Были «паркетного» крейсера N63 или «вредитель»

- Чешешь в кормовой отсек, открываешь клапан на двадцать восьмую цистерну. Знаешь, где это? - привычно инструктировал командир дивизиона живучести своего матроса-трюмного Каримова.
- Найду, тащ капитан-лейтенант! - уверил начальника моряк.
- Понятно, - устало вздохнул комдив, - слева от аварийного выхода здоровый такой штурвал видел? Это он и есть.
- Ага, вспомнил, - обрадовался матрос.
- Вот и хорошо. Откроешь, вернешься, я тебе объясню, что дальше делать.
Матрос умчался выполнять приказание, а в разговор с комдивом неожиданно ввязался наблюдавший эту сценку лейтенант Антон Турчинский, только недавно допущенный к несению ходовой вахты вахтенным инженером-механиком:
- Василий Валентиныч, а вы что-нибудь о сетевом планировании слышали?
- Что, что? - отвлёкся комдив.
- Вот вы матроса уже битых полчаса гоняете - то тот, то другой клапан открыть-закрыть. Сказали б ему сразу, что сделать. Каримов же старательный, всё бы выполнил. Зачем издеваться-то - туда сюда бегать заставлять?
- В том-то и беда, что старательный, - начал комдив, но развить свою мысль не успел. По корабельной трансляции прозвучала команда на общее построение экипажа. Однако вскоре офицерам пришлось вспомнить об этом споре.
Построение затянулось. Даже распустив экипаж, офицеров и мичманов командир оставил для дополнительного инструктажа на вертолётной площадке. Но его речь была прервана неожиданным происшествием. Корабль вдруг вздрогнул всем корпусом, как живой, и свалился в крутую циркуляцию, выплюнув над левой дымовой трубой клуб светло-серого дыма.
- Левый двигатель «сел»! Я - в машину! - как вихрем снесло с вертолётки комдива движения.
Следом бросились другие офицеры-механики. В ПЭЖе суетился ничего не понимающий Турчинский:
- Кормовая машина! Что случилось?
- Тащ, не знаю, - недоумевал вахтенный машинист, - Всё в порядке было!
- Питание есть, масло, топливо в норме. Чёрт знает что такое, - связь перехватил комдив движения, тоже теряющийся в догадках.
- Машину к запуску.
- Антон, не спеши, - вмешался механик, - Надо ж разобраться из-за чего всё-таки движок сел.
- По всем докладом все параметры были в норме. Загадки физики.
Механик наморщил лоб:
- В норме, говорите. Кормовая машина, - опять вызвал он на связь вахтенного, - а ты сам там ничего не делал?
- Нет, тащторанга, я прокладки под перепускной клапан готовил. Командир группы приказал, говорил, завтра менять будем.
- А ещё кто с тобой на вахте был?
- Да никого. Турбинист в электростанцию поднялся. Вот только..., - замялся вахтенный.
- Ну?
- Трюмный забегал минут пять назад. Каримов. Топливный сепаратор запустил.
- Да, это я его посылал сепаратор запустить и второй топливоперекачивающий насос выключить, - вмешался Турчинский.
Как раз в это время в ПЭЖ спустился сам Каримов, немедленно подвергнутый допросу.
- Поди сюда, дорогой. Ты в кормовой машине что делал?
- Товарищ лейтенант мне приказал сепаратор на расходную цистерну запустить.
- И?
- И второй топливоподкачивающий насос остановить.
- А-а-а! - взвыл механик, - Ты, вредитель, не знаешь что ли, что ты этим левый двигатель вырубил?
- Знаю, конечно, - невозмутимость трюмного было невозможно пробить. - Но мне ж приказали.
- Вот так-то, Антош, - после раздачи кренделей всем причастным вернулся к незаконченному разговору комдив живучести. - Нормальному матросу что-нибудь поручишь выполнить, он просто болт забьёт. А старательный - по дороге всё, что поручали, забудет, но что-нибудь, гад, всё равно обязательно сделает. Так что старательный матрос - страшнее диверсанта.

Прапорщик Рукосуйко и его Вещи

Все, что ни приходилось делать прапорщику Рукосуйко, он делал самозабвенно и с полной самоотдачей - шла ли речь о ремонте безнадежно неисправной техники, или о разгрузке вагона с углем, или о постройке конуры для батальонной дворняги. Пил он тоже запоями. А еще он был человеком-противоречием. Васе было совершенно все равно, чем питаться и во что одеваться, но больше всего на свете он любил приобретать Вещи, и надо заметить, неплохо в этом деле преуспел. Никто не мог понять, как в нем уживаются такие, на первый взгляд, несовместимые понятия, как военная зарплата и страсть к приобретательству, а страсть к приобретательству в свою очередь - с беззаветной любовью к выпивке. Возможно, единство и постоянное противоборство этих наклонностей и обусловило стойкую антипатию между прапорщиком Рукосуйко и капитаном Шабровым. Шабров, отвечающий за боевой дух и моральный облик вверенного ему коллектива, справедливо считал, что даже в мертвецком состоянии военнослужащий должен явиться на утренний развод, чему и сам неоднократно подавал пример. Рукосуйко же со своей стороны требования замполита игнорировал и категорически не одобрял методы распределения дефицитных товаров, практикуемые соответствующей комиссией, которую возглавлял все тот же Шабров. Так или иначе, в свои самые длительные автономные запои Вася ухитрялся уходить на халяву, а в постоянной борьбе с существующей дефицитно-распределительной системой поднаторел настолько, что к моменту написания рапорта об увольнении оказался обладателем завидной коллекции Вещей. Прямо в коробках они складировались в одной из комнат Васиной трехкомнатной квартиры и ждали своего часа. Холодильники и телевизоры, люстры и сервизы, ковры и дамские сапоги вместе со своим хозяином дожидались того дня, когда они уедут на родину прапорщика, на Полтавщину, расположатся в уютном светлом доме, вокруг которого будет буйным цветом цвести абрикосовый сад, и заживут замечательной уютной жизнью. Рисуя на каждом попавшемся под руку клочке бумаги планы расположения комнат и меблировки, Рукосуйко едва не сошел с ума.
Все это было еще вполне безобидно, пока Васины дизайнерские и садоводческие изыски не выходили за пределы его квартиры. Но едва написав рапорт об увольнении в запас, прапорщик решил, что настало время поделиться своими планами с народом. Очень скоро весь личный состав батальона оказался вовлечен в постройку Васиного будущего благополучия. Рукосуйко вылавливал сослуживцев поодиночке, совал им под нос присланные с родины фотографии домов, из которых ему предстояло выбрать один, требовал советов и рекомендаций. Если сослуживец отказывался давать советы и рекомендации, трусливо ссылаясь на свою некомпетентность, Вася начинал делиться уже сложившимися планами. Уже через несколько дней весь батальон и прилегающие штабы знали количество и расположение всех до единого абрикосовых деревьев в его саду, конструкцию беседки и форму прудика для карасей, а начальник штаба майор Прокопенко даже слег в госпиталь с гипертоническим кризом, истерзанный неразрешимым вопросом: с какой стороны от ворот посадить сиреневые кусты - слева или справа.
Когда до окончательного решения Васиной судьбы оставалось не более двух недель, прапорщик стал и вовсе невыносим. Рядовые бойцы, завидев его коренастую деловитую фигуру на подступах к парку, хватали гаечные ключи, плоскогубцы, ломы, - все, что попадалось под руку, - и лезли под машины, втягивая за собой даже подошвы сапог. Шабров при появлении прапорщика в своем кабинете лихорадочно хватался за телефонную трубку и вел крайне деловые и ответственные разговоры с воображаемым собеседником, доводя телефонисток до тихого помешательства, в результате чего по гарнизону поползли слухи, что у замполита саперного батальона не все в порядке с головой. Файзуллаев при виде Рукосуйко утыкался носом в кипу старых ведомостей о выдаче вещевого довольствия и принимался демонстративно ими шуршать. Ведомости десятилетней давности в количестве трех с лишним килограммов он случайно отыскал в красном уголке, и они сослужили ему неплохую службу в обороне от Васиного светлого будущего.
В результате единственным и благодарным Васиным слушателем оказался рядовой Усманов - отчасти потому, что сам тосковал по ташкентским абрикосам, отчасти потому, что неважно понимал русский язык в Васином исполнении.

Васин рапорт еще не был подписан, когда на батальон обрушилась новая беда - отправка имущества. Вася заказал на станции самый новенький и чистый пятитонник и отпросился у Файзуллаева на три дня - упаковать, сложить и отправить Вещи.
- Вась, - убеждал Файзуллаев, - Куда ты спешишь? Получишь документы, будет у тебя контейнер. Зачем за свой счет-то? Да и на чем ты жить будешь, если все отправишь?
- Бесплатный мне все равно будет нужен - для барахла. Надька его в один день упакует. А Вещи надо отправлять сейчас.
Оставив за гранью своего понимания разницу между вещами и барахлом, Файзуллаев безропотно дал Васе три отгула.

Два дня прапорщика нигде не было видно, лишь из его квартиры доносилась шумная возня и нервная безадресная ругань. Надежда отсиживалась у соседей, уверяя, что «этому жлобу сейчас лучше не мешать».
На третий день к его подъезду подкатил грузовик с контейнером в кузове, и Вася торжественно закатил в него свой мотоцикл с коляской. Начало было положено. Грузовик Вася взял в батальоне, не спросив Файзуллаева. И пожалуй, именно это спасло прапорщику жизнь и повлияло на всю его дальнейшую судьбу.

А также не последнюю роль в этом сыграло то, что в тот же день путь Файзуллаева и Шаброва на совещание в штаб дивизии пролегал мимо контейнерой площадки.
- Товарищ подполковник! - вытянулся Шабров, завидев знакомый борт, - Вы гляньте-ка! Ах, ты ж!... Щас я ему...
- Юрий Михалыч, да ладно вам, - заступился комбат за Васю, - У человека такое событие! И вы ему, почитайте, уже не начальник. Опоздаем, вообще...
- Ну я ему не по-начальски, я ему чисто по-человечески. В рожу. Давно пора. А? - и не дожидаясь разрешения, Шабров захлопал по плечу бойчишку-водителя, - Слышь, останови-ка!
Файзуллаев вздохнул и полез из машины следом за замполитом.
Прапорщик не видел начальников. Он стоял, повернувшись к ним спиной, и вдохновенно дирижировал подъемным краном. Крановщик, высунув из кабины руку и лицо, ел кусок краковской колбасы и равнодушно посылал Васю подальше.
Комбат, не желая вмешиваться в давнюю вражду, двинулся к голове грузовика - посмотреть, кто из бойцов участвовал в угоне машины из батальона. Шабров, приседая от предвкушения расплаты, заходил на Васю с правого фланга.
Примерно такова была дислокация, и Рукосуйко все еще не замечал противника, когда на краю контейнера, занесенном уже над платформой, что-то отчаянно визгнуло, лязгнуло, взорвалось искрами и запахло паленым. Кран дернулся и вильнул гусеницами.
- Йопта! - не столько испуганно, сколько удивленно сказал крановщик и отшвырнул свою колбасу.
Васино имущество падало медленно и молча, в два приема. Сначала, раскидав обломки лопнувшего крепления, контейнер опустился одним концом на платформу. Когда утих грохот, на контейнерной площадке воцарилась тишина, какая бывает, наверное, когда один из гостей вдруг обнаруживает, что держит в руках что-то похожее на гранату, которое, может быть, еще и не граната, и может, еще и не взорвется, но все равно неясно, что с ней делать дальше, и все-таки лучше пока не дышать.
Несколько секунд, или минут, а может, полчаса, контейнер удерживался на весу уцелевшим креплением на другом конце. И в мертвой неподвижной тишине было очень хорошо слышно, как заскрипело и разлетелось и оно.

Дальше все произошло в доли секунды. В инстинктивном порыве спасти свое добро Вася кинулся подставлять плечо под падающий край контейнера, Файзуллаев и Шабров одновременно с криком «Стой, дурак!» рванули с обеих сторон ему наперерез. Все трое на огромной скорости сшиблись как раз в тот момент, когда огромная прямоугольная туша контейнера, с лающим лязгом круша борта платформы, рухнула в полуметре от них.

На совещание Файзуллаев, конечно, опоздал. Он тихонько прокрался на свободное место, даже не отозвавшись душой на стальной упрек в глазах Ванюшина. У него из головы не шел Васин взгляд, обращенный на Шаброва, лицо крановщика, поспешно поднимающего стекло в кабине, и неподвижный железный ящик, в котором только что с двухметровой высоты рухнуло Васино будущее счастье. Комбат вообще предпочел бы забыть о совещании, если бы не напомнил замполит.
- Езжайте, езжайте, Геннадий Минулыч, - быстро зашептал Шабров, не сводя глаз с Васи, - Я тут сам помогу.

Вечером Файзуллаев все же решил зайти к прапорщику. Он знал, что для него значат эти Вещи.
Надежда, зареванная, но решительная и злая, проводила комбата на кухню, не переставая шептать не то его затылку, не то самой себе:
- Говорила я, говорила ему, варвару...
Что именно она ему говорила, Надежда не успела сказать - Файзуллаев вошел в кухню.
На столе, обтянутом клетчатой клеенкой, возвышалась огромная бутыль с мутной белесой жидкостью внутри. Она доминировала над интерьером.
За столом, позади бутыли, сидели Рукосуйко, - босой, в майке и галифе, - и Шабров в полном обмундировании. Они сидели, обнявшись, прочно состыковавшись лбами, и очень внимательно смотрели друг другу в глаза.
- Василий, - ясным голосом вопрошал Шабров, - Ты веришь, что это не я подстроил?
- Ны-ны-ннне верю, - решительно отвечал Вася.
Файзуллаева они не заметили.
На следующий день Шабров не явился на утренний развод.

Ближе к обеду в кабинет к комбату пришел тихий и трезвый прапорщик Рукосуйко.
- Здрассьте, товарищ подполковник, - сказал он, вздохнул и кратко описал события вчерашнего дня:
- Вот такая вот фигня вышла...
- Вась, послушай... Ну ты это... ну..., - Файзуллаев замялся, пытаясь подобрать приличествующие случаю слова. Сказать убитому горем человеку банальное «да не переживай ты так» язык не поворачивался.
- Я тебе матерную помощь в дивизии сделаю, а?
Вася молчал.
- И скинуться мы решили всем батальоном - хоть какая-то компенсация. А, Вась?
- Да ладно, - мрачно сказал прапорщик, - Мотоцикл-то, наверное, еще можно починить...
- А остальное?
- Не знаю. Не смотрел еще. Телевизор наверняка - вдребезги... Сервиз тоже... Люстры...
- Ну... Хоть ковры, наверное, уцелели.
- Ага, - Вася помрачнел еще больше, - Если только соляра не разлилась. Если разлилась - пиздец всему. Двести литров...
Файзуллаев только развел руками, опять не находя слов.
- Да я не к тому пришел, - сказал Рукосуйко, - Шаброва не могу найти. Я слыхал, нам на батальон постельное белье выделили. Индийское. Пусть меня запишет. Вне конкурса, как пострадавшего...
Прапорщик шлепнул на голову шапку и дерзко посмотрел в недоумевающее лицо Файзуллаева:
- А я пока в дивизию смотаюсь, рапорт свой заберу на фиг, пока не подписали.
Обернувшись уже в дверях, Рукосуйко добавил:
- Спасибо!
Он не сказал, за что, но Файзуллаев решил - за те три дня, когда Вася загружал свои Вещи в несостоявшийся контейнер и был по-настоящему счастлив.

Спустя неделю Шабров получил от командования дивизии грамоту за хорошую работу с личным составом.

Дневник бобра, или дистанция

Вместо вступления

«Бобер» - не животное. «Бобер» - начальный полугодовой период в учебной части. Ну, или в учебке. Как кому пожелается назвать. Вероятно, это слово ассоциируется со словом «плавать», ибо заплывали мы в бобрином возрасте очень далеко. Длина второго этажа «старой сталинской» казармы, на которой располагались вторая и одиннадцатая (первая конная) учебные заставы, была «дистанцией весьма огромного размера».
А в нежном возрасте все дистанцируется достаточно отчетливо, и, увы, совсем отдаленно.
Дистанцируется отдаление от дома. Дистанцируется срок службы. Мало того! Анализ «дистанции» приводит даже к тому, что некоторые заводят в своих записных книжках рукописные календарики, где аккуратнейшим образом крестЯт свои дни службы, надеясь этим хоть как-то продвинуть ход времени.
Некоторые индивидуумы в своих записных книжках пишут даже такое:
«2 года службы:
- масла съедено - столько-то;
- Сапог и валенок изношено - столько-то;
- по «линейке» исхожено - столько-то километров и т.д.»
Короче, хуйней занимаются - на мой взгляд, конечно.

У меня тоже была книжечка.
Маленькая такая, в зеленой обложечке.
В эту книжечку корявым почерком я вписывал свои впечатления о начале военной службы. В этой книжечке у меня были...
До хрена, короче, уже было чего...
Однажды эту книжечку на утреннем осмотре у меня обнаружил старшина Волков.
- Алё, бобрина. Дай-ка глянуть. Не возражаешь?
Возразить старшине Волкову? Ширококрылу-дембелю?
Ширококрыл был младше меня на два года. При этом мне он казался каким-то дремучим и умудренным опытом мужиком.
Еще я точно знал, что старшина Волков бегает за 25 минут «шестерку» в полной выкладке, считается самым охеренным строевиком, снайпером и еще Бог знает кем. При этом никогда, говорят, не лупил он своих подчиненных, да и другим не давал. С маленькой оговоркой, опять же: руками не лупил, но на марш-бросках пинки раздавал со сладострастием.

Вечером тех суток, уже после отбоя призвал Волков меня к себе в каптерку:
- Ты... это... куйню выкинь свою, или сожги...
- Э-э-э...
- %ули ты мне мэкаешь? Бобрина! Задача понятна?
- Так точно...
- ...ладно... отбой... И смотри, я проверю.
- Есть!

Куйню я не выкинул. Скрывал ее, как мог, во время бобровства, а потом я стал «соловьем» и «фазаном». И все записывал... записывал...
Когда я стал «дедом» (и даже старшиной) книжечка закончилась. Некуда писать стало.
Я ее (куйню) закинул куда-то в стол в своей каптерке и забыл про нее. А когда уже стал прапорщиком, вспомнил, но... уже было поздно.

Теперь мне приходится вспоминать все заново.
Вполне возможно, что это даже и хорошо, ибо с сухого дневникового языка я сбиваюсь на рассуждения и прямую речь.
Вполне возможно в этом случае вкрапление отдельных рассказов и рассказиков... Поэтому «Дневник...» - совсем не дневник :)
Все равно - это воспоминания.
Просто - воспоминания...

ЗА ДВА МЕСЯЦА ДО АРМИИ

26.02.1984
Вечером дежурный по мужскому этажу общежития техникума принес три бумажки, на которых угрожающе предлагалось прибыть в республиканский КГБ.
Пашка Бештаков, хлипенький на вид и среднего роста побледнел и тихо сказал: «пипец...».
Мы ничего не поняли. Не поняли, зачем нас вызывают - раз, ибо огрехов вроде не было за нами. Не поняли, почему задергался Пашка - два.
Потом все объяснилось. У Пашки брат служил в республиканском военкомате и Паша, подлец, знал, что нас троих отобрали в пограничные войска. Заметался он потому, что три недели назад подхватил вульгарный триппер. Результат нашего похода в кабачок. Мы с Мишкой не подхватили только по одной причине: оба женатые и в общаге нас ждали.

27.02.84.
Пашка пришел из венерического диспансера. Злой как собака. Доложил, что врач предупредил его, что если он не приведет к нему проститутку, которую Паша снял в кабаке, то напишет отношение в военкомат. ПВ Пашке было бы уже не видать как своих ушей. В лучшем случае стройбат. У нас же. В Якутии. Где-нибудь в районе солнечного поселка городского типа Тикси.
Коллегиально решаем, что Пашке надо помогать. Вечером опять идем в кабак (на последние десять рублей). Проститутки нет. Напились. Познакомились еще с тремя бабами. Бабы приглашают нас на какую-то хату. Отказались. Боялись.
Паша с пьяного языка ляпнул девкам, что у него гонорея. Дамы очень заинтересовались (тоже пьяные). Слово за слово - оказалось, что девки эту шлюху знают. Были они настолько милы, что даже адрес сказали. При этом странно хихикали.

28.02.84. (10.00)
Забиваем на преддипломную практику и едем по адресу. Как и положено будущим пограничникам, втроем. Тогда мы еще не знали, что этот вид наряда называется РПГ (разведывательно-поисковая группа).
Микрорайон «17 квартал» г. Якутска. Улица 1-й квартал, дом номер 3.
На массивном каменном строении с олимпийскими кольцами надпись: «Общежитие спортивного общества (такого-то) Якутской Автономной Советской Социалистической Республики». Удивились, но зашли. На вахте никого нет. Идем искать известную нам комнату.
Нашли, постучались.
За столом сидят четыре мордоворота. Два якута и двое русских (а может, и не русских, у нас все европейцы в Якутии - «русские»). Глядят они на нас исподлобья. Кулаки у них размером с головы их бритые. Монстры какие-то. Хоть и сидят, но видно, что парни под два метра. Тяжеловесы, наверное. Трудовые резервы Якутии.
На столе стоит трехлитровая банка маринованных патиссонов и бутылка «Пшеничной». Еще на столе лежит расколоченный (вероятно пудовыми кулаками монстров) мороженый чир. Это у нас еда такая национальная. Быстро и удобно, чтобы не строгать строганину. Обычно ее отбивают обухом топора.
Еще лежит баба (не на столе, на одной из железных кроватей). Та самая. Пьяная в дупель, ибо расхристанна она до нельзя, никакого стыда. Все прелести вывалились, но дама совершенно не обращает на это внимания и только загадочно водит глазами по потолку.
- Чего надо? - спрашивают нас монстры.
- Бабу эту нам надо, - говорим.
- Нам тоже надо. Идите отсюда к такой-то матери. Двери закройте с той стороны.
Выходим.
Понимаем, что мордовороты нас все равно забьют, хоть мы и занимаемся у великого и ужасного сенсея Токарева, единственного на те годы мастера восточных единоборств в Якутии, а Пашка у нас вообще даже чемпион города.
Посовещавшись, решаемся применить восточную философию и, не разбрасываясь руками и ногами попытаться победить боксеров интеллектом.
Стучимся.
- Войдите.
Входим.
- А... Это опять вы... Ну, сейчас мы вас убивать будем! - это «русские» говорят. Якуты (хотя они может и не якуты, а какие-нибудь эвены-юкагиры-долганы, ибо у нас каждый азиат - «якут», будь он хоть японцем) согласно кивают головами. Понимают, значит. И бить они нас, кажется, тоже будут.
Пашка, которому окромя своих цепей терять нечего уже было, подошел к столу и нагло налил в стакан водки. Выпил, закусил расколоточкой, и вынул из джинсов фирмы «Lee» свой интеллект.
Мордовороты от такой наглости тупо остолбенели.
Не давая опомниться, Пашка тыкал им в носы «интеллектом», на котором на смеси неразборчивой латыни и совсем неразборчивого русского языка было сказано, что у него (Паши Бештакова, вот и паспорт мой) диагноз (DS): гнойная гонорея.
Зверские монстры какими-то зачатками ума еще обладали.
Бумажка пошла по кругу. Ее рассматривали и так и эдак. Даже на свет. Но круглая синяя печать с надписью: «Республиканский кожно-венерологический диспансер Якутской АССР» говорила сама за себя.
Круг закончился на европеоидной проститутке, которая поглядев на справку, мерзко и пьяно захохотала, не оставив никаких сомнений бритоголовым трудовым резервам.
Паша по-хозяйски (да он и был сейчас хозяином положения) налив себе (и нам) пятьдесят капель подмигнул мужикам:
- Ребята... А вы это... Уже того?.. Её?..
- Да что вы! Что вы, парни! Мы только час назад с соревнований прилетели... Бог с вами...

Японская философия победила: «Если можешь не бить - не бей».
Поверженные в прах боксеры, на скорую руку одев свою неожиданную пассию, помогли донести даму до остановки автобуса N 5, идущего как раз по маршруту «17-й квартал - площадь Орджоникидзе». Через вендиспансер.
Тепло распрощавшись с боксерами (отличные оказались парни) мы везем девушку в обитель богини любви Венеры...

2.03.84
Пашка опять пришел из диспансера злой как черт. Венеролог (скотина) поставил ему очередное условие, что если за неделю у него не перестанет капать с конца, то...
Бля... Придется подключать тяжелую артиллерию...

3.03.84 (утром)
На площади Орджоникидзе есть аптека. N1. У меня там фармацевт знакомая работает.
- Люда, я по делу...
- Легко. Все что угодно, кроме седуксена, морфия и остальных наркотических средств.
Это у них юмор аптекарский такой, идиотский. И вообще, причем тут седуксен? У меня его отец лопает, он что наркоман?
- Людка, бициллин нужен, или пенициллин.
Людка радостно засмеялась (и ты, Брут?), чем привела меня в смущение.
- Люда, это не мне надо, а одному товарищу.
- Да ладно тебе... верю я... Бициллин есть, он активнее действует. Нет новокаина. Могу предложить обычный дистиллят. С тебя 20 рублей за сохранение врачебной тайны.
...Вот сука...

3.03.84 (17.00)
Пришел к бабушке своей. Она тоже живет в Городе, но у нас с женой в общежитии своя хата. Да и бабушка особо не жалует мою супругу, поэтому мы живем отдельно.
А бабушка у меня заслуженный врач республики. Что-то там по женскому...

КАК Я БЫЛ МЕДСЕСТРОЙ

Эпиграф:
... и в сердце я ему воткнул, и там два раза провернул свое оружие... Он застонал как человек...
(Шота Руставели. «Витязь в тигровой шкуре».)

- Бабуля, я на три минутки, родненькая. Прости меня. Консультация нужна!
- Что за консультация? Я в последний раз консультировала десять лет назад на пароходе. Когда посреди реки Лены женщине рожать приспичило. Давай, говори, что там у тебя?
Я собрался с духом и вдохновенно принялся врать:
- Бабуля. Я в армию готовлюсь, как ты знаешь. Ну и вот. Мне необходимо сдать минимум на знание первичной медицинской помощи и вообще. Ты же знаешь, что я уколов боюсь? А нас заставляют делать их... И... вот еще. У тебя нет шприца с иглами? (что шприц с иглами в блестящей металлической коробочке у бабушки есть, я знал точно, потому как еще в детстве облазил все тумбочки, комоды и выдвижные столики... молодость... любопытство...)
Бабуля подозрительно посмотрела на меня:
- Точно для армии надо?
- Сто процентов!
- Хм... ну... ладно...

***
...Шприц и иглы в этой чудной блестящей коробочке я кипятил на плитке запредельно. Часа два, наверное. С марлечкой.
Я совсем не хотел занести в тело лучшего друга еще какую-нибудь холеру.
-... так... больной... расслабьтесь...
...комната N 522 общежития Якутского электротехникума связи напряглась...
...левым указательным пальцем я расчертил Пашкино правое полужопие еще на четыре равные доли и нацелился в правую верхнюю...и... Пашка застонал.
- Терпи дурак, - сказал я и вдавил пипку шприца.
Пипка не поддавалась. Я попробовал еще раз. Бициллин в жопу не шел.
Еще четыре раза я колол этот проклятый антибиотик. Проклиная всех гетер, гейш, проституток и (богохульно) саму Венеру.
Только с пятого раза, основательно исколов Пашкину задницу мне удалось ввести ему трипперную панацею...
Следует сказать, что нервные жильцы комнаты N 522 сбежали еще после первой попытки ввода.

Таким образом лечил я Пашу еще энное количество (не помню уже сколько) дней.
Гнойные выделения прекратились.
Пациент почувствовал облегчение спереди.
Про свои тылы этого сказать он не мог.

Уже потом, года через три, наш начмед, вечно пьяный старший лейтенант Дима Плевако, рассказал мне, что бициллин в отличие от пенициллина, после забора в шприц кристаллизуется в игле, поэтому иглу надо менять и как можно скорее водить в ягодицу...

Бедный Пашка. Мне его, правда, было искренне жаль...

15.04.84.
Мы защищаемся.
Паша с Мишкой защищаются на четыре балла. Я защищаюсь на три.
Мне стыдно.
В моей зачетке нет троек. И в дипломном вкладыше все будет хорошо. Зато теперь в Дипломе стоит: «лучше чем х%ево».
Правильно. Надо меньше пить.

17.04.84. (18.45)
Жена улетает рожать к родителям.
Это совсем рядом с Якутском.
Всего в 777 километрах от стольного града. В сторону Северного Ледовитого океана. А поселок называется Батагай.

17.04.84. (19.15)
Я сижу в «Москвиче» с горящей над крышей надписью «Follow me».
Прямо перед нами хвостовое оперение АН-24Б. На бело-синем борту, черными буквам и цифрами нарисовано «CCCP-46811». Винты уже ревут и слышится ухом изменение шага их...
Два фальшкиля расщеперились в крайнем прощании с нами... Только не машут...
Старенький дядя Ника, друг моего отца:
- Сашка, скоро и тебя я так провожать буду...

Были «паркетного» крейсера N64 или «поющие в тельнике»

«Бум! Бум! Бум!» - десятки каблуков дружно взбивали асфальт на прибрежном плацу.
- Счёт! И-и-и раз! - руки замерли по швам, подбородки взметнулись вверх.
Экипаж «паркетного» крейсера проходил строевой смотр. Боевые части, выстроившись в аккуратные «коробки», продолжали между собой нескончаемый спор за звание самого слаженного подразделения.
- По результатам прохождения торжественным маршем, - удовлетворенно объявил командир корабля, - лучше всех прошли механики. Теперь - прохождение с песней.
Музыкальные предпочтения боевых частей радовали командование своим разнообразием.
- Идёт матрос по го-о-о-роду, по незнакомой у-у-у-лице! - не мудрствуя лукаво, адаптировали под свои нужды известную песню штурмана и минёры, объединенные в силу своей малочисленности в одну строевую роту.
- Сла-а-а-вится Северный Флот с давних пор! Парни на флоте у нас на подбор! - голосили матросы-управленцы.
- Как ны-ы-не сбира-а-ется вещий Олег отмстить неразу-у-мным хаза-а-рам! - хором отдали дань классической поэзии механики.
- Россия! Бе-е-рёзки, тополя. Россия, лю-у-бимая моя! - взметнулся над строем ракетчиков одинокий мальчишеский голос.
- Как дорога-а ты для матроса! Родна-а-я ру-у-сская земля! - дружно подхватили запевалу соратники.
Даже явно слабые вокальные данные солиста ракетчиков не помешали им покорить командира своим оригинальным стилем исполнения строевой песни и получить за неё первое место. На следующем строевом смотре история, хоть и уже с другим запевалой, повторилась. И на следующем. БЧ-2, казалось, навсегда обосновалась на первом месте за исполнение строевой песни.
Но в очередной раз над строем ракетчиков ко всеобщему удивлению зазвучал голос с ужасающим кавказским акцентом:
- Рассыя! Бэрозкы тапала! Рассыя, лубымая мая!
- Отставить песню! БЧ-2 на месте! Стой! - мгновенно вскипел командир корабля. - Командир БЧ-2 ко мне! Это что за насмешка? Цирк из смотра устраиваете?
- Товарищ командир! - командир ракетчиков отчаянно махнул рукой. - Хоть ставьте нас на последнее место, а только Аликбеков будет петь. Мы же второй год матросов убеждаем, что запевалой только самый достойный из «годков» может быть. Они сами кандидатов выдвигают и выбирают. Чуть не до драки иной раз доходит. Сейчас у нас Аликбеков действительно лучший старшина. Так что против традиции теперь не пойдешь.
- Мда-а-а, - покрутил головой командир, - чёрт с ним, пусть поёт. Тоже ведь россиянин.

Свой в доску Вася.
Ноябрь-декабрь 1943 года, поселок Эльтиген на Керченском полуострове, десантный батальон 255 морской стрелковой бригады.

Знакомьтесь - наш ротный балагур Вася. Отчаянный мужик, настоящий краснофлотец. Да что там говорить - бедовый хлопец, с таким в разведку не страшно пойти, не боится ни бога ни черта, ни комендатуры. Как мы тогда в Анапе драпали от патруля после драки на рынке с зенитчиками - это было что-то! Но удрали, куда этим «сапогам» зелёным с моряками тягаться. Потом комендатурские пришли к нам в расположение, хотели опознать и арестовать - да только обломилось им, нас уже в эшелон грузили. И ушли они, несолоно хлебавши, Вася обложил их залихватским свистом. А уж потом, когда тронулись в путь, Вася достал из сидора здоровенный шмат сала:
- Держи, братва! Гужанемся от души.
- Откуда?
- Когда на рынке бежали от пехоты, схватил с прилавка у какой-то зазевавшейся бабы.
- Гы-гы-гы! Вот это по-нашему, по-флотски: не зевай, Фома, на то и ярмарка.
И только старшина наш, бывший колхозный бригадир, сказал вдруг:
- Это что ж, ребята, получается: мы своих грабим? Немцы грабили, и мы туда же.
- Но-но! - перебил его Вася. - Мы за них кровь проливаем, жизни, можно сказать, кладем, а им для нас - харчей жалко?
- Так попросил бы лучше, чем вот так, как вор.
- Да ладно тебе, старшина, - сказали ему ребята, - не рви сердце, живи и радуйся, что цел пока.
И все стали есть, кто-то достал из сидора пузырь с первачом, кто-то достал кисет и закурил. Знали, что нам предстоит десант на керченский берег, думать об этом не хотелось, хотелось насладиться отдыхом в эшелоне, быть может - в последний раз. А там - вечный покой, для многих. Потери в морских десантах очень большие, зачастую гибли все.
Жарко натопили буржуйку, многие сняли телогрейки. Перед отправкой на Тамань нас в пехоту переодели, моряки возражали, но подчинились, только тельняшки себе оставили и еще кое-что, по мелочи. Почти все сохранили в сидорах бескозырки, чтоб в атаку в них ходить. Пусть знают немцы - моряки идут в бой!
Вася снял сапоги и протянул ноги к печке.
- Эй, комендор, - сморщил нос минометчик, - ты свои «караси» когда-нибудь меняешь?
- Только на водку!
Бойцы в вагоне грохнули страшным раскатом хохота.
- Но у тебя же ноги воняют, - не унимался второй номер расчета.
- Так ведь из жопы растут!
Вагон содрогнулся от хохота ещё раз.
Ай да Вася, за словом в карман никогда не лезет. Свой в доску, наш мужик.
...
Как мы высаживались под Эльтигеном - это и через много лет даже вспоминать страшно. Ночью, в шторм, через минные поля форсировали пролив. В ста метрах от берега там проходит узкая песчаная отмель, поэтому прыгали с оружием и снаряжением прямо в воду. Но потом дно снова понижалось, а потому ещё сто метров - вплавь, многие утонули тогда. Только мотоботы с малой осадкой высадили десантников прямо на берег. Надо сказать, немцы прошляпили нас, прозевали нашу высадку, но потом открыли ураганный огонь из дотов и береговых батарей, осветили участок высадки прожекторами. И начались для нас сорок дней, сорок ночей эльтигенского десанта: до девяти атак в иные дни, немцы с румынами лезли на нас непрерывно, при поддержке артиллерии и танков. Моряки также непрерывно контратакавали, в штыки. В перерывах между боями Вася, как ни в чем не бывало, начинал трепаться:
- Вот мы им дали, вот мы им врезали! Они от страху чуть не обосрались, когда наши тельники и бески увидели. Трусы они все, как один! Пусть только сунутся ещё - мы им задницы-то надерём, засранцам.
Почему-то Васина болтовня уже не развлекала нас, а раздражала. Тем более раздражала, что все бойцы уже знали, на себе почувствовали: немцы - не трусы, сражаются храбро, умело и жестоко. Болтовня о «гнусных трусливых фашистах» годилась лишь для газет. А потом среди бойцов потихоньку начались странные разговоры: а почему-то Васю никто не видел в атаке. Хвастается он громко, как немцев на штык поддел, да только никто не видел этого.
...
Когда моряки рванули в очередной раз в контратаку, Вася, выскочив на нейтральную полосу на полях сельхозкомуны «Инициатива» (ныне село Челядиново), тут же шмыгнул в первую попавшуюся воронку.
На фронт он попал добровольцем. Так надо было, иначе срок ему корячился недетский, а второй раз он на кичу не хотел. Думал, пока попадет на фронт, война закончится. Война не спешила закончиваться, но ему ещё раз повезло, попал на флот, в береговую батарею, возле Туапсе. Но потом везение кончилось - немцы заняли Туапсе, а его в бригаду морской пехоты перевели, откосить не удалось. Двое с их батареи замостырили себе нагноение раны при неосторожном обращении с оружием в карауле - расстреляли их. Вместо госпиталя к Духонину отправили. Вася, сам собиравшийся сделать себе мостырку, после этого уже не рискнул. От десанта на Малую землю, под Новороссийском, он всё же отвертелся, снова повезло ему. И Туапсе наши освободили, но их бригаду стали готовить к новому десанту.
Первое, что он понял, высадившись в Эльтигене: на фронте - стреляют, могут даже убить. А это не входило в его расчёты, потому он и тихарился при каждой атаке где-нибудь в ямке. Но чтоб никто не заподозрил его, громко похвалялся: «Как мы им наваляли - мама не горюй!»
Но до чего же страшно было сидеть вот так одному в окопе и бояться, что тебя шлёпнут свои же, за трусость! До чего же паршиво сидеть, скрючившись, замирая сердцем, обливаясь липким потом и презирая себя, но не в силах вылезти из укрытия. Как противно дрожало тело и стучали зубы, до чего же тошно было от самого себя. Потом, когда стихнет бой, надо было осторожно выглянуть, выкинуть часть патронов, якобы расстрелянных в бою, и пару гранат, и незаметно присоединиться к своим. Как же он боялся своих товарищей, вернувшихся из атаки, больше, чем немцев. Уж лучше б враги в плен его взяли, что ли.
Моряки, возвращались по кукурузному полю в свои окопы, подбирая оружие и трофеи, и случайно вышли на воронку, откуда затравленным перепуганным зверьком смотрел на них Вася. Всех аж передёрнуло от омерзения к нему. Ничего не сказали, просто полоснули по нему из автомата, так и остался он навсегда в той воронке, скрюченный, с обезумевшими от страха глазами. Помнили его, но вслух не упоминали никогда, до того противно было и стыдно, что за своего считали, гордились им.
А мне тогда в том бою оторвало ступню на мине. Военврач прооперировал, зашил рану, и с тех пор я в атаки не ходил, лежал, безногий, на плащ-палатке в большом блиндаже-лазарете с другими раненными. Пока нам не сообщили приказ командования: сегодня ночью все, кто может держаться на ногах, должны прорываться на другой наш плацдарм, севернее Керчи.
- А как же мы? - спросил один из безногих.
- В приказе сказано: прорываться всем, кто держится на ногах. Про вас ничего не сказано, - ответил комиссар.
Наступила такая мертвая тишина, что стало слышно, как бьются волны прибоя о песчаный пляж Эльтигена. И медперсонал, стараясь не глядеть на нас, стал собирать имущество. Всего на плацдарме было несколько тысяч раненных.
Мы молчали, приказ есть приказ. Понятно, лучше хоть кому-то спастись, чем все погибнут на плацдарме.
Лишь недавно прооперированный лейтенант сказал негромко, морщась и держась за перевязанный живот:
- Братцы, будьте людьми - оружие и патронов нам оставьте. Дайте нам хоть умереть по-человечески.
Скоро к нам стали приходить бойцы, оставляли оружие, в основном трофейное: кто гранату, кто винтовку, кто обойму патронов, и, отворачивая виноватые глаза, прощались и уходили.
Когда немцы и румыны ворвались в окопы, которые они считали опустевшими, в них начали стрелять оставленные своими раненые бойцы: кто с носилок, кто лежа на бруствере, кто стоя на коленях или на одной ноге.
Многие кинулись в воду, чтобы вплавь, через пролив добраться до наших, на Таманский берег. Напомню, что было это в декабре, а ширина пролива в этом месте - пятнадцать километров.
Докарабкавшись на четвереньках до воды, я кинулся в кипящую пеной холодную волну. Меня тут же швырнуло ею обратно на песок. Держась за вкопанный столб заграждения, кое-как встал на целую ногу и запрыгал обратно в воду, стараясь забраться поглубже. Холодно не было, студеная вода обжигало разгоряченное боем тело. Вразмашку прорвался через полосу прибоя и поплыл на восток, ориентируясь, чтобы пожары на эльтигенском берегу были прямо за спиной, но забирая к северу, из-за сноса течения. Рядом плыли остальные десантники, кто со стонами, кто скрипя зубами и закусив ленточки бескозырки. С берега нас поливали пулемётами и вели миномётный огонь, многие из плывущих шли ко дну, кто подстреленный, кто от замерзший.
А я смотрел на звезды над таманским берегом и не спеша, размерено греб к своим. До Тамани далеко, так что силы беречь надо. Да только всё равно не доплыть, уж больно далеко. Похоже, что конец. Нет, не страшно умирать. Жаль, что именно сейчас. Перед смертью не надышишься, не наживёшься. Обидно, только теперь вдруг понял, как это здорово - жить. Хорошо жить, правильно. Так чтобы и сам хорошо, по-людски, и людям не в тягость. А я... Горе своих родителей, беда для учителей, гроза для соседских мальчишек. Скольких обидел, скольких побил ни за что, оскорбил. Запало вдруг, как в наш шахтёрский поселок поселили ссыльных немцев, их дочка в нашу школу потом ходила. Сидела на занятиях тихо, всегда в платке: в эшелоне вши подхватила, пришлось ей остричься наголо. Сорвал как-то на перемене с неё платок, закричал: «Где твоя расчёска?» И все старались обидеть её, да и в поселке не упускали случай задеть ссыльных, молчаливых и безответных.
Сколько ж потом я этих вшей в окопе давил ногтями, всё вспоминал ту, обиженную мной в детстве некрасивую, зашуганую девочку-немку.
А сколько ещё потом ни за что людей обидел. Вот и получается - зачем жил-то? Правильно ли жил? Был бы верующий - утешался бы мыслями о раскаянии и царствии небесном. Да только ни к чему себя глупыми сказками тешить, обман это и самообман. Всё, что ты наделал на земле, останется, не исправишь. Особенно теперь, когда жизнь, считай, кончилась.
А пока плыву на восток, к Тамани, качаясь на волнах, словно на гигантских качелях. Взбираешься на гребень, на самой вершине на секунду видишь далеко впереди тучи над темным таманским берегом, светомаскировка однако, да небо озаряют вспышки залпов нашей дальнобойной артиллерии на косе Тузла. А потом, с гребня волны - вниз, как с горки.
Тело почти не чувствуешь, только очень болит нога. Та самая, которую оторвало миной. Военфельдшер объяснял мне в лазарете про фантомные боли, когда чувствуешь боль ноги или руки, которой нет. Как же нет, вот её крутит, дробит на части, выворачивает, вот начало рвать жилы, отчётливо ощущаешь, как хрустят сместившиеся раздробленные кости в подъеме, как размозжило пальцы. Ступни нет, но я ещё живу, я ещё чувствую. А перевернувшись на спину вижу огоньки выстрелов с крымского берега, пули почти уже не достают нас. Я ещё есть, я плыву, я могу добраться до своих и постараться оставшуюся жизнь прожить по другому, лучше.
Вот только тело уже почти не шевелится, и руки стали такими тяжелыми, еле поднимаются, губы почему-то дрожат. Всё тяжелее взбираться на гребень очередной волны, всё труднее плыть. Но я ещё живу, я могу плыть, я знаю, как теперь жить... я ещё живу... я могу...
...
До таманского берега не добрался ни один из наших десантников, бросившихся вплавь, но катера Азовской флотилии подняли из воды 55 человек. Было это в ночь 7 декабря 1943 года.