Черно-белая явь.

По возвращавшимся с задания «вертушкам» духи открыли огонь - одна рухнула в горах, а вторая почти дотянула до базы, не хватило двух километров. Летуны со второй вертушки показали приблизительный район, где упала первая вертушка и нас высадили на поиск.
Через шесть часов мы нашли «вертушку» и двух летунов - их мёртвые тела были искромсаны с лютой злобой. Третьего летуна нигде не было.
Следовательно, поиск продолжается.
...
Мы вышли к небольшому кишлаку. Он словно бы вымер - на улице ни души, за высокими дувалами - ни звука. Рассредоточившись по три человека, начали прочёсывание.
Продвигаясь по узкой, пыльной улице, мы услышали как где-то впереди негромко воет собака. Остановившись, мы прислушались. Димка молча показал вперёд и мы снова двинулись. Перед нами открылась небольшая площадь, и в центре её лежал окровавленный человек. Димка с Серёгой остановились, поводя автоматами по сторонам, а я медленно пошёл вперёд, осматривая землю в поисках мин и ожидая очереди из-за дувала.
- Ааааааа... аааааа, - сипло кричал лежащий в пыли человек. Этот-то крик мы и приняли за вой. Подойдя, я содрогнулся - кровавая плоть, покрытая пылью.
С него с живого сняли кожу. Налитые кровью глаза, лишённые век, смотрели с того, что когда-то было лицом, куда-то мимо меня, в вечность. Надеюсь, что он был без сознания.
Подбежали Димка и Серёга.
- Эт-то-о... - Серёга позеленел и начал заваливаться. Я схватил его одной рукой за грудки, а второй несколько раз хлестнул по щекам. Серёга посмотрел на меня мутными глазами, отвернулся и упал на колени. Его вырвало желчью.
Димка смотрел мне в глаза.
- Стреляй!..
Я знал, что это единственное правильное решение, но не мог заставить повиноваться налившиеся вдруг свинцом руки. Димка вскинул автомат - та-тах! - и вой умолк.
Отворилась дверь и на дорогу вышел седобородый старик. Опёршись на посох, он стоял и смотрел на нас.
- Что, радуешься, сука? - Димка вскинул автомат.
- Нет! - я ударил по автомату, отводя ствол в сторону - очередь прошла по дувалу. Я схватил Димку за плечо.
- Димка, успокойся!
- Да они все тут гады, их всех давить надо! - стряхнул он мою руку. Я схватился за его автомат, но Димка вырвал его и ударил меня автоматом в лицо. В глазах вспыхнуло и я грохнулся на землю. Димка снова вскинул автомат, но я подсечкой сбил его с ног и очередь опять прошла мимо старика. Я вскочил на ноги:
- Да уходи же ты, дед!
Но дед так и стоял, глядя на нас.
Я обернулся к Димке. На меня смотрел чёрный зрачок автомата, а выше - полные ненависти Димкины глаза.
А мной вдруг овладело равнодушие, я понял что мне всё равно - выстрелит Димка в меня или нет.
Чёрт, как же я устал от этой войны; от этого постоянного ожидания смерти; от того что меня всю жизнь все ненавидят только за то, что я просто хочу остаться человеком...
- Ну что ж, стреляй, друг! - я разжал руку и мой автомат упал в пыль. Ненависть в Димкиных глазах сменилась растерянностью, а растерянность начала вытесняться страхом. Ствол автомата опустился.
- Куч...
Я поднял свой калаш, развернулся и пошёл в никуда. Навстречу бежали наши ребята, но я не хотел ни с кем разговаривать, а вот так идти, идти - пока не кончится эта действительность, больше похожая на ад, где одни люди убивают других для того, чтобы выжить, медленно превращаясь в зверей - а стоит ли жизнь этой цены?
Я не знаю.

Подмоченная репутация

(история подленная, свидетелей - 1-й учебный батальон из 6-ти рот 1988 года выпуска)
Комбат утром на построении батальона сам озвучил данное происшествие и отомстил всему наряду, 3 курсанта и сержант месяц торчали на тумбочке через день!

У нашего командира батальона было вполне стандартное для армейской среды прозвище. Мы называли его скромно и со вкусом, с сыновним почтением и с благоговейным придыханием, с нежностью и вожделением, сарказмом и трепетом, но без изысков - Пиночет.

Это сейчас в средствах массовой информации с поразительной настойчивостью появляются репортажи о том, что Пиночет, дескать, душка, милашка и вообще образцовый человек, с нежной и ранимой психикой, заботливый дедушка и идеальный семьянин, любитель всевозможной флоры и фауны, безнадежно погрязший в благотворительности и милосердии. При нем, Чили уверенно вошла в десятку самых динамично развивающихся стран, где экономика государства, и благосостояние простых чилийцев бурно развивается и пухнет как на дрожжах. И те многочисленные и регулярные демонстрации с портретами кровавого диктатора Пиночета, которыми потрясают эмоциональные жители данной латиноамериканской страны - ни что иное, как знак огромного искреннего уважения и почтения к этому замечательному генералу-путчисту, который ни много, ни мало, несомненно достоин незамедлительного выдвижения на безальтернативной основе к награждению Нобелевской премией мира за спасение страны и ее населения от социалистического хаоса.

Но, в середине 80-х годов прошлого века, комментарии к тем же самым демонстрациям благодарных чилийцев с портретами Пиночета в руках, были абсолютно иные. Суровые дикторы советского телевидения гневно обличали ненасытного кровавого мясника, погубившего массу невинных граждан и гноившего в застенках и казематах чилийской тюремной системы замечательного марксиста-ленинца Луиса Корвалана. Пиночетом пугали маленьких детей. Его имя стало нарицательным. Портрет холеного генерала с тоненькими усиками и проницательным взглядом висел в каждой ленинской комнате, как образец коварства и враждебности, жестокости, вопиющей изощренной несправедливости и беспощадности противника, гонителя всего прогрессивного человечества.

Можно сказать, Пиночет - собирательный образ наиболее вероятного противника, врага всего социалистическо-коммунистического общества в целом и каждого строителя светлого общественно-колхозного будущего, в частности. Этакая модель империалистического мерзавца, и местами, даже не побоюсь этого слова - подонка.

Ну, а по причине поразительного внешнего сходства, а так же сходства в большинстве качеств характера и, особенно - в поступках, с нашим дорогим полковником Серовым, который имел честь, командовать 1-м учебным батальоном то, не мудрствуя лукаво, в курсантской среде, наш комбат был моментально крещен Пиночетом.

Надо отдать должное, комбат был незаурядной личностью. Каждого из почти тысячи курсантов, вверенного ему личного состава, он знал не только в лицо и со спины, но и по имени, отчеству, день рождения, откуда родом, состав семьи, черты характера, способности и слабые стороны, спортивные достижения, проступки, оценки на экзаменах и еще много чего.

Это была ходячая электронно-вычислительная машина, которая мгновенно вытаскивала из своих мозговых ячеек памяти личное дело на курсанта, быстро перелистывала его, сразу находила самое слабое место, и наказание было поистине изощренно чудовищным, ибо Пиночет всегда бил ниже пояса. Женатым, он отменял увольнения в город, молодых родителей лишал возможности увидеться с детьми (даже на КПП), не отпускал на телефонные переговоры по срочным телеграммам «Молния» и прочее, прочее, прочее. Городских ребят отправлял на хозяйственные работы именно на свинарник, по горло в навоз. Сельских ребят, которые молились на свинок и поросят, даже здесь лишал возможности, вдохнуть родным деревенским воздухом, почувствовать себя дома. Они направлялись исключительно на работы, требовавшие сообразительность и городскую наглость. Уроженцев северных районов и вечно холодных областей страны, Пиночет распределял в Туркестан и на Кавказ, детей калмыцких степей - в тайгу, прибалтов - на Дальний Восток, таджика Мишку, который даже при +5 по Цельсию уже синел как баклажан и клацал зубами азбуку Морзе - за Полярный круг. В действиях нашего отца-командира прослеживалась какая-то патологическая изощренная жестокость, которую, однако, он всегда объяснял правильными и возвышенными словами о нашей же личной пользе и заканчивал свою пламенную речь, всепоглощающей заботой о безопасности нашей великой родины. Не подкопаешься. Безопасность родины - это святое.

Один факт из биографии Пиночета многое объясняет в его поведении. Полковник Серов был не настоящий представитель ВВС. Ранее он служил в Воздушно-десантных войсках и при неудачном приземлении с парашютом, имел неосторожность расколоть своей любимой ЭВМ, тоесть головой, крепкий, добротный дубовый пень. Долбаные медики-педики из госпиталя, признали его негодным для прохождения дальнейшей службы в строевых частях, а вот в военное училище - да на ура! Легко! Глумиться над молодежью, ломать об колено и калечить их судьбы, вытирать свои ноги об их чистые и нежные души - это, пожалуйста! Ни в чем себе не отказывайте, товарищ полковничек!

Пиночет закатал рукава на своих волосатых ручищах, и действительно, ни в чем себе не отказывал. А какой, с контуженого спрос?! Да никакой! Чего с него взять, с убогого?! У него и справка есть!
Не было в истории батальона, ни одного случая, чтобы двое ребят, которые хотели бы поменяться друг с другом своими распределениями, и в результате, каждый был бы счастлив и доволен судьбой, после визита в кабинет комбата, добились своего. Никогда!
Пиночета проклял даже его старый закадычный друг, такой же полковник, с которым они общались и дружили семьями более 20 лет. Его дочь (дочь друга Пиночета) вышла замуж за курсанта из нашей роты. Замуж вышла по большой и красивой любви, за развитием которой, благоговейно наблюдало все наше расхристанное и безалаберное курсантское братство.
Добрые и нежные стихи, свидания украдкой, трогательные слезы. Все очень искренне и красиво! Но молодая красавица-жена поехала с мужем не в Минск, откуда парень был родом, и где его ждала пустующая 3-х комнатная квартира (парнишка был почти сирота, и к тому же, на Василия пришел официальный запрос из Белоруссии), а в Мары-2. Это почти в пустыню, на границе с Афганистаном. В 7-ми метровую комнату полуразрушенного общежития, к скорпионам и фалангам, размером с пачку сигарет, к змеям и варанам. Свое гениальное решение Пиночет объяснил тем, что Василий, когда-то очень давно - еще на первом курсе, стоя на тумбочке дневального, слишком вяловато вскинул руку в воинском приветствии и промямлил свой доклад сухо, без должного энтузиазма и служебного рвения, так-сяк, дежурными фразами. Этого «преступления» было достаточно, чтобы навсегда занять свое достойное место в безразмерном «черном списке» Пиночета, выйти из которого не было никаких шансов. А исключений из своих же правил, Пиночет не делал никому, даже закадычным друзьям. Слезы и мольбы лучшей подруги жены - тещи Василия, так же остались без внимания. Мары-2! Все, вопрос закрыт, вперед!

Складывалось такое впечатление, что Пиночет никогда не был курсантом. Раз, и он уже сразу родился полковником. Мама, вместо добрых сказок на ночь, читала ему статьи из Общевоинских Уставов. Вместо детского питания и материнского молока грудной Пиночет вскармливался сухим пайком со складов НЗ. Из детских игрушек у него были гранаты и штык-нож, а в песочнице он лепил куличики в формочке из армейской каски, профессионально орудуя малой саперной лопаткой. Вместо обуви - «сменки», Пиночет носил в школу брезентовый мешочек цвета хаки на резинке от трусов, в котором лежали начищенные до блеска яловые сапоги с подковками. Вместо костюмчика Зайчика или Белочки на школьный утренник, юный Пиночет приходил в бронежилете и камуфляже, туго перетянутый портупеей.

В курсантских умах витало стойкое мнение, что пользоваться носками, Пиночет просто не умеет, ибо, кроме портянок, он больше ничего не признает. Даже вместо столовых салфеток после еды, вытирается все теми же легендарными портянками, причем, ношенными длительное время. Так же, складывалось устойчивое впечатление, что о существовании одеколона, туалетной воды и дезодоранта, Пиночет просто не догадывался. Не доложили ему, о существовании одеколона и туалетной воды, и все тут. Не проинформировали, мерзавцы! Накажу, ух накажу!

Были индивидуумы, которые утверждали, что в квартире Пиночета, на пороге стоит тумбочка дневального. И по прибытии в дом главы семейства, жена или дети его (кто там сегодня определен по графику дежурства), внятно и четко докладают своему папаше обо всех происшествиях, случившихся в его отсутствии. Не берусь судить за достоверность всего вышеперечисленного, но думаю, истина где-то рядом.

Домой Пиночет никогда не спешил. В 6.00. утра он был уже на подъеме личного состава, сквозь зубы, брезгливо и желчно раздавая указания офицерам, куда и сколько направить, а лучше - «послать» курсантов, для наведения порядка на закрепленной территории. В 22.00. после отбоя на сон личного состава, комбат еще долго шарахался по ротам, с фонариком в руке, дотошно пересчитывая спящий личный состав, регулярно доводя до истерики дежурного офицера, а дневальных курсантов - до ареста на гауптвахту, своими бесконечными придирками и многочисленными замечаниями.

Но самое любимое занятие для Пиночета, его хобби, так сказать - это была охота на самоходчиков. Пиночет обожал лично, темной ночью, прямо с забора, снять самоходчика, привести его в подразделение, разбудить и, построив роту, пару часиков прокомпостировать всем мозги, изобличая злостного нарушителя воинской дисциплины, с описанием всех прелестей флоры и фауны места его дальнейшей службы. И напоследок, арестовать за соучастие в несанкционированном ночном рандеву, весь наряд роты.
Эффектным завершением полуночной экзекуции было торжественное внесение в «черный список» фамилий всех проштрафившихся фигурантов данного дела. Чтобы знали и помнили, что в этой жизни уже ничего хорошего их, голубчиков, больше не ожидает. И до остальных потенциальных мерзавцев, очередь внесения в незабвенный и бесконечный «черный список» дойдет скоро. Очень скоро! Все под колпаком! Все под тотальным контролем! Ждите и трепещите! Идеальных и добросовестных нет, есть замаскировавшиеся, невыявленные, неразоблаченные и затаившиеся. Во как!

Вот такой, душка и милашка, был наш любимый и родной отец-командир Пиночет. А чтобы поток самоходчиков никогда не иссякал, то комбат искусственно создавал все условия для поддержания численности этих самых самоходчиков, в пределах, необходимых для его успешной ночной охоты. Тоесть, время от времени, за какую-нибудь фигню, он закрывал увольнения всему батальону на календарный месяц. Для начала. А там посмотрим, на ваше поведение. Всегда можно и продлить, по мере надобности, но исключительно в воспитательных целях и только для укрепления воинской дисциплины.

Итак, душная летняя ночь. Окна в казармах открыты настежь, в призрачной надежде на слабый ветерок или робкий сквознячок. Все спят. Накопившаяся за учебный день усталость и хроническое недосыпание, помноженное на молодость, обеспечивали мгновенное наступление глубокого и здорового сна курсанта уже при одном виде родной кроватки. Одеяла и простыни скомканы в ногах, всем жарко, но объятья Морфея нежны и желанны. Это даже не сон, скорее всего - глубокий обморок. Хоть из пушки стреляй, хоть водой поливай, бесполезно, рота спит.

Полусонный, изнывающий от духоты, наряд натирает плавящейся от жары мастикой, полы в коридоре, до идеального зеркального блеска (кто служил, тот знает). Вонь от мастики, редкостная?! Но выбора нет, ибо самим Уставом такая процедура предусмотрена. А Устав в армии - священен и обсуждению не подлежит.
Уже три недели, как рота без увольнений - воля великого и ужасного Пиночета, куда деваться.

Но в России были, есть и всегда будут законченные рецидивисты и безбашенные вольнодумцы, которые, не смотря ни на что, идут против системы - в самоволке болтался Витя Копыто. Своим монотонным нытьем, он достал дежурного по роте, и фактически спровоцировал его, почти до «неуставных отношений» - желание двинуть по физиономии Копыто как никогда было близко к осуществлению.

Сержант скрипнул зубами и сдержался, но поставил категорическое условие: «Попадешься, скажешь, в окно вылез! Наряд тебя не видел и вообще, ни в курсах! Когда же ты импотентом станешь?! А? Козел-производитель!»

Счастливый Копыто сразу согласился на все условия, побрился, почистил зубы, облился флаконом «Шипра» и растворился в ночной темноте.

В эту ночь Пиночет, как неугомонный и зловещий граф Дракула, вышел на охоту за очередной неискушенной душонкой нетерпеливого курсанта. По его подсчетам, три недели - достаточный срок, чтобы нашлось юное невыдержанное и невоздержанное в своих похотливых желаниях существо, готовое ради вкушения запретного плода, в виде женской ласки, рискнуть своим настоящим и будущим. А уж он - владелец этого настоящего и творец будущего, тут как тут. Охотничий инстинкт и предчувствие, неудержимо влекли полковника Серова в ночь.

Пиночет занял удобную позицию за углом казармы, стоящей вдоль внешнего забора училища, ограждающего наш островок благочестивости и показной пристойности от вакханалии и разврата, пьянства и распутства, беснующегося на улицах этого, с виду, милого и уютного городка. Ну, вот кто бы еще из спящих курсантов оценил такую заботу отца-командира, о наших неокрепших моральных устоях. Эх, неблагодарные бездари! Посредственность! Ведь не ценят!

Пиночет напрягся. В свете яркой и полной Луны, на забор взгромоздилось тело и замерло, отбрасывая тень, смутно похожую на курсанта Копыто. Пиночет решил, что опытный самоходчик, что-то почувствовал и не торопится перемахнуть через забор, дабы оказаться на казенной земле. Комбат решил не рисковать результатом охоты и, прижимаясь спиной к побеленной стене казармы, отодвинулся от угла здания, и занял выжидательную позицию, аккурат, напротив раскрытого окна.

А на кромке заборе, действительно висел ослабший Витя Копыто. Он никогда не отличался ни силой, ни выносливостью, и такое упражнение, как полоса препятствий всегда вызывала у него панический ужас. А в принципе, чего греха таить, любое физическое упражнение и спортинвентарь вызывал у Копыто панику и длительную истерику.

То, что Пиночет принял за звериное чутье махрового самоходчика, замершего на заборе, в предчувствии страшного и непоправимого изменения в его бестолковой судьбе, оказалось банальным упадком сил у полуночного ловеласа после бурной ночи любви. Витя на 50% своего костлявого тела почти перевалил через кромку забора, болтаясь, как сосиска, и балансируя из последних сил, пытаясь перевести дух, лихорадочно восстанавливал свое прерывающееся дыхание. Его ноги, по инерции, слабо и хаотично елозили по внешней стороне забора, пытаясь придать победный импульс немощной тушке. Курсант Копыто даже и не догадывался, что за углом родной казармы, его ждет суровая судьба в лице изнемогающего от нетерпения и охотничьего азарта Пиночета. Но БОГ, Витю любил!

Пока Витя переводил дух и набирался сил для финишного рывка, а Пиночет затаив дыхание, рисовал картину праведных и жестоких истязаний самоходчика и всего наряда преступной роты. А так же за компанию, и растяпы в виде дежурного офицерика, прозевавшего такой факт вопиющего нарушения воинской дисциплины, произошло следующее.

Дневальный по роте Андрей Яровой, тщетно пытаясь смениться на тумбочке, для краткого похода в туалет по малой нужде, решил на время оставить пост дневального, но не выпускать его из поля зрения. Звать ребят, натирающих намастиченные полы в центральном коридоре, он не стал. И это правильно! Зачем, отрывать людей от работы?! Со словами: «Лучше нет красоты, чем поссать с высоты!» Яровой расстегнул галифе, передвинул висящий на ремне штык-нож с живота за спину, встал на широкий подоконник (казарму строили пленные немцы, подоконники были шириной почти 1 метр). И, испытывая поросячий восторг, излил содержимое своего организма прямо на голову, затаившегося под окном, Пиночета.

Пиночет вздрогнул. На него обильным потоком, лился незапланированный метеосводкой дождь. «Ну, что за хрень?! В гидрометеоцентре работают коновалы и сказочники, все время врут! Обещали ЯСНО! Знал бы про дождь, плащ-накидку взял», - злобно прошипел комбат. Пиночет задрал голову и то, что он увидел, его озадачило. В недрах его идеальной бесстрастной ЭВМ проскочила искорка нестыковки и несоответствия. Пиночет увидел над собой идеально звездное небо. «Если я вижу небо и звезды, значит, туч и облаков нет! А если нет облаков и туч, значит, не может быть и дождя!» Логика комбата была на высоте. Пиночет вытер рукой, стекающие по лицу капли, поднес к носу и понюхал пальцы.
Не буду на 100% утверждать но, зная дотошность этого человека, смею предположить, что он, возможно, попробовал жидкость на вкус. Пораженный результатами орального анализа, Пиночет резко отодвинулся от стены, развернулся лицом к окну и поднял голову. Его глаза встретились с глазами изумленного дневального Ярового, который стоя в проеме окна на втором этаже, потрясывал своим мужским достоинством. Он вытряхивал последние капельки, перед тем как зачехлить в галифе своего младшего брата.

Вся короткая и бестолковая жизнь, в одно мгновение, пронеслась перед глазами несчастного Андрея Ярового. Особенно яркой была, та ее часть, которой уже не суждено будет сбыться. Никогда! Ибо, заполучить такого могущественного и злопамятного врага, как Пиночет - дорогого стоит. Он так и замер, на подоконнике, с членом в руках, загипнотизированный всепрожигающим взглядом Пиночета. Ну, прямо как кролик перед удавом, в ожидании своей участи - приглашения на обед, в виде основного блюда.

Первой реакцией Пиночета, было желание ворваться в казарму, и образцово-показательно изнасиловать курсанта, осмелевшего, пусть даже нечаянно, нассать на его драгоценную полковничью голову. Он даже сделал шаг и потянул руку к входной двери. Но, его персональная ЭВМ в мозгу, максимально быстро смоделировала ситуацию, когда эта же самая рота, изначально скованная воинской дисциплиной, будет кататься в истеричном припадке неудержимого хохота, биться головами об идеально отполированный пол, узнав истинную причину происходящей экзекуции. «Руководить этим быдлом, он, конечно же, сможет. Закусит удила, и только держись! Пороть и драть! Драть и пороть! Нет проблем. Чередуй себе для разнообразия эти два проверенных способа воспитания. Методичным и скрупулезным, ежедневным и планомерным компостированием мозгов, он будет жестоко пресекать их наглые улыбочки и смехуечички, но все же репутация будет безнадежно подмочена. Независимо от его усилий, эта позорная информация уже утром, на завтраке, в курсантской столовой, облетит все училище, и обрастет такими пикантными подробностями, что хоть стреляйся. Выпуск свидетелей его позора из училища, положения в целом, не спасет. Будет новый набор, придут очередные желторотые засранцы, но они уже изначально будут передавать из уст в уста, легенду про «обоссанного комбата». А это, недопустимо! Ох! А, сколько еще ухмылок и насмешек, следует ожидать от своих же коллег, сослуживцев-офицеров, да и генерал (начальник училища, кстати, нормальный мужик) тоже не упустит возможности позубоскалить на эту тему. Катастрофа! Конец карьере, хоть переводись отсюда. Или нет?! Радикально - в отставку?! На пенсию?! Бесполезно! Такое не забывается. В городке, из квартиры не выйдешь. Соседи тоже узнают, тогда только держись! Бляха-муха, ну влетел!»
Пиночет вернулся на место и посмотрел наверх в открытое окно. Яровой так и стоял, с нависающим над головой комбата поникшим членом. Парень был в ступоре.

- Курсант Яровой, - шепотом ласково позвал его Пиночет.
-Я, - на автопилоте ответил Андрей, медленно выходя из оцепенения.
Пиночет медленно поднес указательный палец к своим губам, призывая к молчанию о данном происшествии. Яровой энергично закивал головой в знак согласия. Комбат, так же молча, продемонстрировал, что если курсант Яровой будет много болтать, то его резкое движение ладони поперек горла, показало неизбежные перспективы для нескромного на язык фигуранта этого ночного происшествия. Андрей интенсивно замотал головой в знак отрицания. Пиночет развернулся и молча, осторожно, почти на цыпочках, двинулся домой. Яровой, так и продолжал стоять на подоконнике, глядя ему в след, не веря своим глазам и пытаясь осознать происходящее.

В это время, тяжело дыша и громко сопя, из-за угла казармы выполз изможденный Витя Копыто. Увидев спину удаляющегося комбата, Витя получил нежданный прилив энергии и пулей влетел в расположение роты. Первое, что он там увидел - это был Андрей Яровой, стоящий на подоконнике с уже посиневшим мужским достоинством, крепкозажатым в руке.
- Андрюха, меня не спалили?
- Нет.
- Пиночет заходил?
- Нет.
- Дежурный по училищу расход сверял?
- Нет.

Успокоенный, не задумываясь лукаво, Витя прыгнул в койку и мгновенно захрапел. До подъема оставалось около 4-х часов. Забивать голову мыслями и задавать лишние вопросы, Витя не умел и не имел привычки. Его сознание отключилось сразу же, с момента прикосновения головы к подушке, он погрузился в нирвану. Во сне Витя сладко улыбался, самовольная отлучка прошла идеально. Он был счастлив, жизнь удалась.
Яровой слез с подоконника и, наконец, разжал онемевшие от перенапряжения руки, с трудом застегнул ширинку на галифе, снял пилотку и вытер ей вспотевший лоб.

Глядя на проходящего мимо него сонного курсанта Симонова, бредущего как лунатик на автопилоте, в туалет, Яровой тихо произнес.
- Слышь, Санька, а БОГ то Витю, нашего дурачка, любит. Точно любит, причем сильно.
Я, еще находясь в нежных объятьях Морфея, автоматически продолжая движение по зову природы, утвердительно промычал.
- Угу, регулярно. Факт!
- Сань, а вместе с этим кретином, сегодня ночью, заодно и меня, БОГ полюбил. Правду говорю. Ты не поверишь? Дай слово, что никому . . .

ЛЯПА.

Его звали Серега Ляпиченко (фамилия изменена). В очередной рейс камчатский «чебурашка» Ан-72 изверг из своего чрева худого нескладного пацана с огромной сумкой. Пацан закурил возле трапа и был немедленно послан в пешее эротическое путешествие на 30 метров от самолета, а при подъезде заправщика и дальше - до ворот ангара ТЭЧ, где он и кантовался, какое-то время, выделяясь из толпы озабоченных текучкой чукотских авиаторов своим здоровым пофигизмом к окружающему.
Выяснилось, что это новый летчик в самолетный отряд в звании аж целого мамлея, ибо окончил Серега одно из средних летных училищ гражданской авиации. Впрочем, сам Ляпа (прозвище как-то само собой образовалось и накрепко к Сереге прилипло) говорил про этот факт не «закончил», а «кончил». После чего попал «на эту конченную Чукотку». Папа его был не то сослуживцем, не то соседом по гаражу, не то однокашником командующего Авиацией ФПС (слухи разные ходили) и отправил непутевого сынка на перевоспитание в самый дальний, самый медвежий угол, какой только смог отыскать на карте страны с учетом сыновней специальности.
Насколько я помню, в тот период самолетный отряд нашей славной эскадрильи остался без начальника, а в ожидании нового назначения самолетчиками руководил мой любимый командир, майор Пасеков Георгий Георгиевич. Он по старой привычке сходу взял молодого «лийтинанта» в оборот, чтобы тот не расслаблялся после училища. Но Серега во-первых, был сачок опытный, а во-вторых, после окончания летной бурсы уже успел всласть порасслабляться и войти во вкус этого, прежде чем папа напряг его трудоустройством в Авиацию погранвойск. Но на первый раз все выглядело вполне прилично. Георгич рисовал на бумажке молодому пилоту план подготовки и сдачи зачетов на допуск к полетам, а молодой пилот с энтузиазмом кивал головой. После этого Ляпу отправили «на холостячку» (бессменный адрес д.6 кв.14, подробности процесса вживания в коллектив и сдачи зачетов см. в моем опусе «Хостяцкий дневник»), где у Сереги и случился первый запой, вызванный переоценкой своих сил при вливании в коллектив. Был выдран, высушен, выпорот перед строем, словом, «приведен в горизонт». Поскольку выпускался Серега на Ан-2, времени на освоение новой техники - Ан-26 ему выделили гораздо более, чем нам в свое время. Не то месяц, не то полтора. Серега с чувством и с толком использовал отведенный ему для учебы период. В неслужебное время он продолжал вливаться в коллектив, быстро став «своим парнем» во всех подразделениях эскадрильи, а днем спал. И то и другое он делал со вкусом и тщательно. Поскольку не являться на службу больше не получалось, рабочее время он проводил в классе предварительной подготовки в штабе эскадрильи, облюбовав себе место у батареи. В этом классе частенько устраивались различные занятия, совещания, читки приказов, летно-практические конференции и пр. военно-бюрократические мероприятия разной степени массовости. Там же обычно под наблюдением начштаба и зама по летной молодые пилоты, не занятые в полетах, писали всякие штабные портянки типа планов занятий, плановых таблиц полетов, рисовали карты и т.п. Поэтому врываться в этот класс с разлету могли себе позволить офицеры от капитана и выше. Прочие же сначала робко засовывали голову и, в случае отсутствия опасности, просачивались окончательно. Теперь же всех, входящих в класс встречало неизменное Серегино язвительное замечание с третьей парты в дальнем ряду: «Что вы там под дверью мнетесь, у вас что, нет языка постучаться?» Вообще таких «военных» фраз Ляпа знал много и обильно уснащал ими свою речь. Любимым же сочетанием слов было «спирт-ректификат гидролизный». Попробуйте произнести его неторопливо, со вкусом, с паузами после каждого слова и сделать ироническое ударение на слове «гидролизный», приподняв брови в начале этого слова и растягивая гласные буквы. Получилось? Вы только что получили представление о Ляпиной речи. Вообще Серега тонко издевался над всеми военными особенностями нашей работы и быта, благо язык был подвешен надежно и имел 6 степеней свободы, как в кардановом подвесе гирокомпаса. Правда, ввиду хлипкости телосложения ко 2-му, 3-му стакану число степеней свободы языка уменьшалось вплоть до заклинивания, но мычал Ляпа при этом тоже выразительно.
К истечению поставленного срока выяснилось, что новый пилот приобрел шикарный спектр обрывков знаний, не владея ни одним предметом в достаточной степени для сдачи зачета. Хуже всех обстояли дела с «Инструкцией экипажу самолета Ан-26», она же РЛЭ (Руководство по летной эксплуатации), но и инструкцию полетов в районе аэродрома, район полетов, метеокод, инструкцию по выживанию, летные документы Серега не знал столь же качественно. Лучше всего дело было с радиообменом, но он погоды не делал... Пришлось назначать новые сроки. Попытка приневолить Ляпу на изучение документов путем постановки в наряд в режиме «через день на ремень», чтоб он взвыл и начал рваться в небо, закончилась ничем. Никакие виды нарядов, кроме помдежа по части Сереге не давались, да и помдежем он был весьма условным, научившись только обращаться с телефонным пультом, а выдача ему оружия была категорически запрещена начальником штаба. К службе в наряде Серега относился с тем же здоровым пофигизмом, заражая им и без того борзых эскадрильских бойцов. Пугнуть его уменьшением денежного содержания тоже не получалось - никаких надбавок, коих его можно было лишить, Ляпа еще не заработал. Как говорится... упс...
Установку же должностного «вилочного» оклада на минимум он пережил легко, ему как прошлого оклада, так и нового хватало только до середины месяца. А будет границей нищеты 15-е или 16-е число, уже не суть важно. После получения зряплаты и пайка Серега щедро кейфовал, тратя деньги только на водку и пиво, а закусь брал из пайка. Первыми сжирались консервы и лук, потом приходила очередь мяса и овощей (небольшой трабл - их приходилось готовить), и к середине месяца оставались только крупы и мука. Путем недолгих тренировок Серега установил такой режим потребления материальных средств, что деньги и закусь заканчивались практически одновременно. После этого он на жалкие крохи денежных средств покупал в военторге дешевую «бич-пасту» (кабачковую икру) и всякие сухари\сушки\баранки. Тем и жил, а спиртным его худо-бедно снабжали многочисленные приятели.
Однажды (уже переселившись на другую «холостячку») Серега от скуки завел кота. Тощего, рыжего, вечно шхерящегося от внимания хозяина и его гостей по углам и нычкам квартиры. И уже через пару месяцев Серегины гости взахлеб наслаждались аттракционом, когда кот, урча от наслаждения, уплетал за обе щеки баранки и бич-пасту.
К своему положению Ляпа относился с тем же юмором, иронией и пофигизмом, что и к остальной окружающей действительности, всегда готов был поддержать компанию (не только по части выпить, но и помочь в чем-то в пределах своей некомпетентности), рассказать анекдот и вытащить из загашников пару-тройку очередных «армейских фраз». Георгич рвал на себе волосы, стращал Серегу, жаловался командованию, которое неизменно с сожалением пожимало плечами: «Ваш подчиненный - воспитывайте».
Но кривые постепенного повышения Ляпиных знаний и снижения уровня требований к нему при сдаче зачетов однажды все же сошлись, и Серега получил допуск к полетам. На короткой правацкой вывозной программе он техникой пилотирования тоже не блеснул, но включение\выключение отбора и ПОС ему доверить можно было. («Отбор» - отбор воздуха от двигателей в систему кондиционирования самолета. По старому - «наддув», ибо герметичность самолета достигается за счет того, что его непрерывно накачивают воздухом изнутри, поддерживая параметры давления и температуры воздуха, пригодные для пассажиров. ПОС - противообледенительная система самолета, состоит из нескольких подсистем: электрической, воздушно-тепловой, спиртовой и пр.) По неписаной традиции правак получал право на свою долю списываемого в полете спирта только после сдачи зачетов и завершения вывозной программы с росписью о допуске «в качестве помощника командира экипажа по минимуму командира». Надо ли говорить, что Георгич сходу его этой привилегии решил. По совокупности заслуг, так сказать.
Так и служил Серега ни шатко не валко, периодически «подлетывая», а больше слоняясь по штабу с мелкими поручениями, частенько залетая в наряд. Получил лейтенанта, пришел новый командир отряда, который не нажил себе нервного тика на вводе Ляпы в строй, и оттого относившегося к нему снисходительнее, чем Георгич.
Венцом же военной карьеры Ляпиченко стала поездка на курсы переподготовки. Как раз в ту пору генералу Николаеву, Директору ФПС приспичило привести к единому знаменателю всех офицеров погранвойск. Неважно кто ты, но знания и навыки зам начальника заставы для общего развития иметь обязан. Ходили слухи, что значительную часть новоиспеченных пограничников собираются пропустить через Таджикистан, из-за чего эта нездоровая мысль, собственно, и зародилась. В тот же период на ускоренных «пулеметных» курсах за полгода из вчерашних срочников, контрактников и прапоров пекли за полгода мамлеев, которых тут же отправляли на те же южные рубежи. В нашем гарнизоне я знал только пару случаев, когда из этих заготовок получались реальные младшие офицеры. Остальные же быстро становились позорищем погранвойск и изгонялись почти с той же скоростью, с какой курсы выпускали в войска свежеиспеченных офицеров.
Телеграмма, как водится, пришла задним числом. «Настоящим предписывается не позднее вчерашнего числа направить на курсы усовершенствования офицерского состава при в\ч ХХХХ не менее 2 человек, отобрав из числа наиболее достойных и подготовленных с целью...» Нашли только одного - Ляпу. Все остальные при деле - полеты, командировки, обслуживание авиатехники, часть в отпуске... Рейсы на Камчатку были нерегулярны и попал наш Серега на двух (или трех, не помню уже) месячные курсы спустя две с лишним недели после их начала.
А еще через недельку пришлось лететь на Камчатку уже нам. Через 10 минут после поселения в окружную гостиницу (отдельный подъезд в обычной пятиэтажке) к нам в номер ввалился голодный и какой-то побитый молью Серега.
- Ты чего не на учебе, - сходу попытался построить его Георгич
- Да ну их, идиотов, - привычно отмахнулся Серега, - мужики, пожрать есть чего?
- Заходи, заходи, - откликнулся я, игнорируя явное неудовольствие командира, - сейчас сообразим.
Правак (он же помощник командира корабля, он же старший летчик корабля) в погранавиации имел неписанную обязанность «трех Ж» - жилье, жратва, женщины, поэтому ответственным за стол был я и право приглашать к нему кого угодно прилагалось к обязанности.
- Сп-пасибо, - откликнулся Ляпа, косясь на зеленую канистру-двадцатку со следами мастичной печати на горловине.
Я быстро метнулся по магазинам, набрал хлеба, колбасы, сыра, огурцов, бич-пакетов (корейская лапша, имевшая в то время очень хорошо её характеризующее название «Досерак»). Консервы и сало были с собой. Вернувшись в гостиницу, застал там экипаж уже в полном составе (технари оставались на аэродроме на зачехление\разгрузку\заправку). Вернулся из авиаотдела округа и Георгич, узнав планы на завтра и отметив командировочные. Накрыли стол, борттехник наполнил графинчик чистым свежим шилом (а кроме бортача никто к этой канистре, кроме как для переноски, прикасаться не смел). Сели, налили, махнули по-первой «за безопасность полетов», потом по-второй «за содружество родов войск», потом, не чокаясь, по-третьей. Вдумчиво закусили. Серега, не дожидаясь, пока чайник вскипит, залил полугорячей водой бич-пакет, но дождаться его заварки тоже не смог и теперь хрустел мокрой теплой лапшой. Ослабили ремни, откинулись на спинки стульев, закурили.
- Ну, Серега, рассказывай, как ты тут, - выпустил дым в потолок радист Коля.
- А чего тут рассказывать, насобирали сброд по всему округу, - шепелявил сквозь лапшу Ляпа, - моряки, строители, летчики, техники, замполиты, тыловики, связисты - никто ничего не понимает, но сидят... конспектируют. Через день - физо. «От меня до следующего дуба бегом марш». Я обычно болею на физо. А эти бегают, учатся, вечерами чего-то зубрят, выпить..., - Серега покосился на Георгича и поправился, - ...поговорить не с кем.
- А кроме физо чего? - поинтересовался я.
- Ну-у-у, в первый день, как я прилетел, они уже вождение сдавали. На УАЗике. Площадка. Ворота там разные, змейки, парковка, эстакада. Эстакада, сволочь, кривая у них, шатается. Я на УАЗике заехал, чего-то не рассчитал и с этой эстакады вместе с УАЗиком - набок...
В комнате воцарилась мертвая тишина.
- И чо?
- Ничо... инструктор, сволочь, тяжелый оказался, еле из-под него вылез. Поотожрались на тыловых харчах. - Тут Серега запихнул в рот толстый бутерброд с колбасой и сыром. - УАЗик в ремонт куда-то уволокли, вождение отменили, инструктора этого я больше не видел.
Ляпа оживился., - А вчера сказали, что на следующей неделе начнем БТР водить.

Экипаж содрогнулся. А на следующий день мы улетели, гадая насчет дальнейшей судьбы этих курсов. И общее мнение оказалось верным - из нашей части туда больше никого не посылали, а через полгода и курсы прикрыли. Спасибо Ляпе?

На этом бы и закончить, но надо вкратце рассказать о Серегиной судьбе. Вскоре командир отряда перевелся, Георгич вновь остался ВРИО командира отряда, у Сереги началась полоса запоев. После непродолжительной борьбы по обоюдному согласию тело Ляпы было предано... увольнению в запас. Прощался он с эскадрильей долго. И улетел с той же сумкой, в той же потертой ДСке и комбезе и дырявых ботинках, что и прилетел, не нажив на Севере ни денег, ни чинов, ни славы. Ибо пофигист. Хотя... со славой я погорячился. Георгич еще долго икал при упоминании Ляпы, я вот до сих пор живо его помню. Серега приглашал в гости, писал где-то московский адрес. Серега, я помню! Как только адрес найду - обязательно загляну. Посидим, выпьем...

Мертвая сталь

Вы когда-нибудь задумывались, как умирают корабли? Красивые стальные гиганты, рожденные для торжества человека над стихией. Наверное, нет. Мы все стали очень большими прагматиками. Нас сильнее интересует, сколько заплатят за металлический лом, а не цена памяти былых побед и поражений. Мы забыли, что русский флаг не спускали ни перед кем, а теперь сдаемся без боя тугим заграничным кошелькам? прессующим их на иголки.
Еще курсантом, каждый раз, когда я проезжал в Севастополе мимо Черной речки, этой последней стоянки кораблей Черноморского флота, при взгляде на их полузатопленные силуэты меня всегда охватывало щемящее чувство стыда и боли. За что? Эти морские трудяги не заслужили подобной смерти. И хотя умом подобное понять можно, да оно и неминуемо, но сердце болит и давит в груди. 3 июня 1996 года в девять часов вечера весь экипаж моего корабля, стоя на палубе дока в Росляково, смотрел, как по Кольскому заливу буксиры тащили за ноздрю тяжелый авианесущий крейсер "Киев". Прекрасный, гордый корабль, не выработавший еще весь свой ресурс, не отходивший своё по морям и океанам, был продан задешево, за копейки, далекой восточной стране. Продан от бедности, нищеты и моральной убогости. Не подумайте, что это квасной патриотизм. Ведь корабль не куча мертвого железа, скованного умельцами, он живой организм, способный испытывать боль и радость, грустить и смеяться. Мы с друзьями бродили по палубам покинутого "Киева", и даже брошенный, ободранный и загаженный он оставлял ощущение могучего величия. И еще корабль плакал... Уже давно молчали механизмы исполина и остывшие от их тепла переборки источали капли конденсата. Корабль плакал, как плачет покинутый и обиженный ребенок, забытый родителями среди толпы. Они, надежные и сильные в бою, оказались беззащитны перед людьми, создавшими их, а затем бросившими бесславно умирать, ржавея на корабельных кладбищах и отстойниках.
После одного из походов, то ли в 1994, то ли в 1995 году, нас отшвартовали в Оленьей губе. К этому же пирсу уже привалилась лодка с непривычным "дизельными" очертаниями. Это была знаменитая "Хиросима". Подводная лодка "К-19" 658 проекта. Первый стратегический ракетоносец нашего флота. Тот самый, где в июле 1961 года в Атлантике полыхали отсеки, и в котором до сих пор на переборке висит табличка с именами погибших. Тот самый, где в кормовом отсеке полтора десятка моряков сидели без света и пищи без малого месяц и выжили. Назло всему. И вот тот самый легендарный корабль стоял рядом с нами. Естественно, на него потянулись любопытные. "Хиросима" была еще с экипажем. Маленьким, сокращенным, но любящим свое старое железо. Время поначалу обошлось с кораблем более милостливо, чем с другими. Когда его одногодков пустили под нож, крейсер выжил, но потерял звание ракетоносца. Ракетные шахты вырезали, а сам корабль переименовали в КС-19. Корабль связи. После он еще ходил в море, все реже и реже. Встал в завод на ремонт, и застрял на долгие годы. Потом его перевели в отстой, сократили экипаж. Настали демократические времена. Флот совсем перестал интересовать власть имущих. И корабль, достойный того, чтобы остаться живым памятником нашим победам и неудачам, был выкинут из завода. Я прошел по нему из носа в корму несколько раз. Со мной был мичман, который служил на корабле с начала семидесятых. Мы шли, и он рассказывал, что в этом отсеке сгорели семь человек, а через этот трубопровод по капле давали воду отрезанным от всех морякам, а сюда вынесли лейтенанта Корчилова уже с ожогами от радиоактивного излучения. Он говорил, а я думал о том, какие же мы предатели - люди...
А корабль - он как ребенок. С самого своего рождения на стапелях заводов он впитывает все человеческие достоинства и недостатки. Он впитывает их, как младенец впитывает вместе с молоком матери характер, нрав и гордость родителей. Корабль способен любить и ненавидеть. Он способен помочь в самый трудный час и самую гибельную минуту. На моей памяти вдруг заварили питательную воду изношенные временем испарители нашего крейсера в тот момент, когда надежды уже не было. Оставались последние тонны - и все... Аварийное возвращение на базу. С боевой службы. Позор. И испарители заработали. Конечно, это не чудо. Механики и так сделали больше того, что мог позволить человеческий ум и находчивость. Но что говорить, если перед этим те же испарители оказывались работать не один день. Просто корабль понял, что он нужен и помог. Несмотря на обиды - помог! И мы, экипаж, вышли победителями, сохранили лицо. Но то, что нам помогло наше родное железо, мало кто вспомнил. Мы эгоисты. Мы склонны приписывать наши победы себе, и никому иному. Мы люди, и этим все сказано. Мы просто неблагодарны. А сталь, порожденная нашими руками, - жива! Она живет независимо от нашего желания. Живет, любит и страдает. Помнит и обижается. И мстит...
В губе Сайда тихо умирали у пирсов отстойные подводные лодки. Со срезанными надстройками, с растащенными и распиленными трубопроводами, лишенные всего, они безжизненными бревнами гнили у временных пирсов. Они были похожи на старых солдат, у которых отняли и изгадили их славное прошлое. И каждый разбитый клапан, каждый мертвый механизм, каждая растащенная по гаражам каюта набирала желчь, обиду и ненависть. И еще тоску... По тем временам, когда они были нужны людям. И вот когда люди решили вернуться ночью, как воры, чтобы отпилить лишний кусок медного провода, корабль понял, что они пришли не для того, чтобы вывести его в море. Корабль отомстил. Он убил мичмана и двух матросов, отравил мертвящим газом умерших механизмов и разлагающейся краски. Он убил людей, породивших и унизивших его. Так кто сказал, что железо мертво?
Вероятно, это мистика. Может быть, мои заблуждения. Но ведь воин, рожденный в Спарте, считал для себя позором умереть в постели, так и корабль, рожденный воином, должен умереть в бою. Это безумно глупо с рациональной точки зрения, и это великодушно по-человечески. Неужели у нас мало торпед и снарядов, чтобы дать уйти из жизни с честью и достоинством тем, кто служил нам, людям, десятилетия? Вспомните, как поклонялись своим мечам наши древние предки. Они давали им имена и клали с собой в постель. Они холили и лелеяли их. И они чахли и оставляли этот мир, теряя их. Они были мудрее нас, нынешних...

НОЧЬ
----
Тем, кто уходит:
Возвращайтесь всегда, мы ждем вас
----

"Зи-ма, зи-ма, зи-ма..." Щелчки будильника нарезают ночь на минуты. По синему циферблату бежит, качается в нарисованных волнах кораблик. За окном кухни мягкий, крупный снег кутает в праздничный наряд голые платановые ветви и остатки темных листьев на винограде. "Зи-ма, зи-ма..."
Ее никто не ждал. Она пришла из ниоткуда, из пронзительного злого ветра, два дня трепавшего кудрявые городские холмы и колючими лапами топтавшего степную траву. Зеленое море стало темным и мутным, корабли беспокойно переминались у причалов и натягивали швартовы. На третий день явилась она: привела за собой тяжелые серые тучи, обложила ими небо, и к вечеру пошел снег. Удивительная снегопадная тишина накрыла улицы белого камня, прокралась в уютные дворы и закружилась томным вальсом под фонарями.
Теплый прямоугольник света тает за порогом кухни, на массивном столе забытый чай - давно остывший кратер посреди книжных хребтов. Надсекая короткими штрихами отмеренные белым корабликом минуты, над огромным листом бумаги летает карандаш. Грубые волокна стремительно покрываются ювелирным узором линий - ночь толкает под руку, не первый час выплескивая поток вдохновения. С десяток готовых листов уже робко жмутся к стенам.
Приглушенный скрип уличной двери останавливает танец карандаша. Острие настороженно повисает над бумагой и покачивается в пальцах, отсчитывая шаги на гулкой чугунной лестнице. Один пролет, второй... Тишина замирает перед дверью и осторожно скребется в замок. Карандаш летит в сторону, щелчок выключателя - и двое встречаются у порога...
- Ты?!!
- Я...
Снежные хлопья искрятся в неярком свете, тают на плечах, бровях, ресницах... Обнявшись, они стоят в дверях, на границе двух вселенных, в зыбком мгновенном равновесии, и ночь тихонько подкрадывается к ногам...
- Пойдем же...
Она тянет его домой, забирает себе, оставляя за дверью тот мир, откуда он пришел. Сейчас они здесь только друг для друга.
- Надолго?
- Три часа...
- Как же так?
- Мы уходим утром.
Украдкой смахивается сердитая слеза. Пусть так, но сейчас он здесь.
- Не плачь. Всего две недели - это недолго.
- Я не плачу...
Тонкие пальцы легко проводят по лицу, собирая капли растаявшего снега. Он ловит их губами...
Три часа...
Тесная прихожая наполняется оттаявшим запахом снега и металла.
Она гладит смешно ощетиненный, замятый шапкой затылок, и теплое дыхание щекочет ей шею.
- У тебя нос замерз...
- Так согрей его. Разве любимая женщина допустит, чтобы её мужчина бродил где-то в темноте с холодным носом?
Она улыбается и снова подставляет шею.
Тугие петли не отпускают пуговицы, сопротивляясь торопливым пальцам. Мокрое сукно бесформенной горкой сползает на пол. Тяжелое частое дыхание останавливает время; мир сжимается. Жесткие ладони принимают домашнее, родное, податливое тепло и быстрые удары сердца...

Город спит под снежным одеялом. Через целину мостовой уходит в темноту, в другую вселенную, четкая дорожка следов. Она долго смотрит на нее, прижавшись к холодному стеклу, пока не замерзает лоб.
Кухня манит светом и теплом, и часы, как ни в чем ни бывало, отсчитывают минуты.
Под шум пузатого чайника неоконченный рисунок отправляется под стол, кнопки прижимают к планшету новый лист.
Секундное раздумье - и вот уже в четких линиях проявляется на бумаге хищный, летящий силуэт корабля, город на каменистом берегу и входной маяк у старой батареи...
Прозрачная капля разбивается маленькой кляксой о край листа. Короткий взмах ладони - на бумаге остается только медленно темнеющая широкая запятая. Карандаш задумчиво обводит ее по контуру и вдруг превращает в маленькую смешную рыбку.

Всего две недели - это недолго.