изображена схема досмотра каравана - ведущий сидит справа сзади от стоящего каравана (три верблюда и два погонщика в чалмах), ведомый висит в левом верхнем углу, указаны все взаимные дистанции и сектора обстрелов, коричневым карандашом нарисованы горы на горизонте. Обратная сторона схемы была свободна, и после протирки мякишем белого хлеба стала почти девственно чистой. Позаимствовав у штурманов огрызки простых карандашей всех видов твердости и мягкости, борттехник начал свой труд.
Вечером он прикнопил лист к фанерной стенке кухни, отступил на шаг, прищурился, протянул руку с карандашом, поводил им в воздухе, словно шпагой, и несколькими легкими длинными касаниями высек на белом прямоугольнике женский силуэт.
- Прекрасная пришла... - пробормотал он, отступая.
Подняв голову к небу, прикрываясь от солнца рукой, стояла она - обнаженная, с едва намеченными ключицами, сосками-петельками, пупком, коленками...
Немного полюбовавшись прозрачной наготой, тремя штрихами он обернул ее бедра куском тонкой белой материи.
- Вот это да! - сказал борттехник Л., выглядывая из-за его плеча. - А что будет, когда все нарисуешь..
Художник, не отвечая, накрыл ее чистой тряпицей. Он знал, что на этом бы и остановиться, что дальнейшая прорисовка убивает волшебство недосказанности, но ему хотелось перенести на бумагу не только ее линии, но и божественно-томительную топологию ее плоти, ее кожу - смуглую и нежную, словно припорошенную сладкой пыльцой, которую он не устанет слизывать, если...
И он приступил к сотворению. На завтраках, обедах и ужинах внимательно смотрел на официантку, чертя для памяти пальцем на своем бедре ее основные позы - поворот головы, торса, постановку ног, расположение всех ее выпуклостей и впадинок... Юбка ее была коротка, ноги длинны, а майка открывала нежно-упругий живот и начала ребер, за которые хотелось взяться двумя руками и раскрыть ее, полную гранатовых зерен...
Придя после столовой на борт, он доставал блокнот, карандаш, и зарисовывал то, что еще светилось на сетчатке и горело на бедре. Особенно много было лица, рук и коленей. Рука, держащая ручку чайника, - важный фрагмент, - на его полотне эта рука будет держать совсем не чайник.
Вечерами и ночами он переносил дневные зарисовки на свое бумажное полотно. Штриховал тени, прошитые солнечными рефлексами, и возникали плечи, ключицы, грудь, и кожа получалась лепестково шероховатой. Лицо ее вышло слишком похожим, и он подарил ей кепку с длинным козырьком, чтобы скрыть большую часть лица в тени. В руку ее (лебединый выгиб запястья) он вложил ремень своего автомата, который стоял тут же в углу, позируя. Теперь, вместо тяжелого чайника, она держала за узду его твердое, полное огня, вороненое оружие.
Она рождалась из белого, как солнечная богиня. Ему казалось, что, когда ляжет на бумагу последний штрих, она сойдет с листа - ступит босой ножкой на пол перед художником. Он уделил этой ножке много времени, он даже передал венку на ее щиколотке.
Когда совершенство было достигнуто, - а это становится понятно, если малейшие правки делают картину хуже, - он обрамил амазонку надписью. Плакат приглашал на английском to Shindand, в 302-ю flying squadron, - и загорающая под ослепительным солнцем девушка, пусть и с автоматом, всем своим видом говорила приглашаемому, что он не пожалеет.
Под восхищенные вздохи комнаты художник вынес плакат из кухни и прикрепил его к стене, - поверх пожелтевших вырезок из газет и журналов, фотографий трофейного оружия, горных дорог с обрывистыми, полными ржавого железа обочинами, вертолетами на земле и в небе.
- Икона! - сказал старший лейтенант Торгашов, воздевая руки. - Будет нашей хранительницей...
- Только худовата, - сказал лейтенант Л. и помял пальцами невидимые мячики у своей груди.
- Это ты Толька! - сказал Торгашов. - А она самый цимес!
Возник спор. Художник взял сигареты и вышел на улицу. Брел, вдыхая и выдыхая дым, был задумчив. Дошел до бани, все так же задумчиво искупался в бассейне и когда возвращался, уже знал, что должен сделать. Он подарит плакат ей. Да, это будет неожиданный ход, - оживленно думал он, быстро шагая, - неожиданный для судьбы, которая пишет одни и те же сценарии. Подробный разбор вариантов, кустарник которых растет из этого хода, он отставил себе на сон грядущий - в одиночестве за закрытыми веками...
Несколько дней в комнату ходили вертолетчики, прослышавшие про красоту на стене. Каждый просил нарисовать ему такую же, можно и поменьше. Обещали новый ватман и новые карандаши, ящики конфет, упаковки «Си-Си» и прочие ценности. Зашел даже замполит. Постоял, молча глядя, и, уходя, попросил завтра, на время проверки из Кабула, снять или хотя бы прикрыть. Потом прибежал старший лейтенант Таран и, встав на табуретку, сфотографировал плакат со вспышкой много раз.
Наблюдая за приростом славы, художник понял, что мучавшая его проблема дарения - как это сделать? - снимается сама собой. До нее дойдут слухи, и она обязательно заглянет, не одна, так с подругами. В комнате уже побывали несколько женщин, и все просили художника подарить картину. В ответ на ее просьбу он снимет плакат и, аккуратно свернув, молча подаст ей. Нет, не молча. Он скажет, что графит размажется, и хорошо бы его закрепить, но у него нет фиксатора. Зато он есть у нее. «И что это?» - заинтересованно спросит она. «Лак для волос», - скажет он. А дальше комбинация будет развиваться неостановимо, иначе - зачем было ее начинать?
Дни шли. И хотя в поведении своей модели ни в столовой, ни при встречах на улице борттехник не замечал никаких признаков ее нового знания о нем, он не беспокоился. Он ждал, как опытный птицелов.
Но судьба сделала ход, которого борттехник не предвидел.
Однажды вечером в комнату зашел командир звена майор Божко.
- Я вот чего зашел, - сказал он, останавливаясь перед плакатом. - Завтра прилетает баграмская пара, командир с моего училища, на год позже выпускался. Они тут ночуют. Встретимся, посидим, то да се... Хочу, чтобы она завтра у меня в комнате повисела. Это, как ни крути, лицо, грудь, живот и коленки нашей эскадры, пусть они видят!
- Только водкой не залейте, - сказал борттехник Ф., снимая лист.
- Ну, ты скажешь! - сказал Божко, придерживая шаткую тумбочку. - Мы ж ее не на стены льем, а пьем аккуратно...
Следующим вечером борттехник, проходя по коридору, останавливался у комнаты Божко и прислушивался то к хохоту, то к невнятной песне под гитару, от которой через дверь пробивался только припев хором: «Смотри на вариометр, мудак!».
На следующий день борттехник рано улетел, поздно вернулся, и, перед тем, как отправиться на ужин, пришел забрать свое творение.
В комнате командира плаката не было.
- А где? - крутя головой, спросил борттехник.
- Видишь ли, дорогой, - сказал майор, смущенно почесывая затылок, - она, знаешь ли, улетела...
- Как улетела, куда?
- Ну, как улетают? На вертолете, конечно. В Баграм. Они как ее увидели, покоя не стало. Подари да подари. Я ни в какую, - лицо, мол, грудь эскадры нашей! Напоили, сволочи, а я, ты знаешь, когда пьяный, такой отзывчивый! Да и не помню, если честно, как отдал... Зато она теперь нас представлять будет за пределами!..
Стиснув зубы, чтобы не сказать товарищу майору плохое слово, борттехник повернулся и вышел.
- Да не расстраивайся ты так! - крикнул ему в спину майор. - Ты себе сто таких нарисуешь!
- Я и не расстраиваюсь, - сказал борттехник, уже закрыв за собой дверь.
Он вышел на улицу, сделал несколько шагов в сторону столовой и остановился. Вернувшись в свою комнату, открыл трехногую тумбочку и достал то, что привез это вчера с юго-восточных гор - ей в подарок. Там, недалеко от Кандагара, в кишлаке, прячущемся в тени гранатовых рощ, борттехник остановился у маленького придорожного дукана. Просто тряпичный навес, в тени которого сгрудились тазики с кусками каменной соли, чаем, пряностями, сушеными фруктами, - тут не было ничего, что привлекло бы взгляд пришельца. Интересен был сам дуканщик, смуглый худой старик - штаны, рубаха, чалма и борода его были белы как облака над вершинами, и выглядел он старше Хоттабыча на тысячу лет. Древний джинн посмотрел на человека в пятнистом комбинезоне с автоматом через плечо, раздвинул коричневые губы, показав длинные голубые и прозрачные, как лед, зубы, и, достав из воздуха большой гранат, протянул его борттехнику. Такого граната - величиной с небольшой арбуз - борттехник никогда не встречал на знакомых с детства рынках Кавказа и Средней Азии. Старик держал в своей ладони (сама ладонь - из мореного лакированного дерева) вовсе не плод. Это был сосуд, обтянутый сафьяном, когда-то крашенным кошенилью и отглаженным до глянца стеклом, но теперь, по истечении веков, потерявшим окрас и глянец, но зато до самой горловины набитый - зерно к зерну в розовой терпкой пене - тускло мерцающими рубинами...
И борттехник взял у старого джинна волшебный кожаный сосуд с кровью Диониса. Он летел над горами и думал, что нарисует ее портрет по-настоящему, красками, с натуры, и обязательно с этим гранатом...
Он доставая плод из тумбочки, расстегнул куртку комбеза, опустил гранат за пазуху, положил на ладонь в правом боковом кармане, застегнул «молнию» и, пошел на ужин, неся осторожно, как мину.
- Это вам... - бормотал он. - Хотите, я вас нарисую?
В столовой было почти пусто, только пара истребителей еще допивала чай в своем ряду. Две официантки убирали со столов. Наклонившись, прогнувшись, вытянувшись, как кошка, она протирала длинный командирский стол, касаясь его грудью. Повернула голову, сдула прядь и сказала приветливо, не меняя позы:
- Садитесь за чистый, я сейчас принесу...

P.S.
Сохранилось фото, но оно, конечно же, не отражает:
http://kuch.ru/pictures/frolov/22.jpg
На таможне у этой фотографии, которую везли с собой вертолетчики, бдительные таможенники отрывали верхнюю часть - с номером эскадрильи. Борттехник провез ее в банке с индийским чаем.

Бортжурнал N 57-22-10
Часть вторая
АФГАНИСТАН

Так писал Заратустра

7 июля 1987 года в небе Афганистана пропал Ан-26. Это был самолет 339-й (советнической) отдельной эскадрильи, который шел из Кабула в Зарандж. Он совершил промежуточную посадку в Шинданде, взлетел, занял определенный ему эшелон, доложился на траверзе Кандагара и больше на связь не выходил.
На поиски самолета 302-я эскадрилья выделила две пары Ми-8. Они пошли по направлению к Заранджу на расстоянии нескольких километров друг от друга, словно волоча натянутую между ними невидимую сеть. По пути через пустыню в сеть попало множество обломков техники, но все это были взорванные, сгоревшие, искореженные машины, которые переваривала пустыня, всасывало песчаное море. Останков летательных аппаратов не было.
На подлете к Заранджу им сообщили, что по неточным данным самолет перелетел границу и сел в Иране. Измена, захват борта, штурманская ошибка - ничего не ясно. Приказ поисковым вертолетам - разойтись вдоль границы на запад и на восток, по возможности выяснить, где самолет ушел на ту сторону. Пара, ведущим которой был борт N 10, пошла на запад и уже через двадцать минут полета наткнулась на небольшой, в десяток дворов, кишлак.
Ведущий сел, ведомый барражировал неподалеку. Хадовец, наш особист и взвод автоматчиков пошли на встречу с местными жителями, которые все высыпали посмотреть на вертолеты и разжиться керосином. Борттехник Ф., увидев, что к вертолету бегут дети с ведрами, вышел навстречу, отрицательно махал руками. Он не мог дать им даже стакан топлива - его осталось только на обратный путь, и то всего лишь до Фарахруда.
- Командор, керосин, командор, керосин! -кричали мальчишки, окружив борттехника и вздымая ведра. Он отрывал цепкие руки от своих штанов, отталкивал гремучие ведра, поглядывая, не возвращаются ли разведчики, но они все еще беседовали со взрослыми у ближайшего дувала. Зато - и это напомнило ему картину Иванова про явление Христа народу - одинокая узкая фигурка возникла на равнине и медленным шагом приблизилась к орущему мальчишескому кругу, остановилась недалеко. Девочка в белых легких шароварах, в зеленом просторном платье, в красной шапочке-тюбетейке, из-под которой торчали косички, с накрашенными губами, горящими красным на смуглом личике, как роза в сумеречном саду, - она стояла, слегка опустив голову, и взмахивала черными ресницами, стреляя в борттехника черными глазами. В руках ее был бидончик, словно она пришла за молоком.
Глядя на нее, борттехник забыл, что они сейчас на самой границе Афганистана и Ирана, что керосин ей нужен для керосиновой лампы, потому что здесь нет и никогда не было электричества, что у него за спиной - машина времени, и эта девочка с толстым мотком ожерелий из цветных камушков на худенькой груди старше его на тысячу лет. Он с сожалением прижал руки к груди и развел их, показывая, что рад бы, да... Потом поднял палец, раздвинул мальчишек, вспрыгнул в салон, взял из сумки с гранатами три пачки конфет «Бонко», спрыгнул, подбежал и сунул ей в руки. Она взяла одной рукой, прижала к груди, глядя вниз и в сторону.
- Не приставай к их девушкам! - крикнул командир из кабины. - Нас камнями побьют! Давай к запуску, наши идут...
И они улетели.
По пути домой особист рассказывал, что местные видели самолет. Он пролетел низко, в сторону иранского города Заболь, который лежит в тридцати километрах от границы. Явно шел на посадку. Не горел, не дымил, оба двигателя работали...
Прилетели домой уже в сумерках. Узнали, что самолет ушел в Иран в результате навигационной ошибки - штурман блуданул (и он же, единственный из экипажа погиб при штурме самолета иранским спецназом). Ведутся переговоры по возвращению самолета и экипажа.
Поздно вечером на кухне борттехник писал письмо другу. Друг жил далекой мирной жизнью - ходил в библиотеку, в филармонию, на выставки, читал Гессе, обоих Маннов, Боргена и Бохеса, пел в душе: «Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки», ненавидел армию и писал в письмах борттехнику Ф., что появилась гениальная группа, которая поет смелые песни про Америку и про шар цвета хаки, и что все стремительно меняется, пока он там занимается непонятно чем. И, чтобы не травмировать друга, борттехник Ф. писал письма так, словно он был туристом в экзотической стране. Он рассказывал о местных обычаях: например, о мужской дружбе, когда один ведет другого за мизинец, или о том, что стоя мочиться мужчине здесь не положено - только на коленях. Много писал о волшебных лавках, в которых есть все, - не только тряпки, но и радиомикрофон, который он купил и привезет, чтобы друг, наконец, смог записать кассету своих песен и послать ее Тухманову...
Про войну борттехник тоже писал, но старался делать это так деликатно, чтобы не ранить душу товарища, который в это самое время читал с пожелтевших страниц с ятями то, что говорил Заратустра. И борттехник, сидя в месте рождения пророка, невольно писал слогом его. Он писал про белое небо и красные горы этой страны, про адскую жару, которой дышит зев плавильной печи. «А тут ею дышим мы и наши железные звери. Но мы привыкли к ней, и она уже не трогает нас, эта волшебная жара, - и винтокрылые наши звери, поначалу так тяжело взлетавшие, тоже привыкли, и начали тащить веселее, выше, быстрее, посвистывая и потряхивая, - такие пятнистые хищники снаружи и такие смешные внутри - с лавками, обтянутыми голубым дерматином в кракелюрах, с оранжево-желтыми облупленными баками, с обшарпанным голубым рифленым полом, с непромытыми бурыми пятнами под теми баками. Они уже сами рвались в это небо, и мы шли на поводу у своих нетерпеливых машин. Мы вылетали на охоту ранними прохладными утрами, когда восточные горы еще чернели на фоне лиловых шелков, когда ветер еще не прошел через горнило, и тоже был шёлков - его еще можно впускать в открытые блистера и выпускать в открытые двери, как восточный платок через кольцо. Мы шли так низко, что сбивали колесами маковые головки, пролетая над полями, в которые падала утренняя заря. А потом на стоянку приходили мои звери - пес Угрюмый и две его суки, - и Угрюмый лизал эти колеса, становясь все добродушней, пока не превращался в щенка. А две суки - черная на удалении, рыжая, оборачиваясь к черной, поднимая губу, обнажая белый клык и утробный рык, - две эти поджарые и нервные смотрели на хозяина непонимающе, потому что никогда не пробовали маковых колес, - и становились ему как матери...».
Так писал борттехник Ф. своему другу. А, может, и не ему, а самому себе, будущему.
Вот и в этот вечер борттехник Ф. рассказывал в письме не про то, как они искали пропавший самолет. Он писал про девочку с бидончиком, полным козьего молока, которое она протянула белому богу, спустившемуся с неба на железной стрекозе...

P.S.
Прошло десять лет. Бывший борттехник Ф. написал рассказ «Экзерсис». Прочитав его, друг спросил:
- Это ты про ту девушку-афганку, которую ты трахнул на самой границе с Ираном?
- Я трахнул? - искренне удивился бывший борттехник. - Бог с тобой, золотая рыбка, с чего ты взял?
- Так ты в письме тогда написал, что она была дочкой торговца тканями, и, пока батя говорил с офицерами про какой-то самолет, она напоила тебя козьи молоком, увела тебя в отцовскую лавку, вы с ней курили кальян, и ты овладел ею на голубом иранском тюле, двенадцать метров которого она потом подарила тебе, тот самый кусок с отпечатками ваших утех. Ты привез этот тюль сюда, вот он, на твоих окнах. Я еще подумал тогда, прочитав письмо: если ты вспомнишь когда-нибудь про нее, то я поверю. Ты так и не вспомнил... Да, вот еще, - ты писал, что кожа ее пахла как шерсть вылизавшей себя кошки - дымом...
- Какой ужас! - сказал бывший борттехник, смеясь. - Истину говорят: вруну требуется абсолютная память. Я же помню только одно, - что подарил ей три пачки конфет...

Бортжурнал N 57-22-10
Часть вторая
АФГАНИСТАН

Умная пуля

Борт N 33 вернулся с задания в дырках. Насчитали пять входных пулевых на правом боку и на днище. В таких случаях, прежде чем наложить заплатки, техники, как и хирурги, должны провести зондирование, извлечь все застрявшие пули, проверить пути их следования в теле машины, найти поврежденные агрегаты и трубопроводы. Пока хоть одна пуля не найдена, работа хирургов продолжается.
Пятую пулю на борту N 33 искали несколько дней. Четыре нашли, а пятая, несмотря на ее очевидный путь в один рикошет от створок и уход в сторону закрытого люка кормового пулемета, словно испарилась. На люке никаких повреждений не было.
- Признайся, - пытал инженер Иванов борттехника Т”., - люк был открыт и пуля улетела в него?
- Да не открывал я! - лениво говорил лейтенант Т”. - У меня и кормовой пулемет не заряжен, чего зря выставлять...
- Тогда ищи! - выкатывал глаза инженер. - День даю, хватит машину на земле держать!
При этом разговоре присутствовал борттехник Ф. Он зашел примерить «вареный» костюм, который борттехник Т”. сначала купил, а потом выяснил, что он ему мал.
- Чего ты мучаешься? - сказал борттехник Ф., когда инженер убежал. - Прострели, нет, лучше керном, нет, сердечником другой пули, из тех, что нашли, пробей выходное где-нибудь, где не искали.
- Да везде искали уже, - махнул рукой борттехник Т”. - И потом, а вдруг она в чем-то жизненно важном застряла?
Борттехник Ф. наклонил голову к ртутно блестящему следу рикошета на ребре створки возле стягивающего замка, посмотрел в сторону кормового люка и встретил черный взгляд ствольного раструба пулемета Калашникова танкового, притороченного к стенке поверх закрытого люка.
- Ты знаешь, Леха, - сказал борттехник Ф., еще не веря себе, - что движение античастицы в физике можно описать уравнением движения частицы, обращенной назад во времени?
- Это ты про инженера?
Борттехник Ф. не ответил. Он подошел к пулемету, снял его с упора, поднял за ручки, опуская ствол, покачал им, и на подставленную ладонь, тренькая, скатилась бронебойная пуля калибра 7,62, вернее, ее сердечник, совсем не помятый, только немного поцарапанный.
- Какая умная пуля, - уважительно сказал борттехник Т”. - Умнее нас!
- Это точно, - сказал борттехник Ф. - Умнее вас.

Литой шоколад

В самом начале своей войны еще безденежный борттехник Ф. перевозил трех офицеров с грузом. Там были связки бушлатов, коробки с сухпаями, тушенкой, консервированными маслом и картошкой. Среди казенного добра было и личное - магнитофон «Sanyo» и несколько коробок с надписью на этикетках по-славянски, но не кириллицей: «Litoyi chokolat». Этот литой шоколад непонятно почему взволновал воображение борттехника. Он представил, что в коробках, обернутые в разноцветную фольгу, лежат отлитые их темного шоколада фигурки. Как в детском наборе «Мойдодыр», где рядом с круглой коробкой зубного порошка в отдельной нише лежало мыло душистое, отлитое в форме белочки, - а тут она же и прочие зверюшки, но из шоколада.
Позже, когда у него появились деньги, он узнал, что в коробках с такой надписью вовсе не литой шоколад, а простые, хоть и югославские, сосательные карамельки «Бонко». Они были в красивых обертках, они сами были красивы, как полудрагоценные, обкатанные морем камни, они были вкусные, вкуснее, чем ягоды, по которым были названы, - но... Это было разочарование. Так и застрял в голове борттехника образ шоколадных фигурок.
Как-то полетела пара в один южный кишлак. Повезли советникам груз. Прилетели, сделали все дела, вернулись к бортам, запустились, взлетели. Экономя время и топливо, решили срезать угол, не огибая кишлак. Пошли по самому безопасному отрезку, через виллу советников. Шли не высоко, не низко - метрах на 15, - чтобы и деревья не задеть, но и сектор вероятного обстрела не увеличивать. И когда ведущий прошел над виллой, а ведомый только приближался, майор Божко сказал в эфир:
- Ох ты, ё... Вниз не смотри, молодежь!
После этих слов экипаж ведомого борта N 10 посмотрел вниз с внимательностью чрезвычайной. Под ними проплыл ряд разлапистых гималайских кедров, и появился огороженный высоким забором голубой прямоугольник бассейна. Но не тадж-махальская красота композиции - отражение белой виллы в спокойной воде на фоне опрокинутого неба - заставила экипаж прерывисто, но в унисон, вздохнуть. На розовом песке у самой воды, на одинаковых, в косую красно-синюю полоску, словно конфетные фантики, покрывалах лежали две молодые женщины. Одна, худенькая, - на животе, другая, с фигурой Лорен - на спине. Они были совсем голыми и загорелыми дочерна. Солнце бликовало на их шоколадных телах. Две шоколадные фигурки, лежащие на фантиках...
- Литой чоколат! - прошептал борттехник, чувствуя во рту вкус горького шоколада и коньяка. Да, в таких фигурках обязательно должен быть коньяк...
Вертолет словно наткнулся на невидимое силовое поле - он как-то неуверенно зарыскал, его охватила мелкая дрожь. Левый и правый летчики, высунув головы в блистера, смотрели вниз, Милый еще и махал рукой. Борттехник смотрел себе под ноги, в нижнее стекло под станиной пулемета. По воде пошла рябь, покрывала купальщиц начали суетливо хлопать тела своих хозяек углами. Женщины, приподнявшись на локтях и совсем не смущаясь, помахали ползущему над ними дракону.
- Эй! - сказал уже далекий Божко. - За титьки зацепился, что ли? Быстро догнал!
И борт N 10, виновато опустив нос, пошел в разгон.

Бортжурнал N 57-22-10
Часть вторая
АФГАНИСТАН

Борттехник и отстой

Эскадрильский доктор - темные кудри, ленноновские очки, тонкое печальное лицо - любил шахматы. Он всегда летал на ПСО (поисково-спасательные операции - КБ) с маленькой магнитной доской и толстым сборником партий Межзонального турнира в Гетеборге 1955 года. Этим он вызывал симпатию борттехника Ф., который по этому сборнику учился играть в шахматы много лет назад. Иногда они с доктором даже играли партию-другую.
Кроме шахмат, доктор занимался тем, что собирал материал для диссертации на тему влияния экстремальной ситуации на организм летчика. Борттехник Ф. тему одобрял и по мере сил помогал доктору, рассказывая, к примеру, что на войне совсем не тянет писать, лень даже дневник вести, а вот рисует он с удовольствием, но, в основном, обнаженную женскую натуру. Доктор записывал, бормоча что-то про акцентуацию правого полушария.
Однажды на утреннем построении командир эскадрильи дал слово доктору.
- Товарищи офицеры и прапорщики летно-подъемного состава! - сказал старший лейтенант медслужбы, поправляя очки. - В рамках государственной военно-медицинской программы проводится исследование жизнедеятельности человека в экстремальных условиях. Хочу попросить вас оказать содействие. Оно заключается в следующем. Утром я буду разносить по бортам по шесть баночек из-под сметаны или майонеза - по две на члена... - он поправил очки, - экипажа. Вот... На одной будет наклеена бумажка с надписью «До», на другой - «После». Соответственно до и после боевого вылета каждый член экипажа сдает анализ мочи, то есть, простите, банально мочится в обозначенные баночки, которые я вечером собираю для исследований. Вот и все, собственно...
Строй загудел возмущенно и насмешливо.
- А как же кал? - крикнул кто-то. - Разве тебе не важен его диаметр до и после? Главное в нашем деле, как ни крути, жим очка!
Строй грохнул.
- Молчать, поручики и прочие чины! - возвысил голос комэска. - Считайте сказанное доктором моим приказом! Вольно, разойдись!
- За гигиену не беспокойтесь, - крикнул доктор в распадающийся строй, - баночки будут именными!
Этого не вынес даже комэска, пытавшийся сохранять серьезность, - его согнуло.
На следующее утро те, кто уже был на стоянке, - а были, в основном, борттехники - увидели доктора, который шел, неся на двух плечах проволочные куканы, унизанные стеклянными баночками. Отныне их мелодичный перезвон предупреждал борттехника, что к его борту приближается сборщик мочи. И если раньше присказка «борттехник, стой, ты слил отстой?» относилась именно к борттехнику, в обязанность которого входило сливать ежеутренне полбаночки керосина из левого подвесного бака и, взболтав круговыми движениями, исследовать на свет, не содержит ли топливо неположенные примеси. Теперь летчики шутили, что нужно заменить борттехников на хорошеньких борттехничек, которые по утрам и вечерам сливали бы отстой у экипажа. Но пока эти грязные мечты не сбылись, летчики наполняли баночки тут же, у левого колеса, и ставили их в контейнер. Правда, не все и не всегда, что расстраивало доктора. Он жаловался командиру, и тот пенял личному составу на построениях.
Борттехнику Ф. очень не понравилась затея доктора. Было в этом стоянии - выгнувшись вперед и слушая журчание, чтобы вовремя прерваться, - нечто постыдное, подопытное.
- Ты, вероятно, задумал это, - сказал борттехник доктору, - когда на ВЛК мой анализ мочи улучшился с Союза? Так я там не свою сдавал, перестраховался, а у меня чище оказалась.
- И совсем не поэтому, - покраснел доктор. - Связь психики и соматики... Да ты все равно не понимаешь!
Борттехник обиделся.
- И в самом деле, - сказал он,- по мне что моча, что божья роса...
На следующее утро он взял чистую баночку для анализа, слил в нее отстой вертолета, проверил на примеси - керосин был чист, как моча ребенка - и поставил баночку в контейнер (куда всегда, отстой и ставится, чтобы, в случае катастрофы, комиссия могла проверить топливо). Послеполетный анализ он снова взял у вертолета.
На утреннем построении борттехник подмигнул доктору:
- Как моя ласточка, док, не беременна? Я так мечтаю о маленьком вертолетике!
Доктор, играя желваками, отвернулся. В конце построения он опять попросил слова. Но командир предупредил его.
- Если вы снова хотите жаловаться, товарищ старший лейтенант, - вздохнул он, - то давайте договоримся так. Ищите среди личного состава добровольцев - вдруг кому нравится. Или стимулируйте как-то этот процесс. Но от меня отстаньте, а то я себя нянечкой чувствую уже, а не командиром боевой эскадрильи. Скоро построения на горшках проводить начну.
Никаких стимулов доктор не нашел. Поборы анализов прекратились, и по утрам борттехники больше не слышали тревожный перезвон. Ходили слухи, что один доброволец в лице очень правильного капитана помогает доктору. Свидетелей тому не было, но видели, как капитан входил в медпункт и выходил из него каждые «до» и каждые «после» полета. Впрочем, он вполне мог мерить артериальное давление - просто следил за собой.

Бортжурнал N 57-22-10
Часть вторая
АФГАНИСТАН

La donna è mobile

Борттехник М. решил больше не летать с майором Умрихиным. Он осознал, что эта фамилия, судя по всему, говорит о миссии майора, посланного небом убить лейтенанта М. Когда борт N 10 в очередной раз в смену борттехника М. оказался по плану в руках его ангела смерти, борттехник М. задумался. Отказаться от полета под предлогом болезни? Но ему нечего предъявить доктору, кроме своего здоровья. Он вспомнил совет одного борттехника. «Если чувствуешь, что тебя отправляют на верную гибель, ослабь немного хомут на воздуховоде от «аишки», и основные двигатели из-за травления воздуха не запустятся. Только не забудь восстановить контровку - и никто не узнает, в чем причина...» Борттехник М. открыл капоты двигателей, но вдруг подумал, что если прием не сработает, то придется лететь. Нужно что-то более верное. Он начал открывать другие капоты и лючки, и скоро на глаза ему попался шланг гидросистемы. Молодой борттехник вспомнил еще один совет бывалых. Отпотевание - такое безобидное слово, но если оно прикладывается к шлангу гидросистемы, то это означает его негерметичность, потерю масла, влекущую внезапное заклинивание управления в полете.
В одно мгновение он оказался внизу у контейнера, достал бутылку с маслом АМГ-10 и снова взлетел к гидроотсеку. Аккуратно, стараясь не капать на пол отсека, он облил маслом рукав гидроусилителя автомата перекоса несущего винта. Затем закрыл все, что было открыто, и спустился вниз. Когда пришел майор, борттехник доложил про выявленную неисправность и предложил командиру убедиться самому. Майор убеждаться не стал. Досадливо махнув рукой, он побежал к инженеру за другим бортом.
Пришли техники, осмотрели рукав, приняли однозначное решение - менять. Борттехник М. ходил вокруг борта и весело насвистывал почему-то арию герцога Мантуанского из «Риголетто».
А после обеда принеслась весть из района Геришка. Там, на одной из площадок, на взлете был сбит борт N 26 борттехника Плетнева. Он был ведомым в паре майора Умрихина. Все, к счастью, живы.
- На месте Плетнева должен был быть я! - сказал борттехник М. борттехнку Ф.
- Будешь, когда напьешься, - пошутил борттехник Ф., который не знал еще, как майор поменял коней.
Покалеченный борт на месте восстановлению не поддался. Через неделю его привезли на платформе, которую тянул мощный КрАЗ. Хвостовая балка была искорежена так, словно великан схватил вертолет за хвост и сжал его в горсти. Злой борттехник Плетнев, которому теперь предстояло менять в ТЭЧи хвостовую балку - по сути полвертолета, - не смог удержаться от правды. Никто их не подбивал. Влетали, торопясь, по ветру. Ведомый, полный десанта, разбежался вслед за ведущим по-самолетному, поддуло ветром под винт и опрокинуло.
- Чудом никто не погиб, чудом! - говорил Плетнев. - Потом, чтобы закосить под обстрел, полоснули по хвосту из автомата, да кто ж нам поверит, когда там духов так близко быть не может!
- А все потому, что не тот борт был в плане у провидения... - загадочно сказал борттехник М., и глаза его таинственно блеснули.