Бортжурнал N 57-22-10
Часть первая СОЮЗ
16 новых историй

Лето в Белогорске
Лирическая зарисовка

В июле борттехник Ф. и его верный борт снова оказались в курортном по амурским понятиям городке Белогорск. Тренировалась сборная дивизии по парашютному спорту перед чемпионатом округа. Пилотировал вертолет N 22 высокий, тяжелый, чернобровый, немногословный, похожий на Мастрояни капитан Коваль. Правым у него был лейтенант Исхаков - тоже чернобровый и молчаливый, но калибром поменьше. Исхаков был одним их трех лейтенантов, которых по здоровью перевели из истребителей в вертолетчики. За два месяца командир звена Коваль ввел Исхакова в строй и взял в командировку своим штурманом.
Работали двумя бортами - второй был из Среднебелой. Поэтому работы у 22-го было не много, - летали то с утра, то с обеда, и полдня были предоставлены самим себе. Экипаж жил в КЭЧевской гостинице, рядом были офицерская столовая, Дом офицеров с вечерним кино и с библиотекой, в которой борттехнику Ф. еще весной разрешили брать книги.
Экипаж на этот раз попался борттехнику трудолюбивый. В свободное от прыжков время Коваль уводил борт далеко от «вышки» и тренировал лейтенантов. Лейтенант Исхаков брал управление и начинал вертолетные гаммы - выполнял висение, крутил машину вокруг оси - «рыскал», двигал ручку вперед, медленно вел борт над густой, бегущей зелеными волнами травой. Командир сидел расслабленно, едва касаясь ручек управления и шаг-газа, ноги на педалях просто следовали за движениями ног правака.
- Спокойнее, - говорил командир. - Мягче, нежнее... На себя... Отпусти чуток... Средним ухом слушай... Горизонт держи!.. Смотри на вариометр...
Лейтенант был весь мокрый от напряжения, пот заливал ему глаза. Конечности лейтенанта истребительной авиации пока не обрели нужную вертолетчику твердость и слаженность действий. Машину мотало по всем степеням свободы, которые в особо размашистых случаях ограничивала рука командира.
- Ладно, - говорил Коваль через полчаса болтанки, - отдохнем трохи. Управление взял...
Он поднимал машину выше, делал круг, словно проветривая и разминая ее измученное лейтенантскими упражнениями тело, ставил на три точки и сбрасывал газ. Перекуривали. Борттехник выходил, осматривал машину, входил, и два лейтенанта менялись местами.
В самом начале командировки Коваль сказал борттехнику Ф.:
- Ты времени не теряй, давай-ка тоже тебя поднатаскаем на взлет-посадку. Если в Афган загремите, а к этому идет, то там пригодится. Сможешь, в случае чего, борт на точку привести, заложником не будешь. Бывало, левого и правого одной пулей из строя выводило, - обидно бортовому гибнуть от неумения ручками двигать...
Борттехник не стал говорить, что, скорее всего, в Афган не попадет. Он согласился учиться.
Сначала Коваль заставил его просто сидеть в правой чашке на стоянке, тренировать согласованность рук и ног.
- Стань руконогом, - говорил командир. - Плавно берешь шаг, одновременно парируешь вращение вертолета педалями, и одновременно ручкой управления плавно вперед, если в разгон, или в сторону ветра, если боковой... Не думать при этом, все на автомате, - и глаза тоже, не вцепляйся ими а приборы, или, наоборот, во внешние ориентиры...
Борттехник добросовестно тренировался, но когда впервые в его руках оказался ревущий вертолет, его охватил ужас, несмотря на то, что первое время Коваль полностью дублировал, а борттехник просто водил руками и ногами за движущимися ручками и педалями. Он почувствовал, как малое движение шаг-газа вверх отзывается во всей машине могучим порывом. Через неделю занятий борттехник, хоть и со страховкой командира, хоть и рывками - мотая хвостовой балкой и кренясь влево-вправо, - мог поднимать машину, висеть и садиться.
После начала этих упражнений борттехник Ф. стал обращаться с машиной как с живой. Однажды он обратил внимание, что, сняв стремянку, не бросает ее на пол кабины, а кладет аккуратно и почти бесшумно, словно боится причинить машине боль. Закрыв и опечатав дверь, он гладил крышку аккумуляторного отсека и шептал: «Спасибо, девочка». И девочка становилась все послушнее. Борттехник верил, - не столько его руки так быстро обретают уверенность, сколько сама машина ухе не вредничает и не взбрыкивает, когда он берет управление - она откликается на его движения так, словно не замечает его мандража, смягчая его рывки. И благодарный борттехник влюблялся в нее все сильнее...
Ему нравилось это жаркое лето. Небо, как море, прогрелось до самых своих темных глубин. Когда они поднимались на четыре тысячи, вверху, в густом фиолете были видны звезды. А внизу - синее, голубое, зеленое тепло, в которое, выходя за дверь, ныряли небесные пловцы. Они парили в затяжном, трепеща клапанами на костюмах, соединяясь в кольца и звезды, разлетаясь и снова сходясь. Борттехник не закрывал дверь за выпускающим, - он вытягивал из-под скамейки угол лопастного чехла, ложился на него грудью, цепляясь ногой за дюралевую опору той же скамейки, и лежал так, свесив голову в небо и глядя, как черными точками исчезают в белых кучевых облаках парашютисты. Снижаясь, вертолет тоже мог пройти через одно из них. Внутри облака было совсем не бело, - обыкновенный густой туман, сырость, и до одурения сильно пахнет озоном.
А когда они выходили из облака, под ними расстилалась карта города с петляющей через него рекой. Река лежала как темно-синий с прозеленью, сверкающий чешуей, проглотивший несколько островков змей.
На одном из островков, вон том, возле палочки моста, экипаж облюбовал себе участок песка у зарослей тальника. За лето река совсем обмелела, и на свой островок они переходили вброд. Купались в мелкой горячей воде, забредая вверх по течению и сплавляясь до острова, притормаживая пятками по донному песку. Стирали свои комбинезоны, набрасывали их на кусты тальника. Жарились на солнце, обвалянные в мелком песке, как в сухарях, иногда сползая в воду ленивыми тюленями.
А вечерами после ужина, когда командир, лежа на койке, неспешно насыщал теорией внимательный мозг штурмана, борттехник убывал в увольнительную на ночь. Он шел в деревянный барак, в котором дверцы печек тоже выходили в общий коридор. Ее звали Люба, она была медсестрой в аэродромной санчасти, но когда-то, по ее словам, пела вечерами в ресторане. Когда лейтенант приходил, они пили вино, а потом она ставила на проигрыватель пластинку то Джо Дассена, то Джеймса Ласта, и они танцевали. Ее короткие обесцвеченные волосы пахли южной ночью. Она все время удивлялась, что он хорошо двигается, а он удивлялся, что она этому удивляется. Однажды она взяла его ладонь и долго смотрела, разглаживая ее пальцами, прижимая к столу. Вдруг на его линию сердца капнула ее слеза и стекла по линии судьбы.
- Что? - спросил он. - Я погибну смертью храбрых?
- Нет, - сказала она, шмыгнув носом. - У тебя будет много женщин...
- Куда уж нам, - сказал он недоверчиво.
Ночью, когда ей было хорошо, она так скрипела зубами, и крик ее был так мучителен, что он поначалу пугался и спрашивал. Потом привык, и когда она блаженно прижималась к нему, гладил ее плечо и шептал на ухо «спасибо».
Он уходил рано утром. Говорил «не вставай», целовал, прокрадывался на цыпочках до двери мимо маленькой комнаты, тихо надевал ботинки, оборачивался... И его всегда кидало в жар стыда. В открытой двери маленькой комнаты он встречал взгляд девочки в короткой ночной рубашке. Она сидела на кровати, свесив босые ноги, чертила пальцами по полу, и, слегка наклонив голову к голому плечику, внимательно смотрела на гостя. Он неловко кланялся и уходил.
Борттехник шел по рассветному городку, курил и думал, как это вообще понимать, и что думает о них девочка, когда за стенкой кричит ее мать. И почему утром дверь в ее комнату всегда открыта, если они закрывают ее, когда она засыпает?
Он возвращался к завтраку, и ел, в отличие от только что проснувшихся командира и штурмана, с аппетитом.
- Опять будешь носом клевать в полете? - риторически спрашивал командир.
...Загрузив парашютистов, они набирали высоту над утренней землей. На каждом витке спирали их встречало нежное неяркое солнце. С каждым витком земля становилась все круглее, солнце все жарче. Борттехник закрывал глаза, и кино продолжалось с крайнего кадра - ему показывали бледные коленки, щиколотки и пальцы, чертящие по полу...
- Мы на боевом, любовник! - будил его толчок и голос командира.
Борттехник открывал глаза. Он был на самой вершине лета.