Лет через пятнадцать после возвращения из Афганистана, бесконечных поисков работы и построения «карьеры» школьного учителя, я наконец-то вырвался отдохнуть на черноморском побережье. Разместившись на частной квартире, за которую бодрая бабулька содрала с меня приличную сумму, я пошёл, побежал на пляж, к морю. Много ли мне, бывшему солдату, нужно? Бросил на песок большое пляжное покрывало, стащил с себя шорты и майку, и, оставшись в одних плавках, блаженно растянулся на пестрой ткани. Летняя жара томила, располагала к безудержной лени. В широком круге играли в пляжный волейбол загорелые парни и девушки. Неподалеку два пожилых приятеля абсолютно презирая тридцатиградусную жару, пили водку и трогательно ухаживали друг за другом, подсовывая один другому то кусочек огурчика, то разломленный пополам чебурек. Оглушительно пищали, удирая от нападающей морской волны, дети. Грузин, дочерна выжаренный солнцем, моложавый, с лысиной во всю макушку и носом, напоминающим банан, пытался заигрывать с белокожей блондинкой, видимо первый день как приехавшей с «северов», а она сама не определилась ещё, грузин интересует её как кавалер или просто смешит.
Мне же лень что-либо делать. Пить не хочу, есть не хочу. Читать невозможно, - слишком яркий свет сливает буквы на странице. Разговаривать-общаться ни с кем не хочется. Очень жарко. Вот муравьишка забрался на мою руку, суетливо дополз до локтя, перелез на живот, защекотал лапками кожу, соскользнул, упал на песок и опять упорно полез по кисти. Я стряхнул его обратно в песок, прижал пальцем. Муравей завяз в крупных песчинках, замер.
Черноморский ветерок. Песок слегка бьет крупинками по телу. Сплошное удовольствие. Как можно сравнивать эти два песка — крупный, курортный, морской и афганский, сыплющий мелкой, словно мука, пылью?
И этот муравей, и бьющие по телу песчаные крупинки...
* * *
Я лежу в пыли, вжимаюсь в неё, стараюсь занять как можно меньше места в мире, втиснуться в небольшую выемку, продавленную моим телом. В меня, в наш взвод стреляют. Плотно очень, грамотно ведут огонь. Не дают встать. Уголком глаза вижу большого жука скарабея. Вспомнил и его название, и легенду, связанную с ним и великим полководцем далёкого прошлого. Вот ведь, не стал древний завоеватель пересекать путь жуку, и мне не хочется. А что, если все же раздавить его? Я - Человек, а он - жук. Тогда можно будет пересечь волшебную черту, отделяющую меня, нас всех, от победы или смерти? Но не стал я давить жука. Вдруг подумалось, а что если какая-то высшая сила, Бог, также наблюдает за мной - букашкой в этой пустынной местности. Ну, что ему стоит, взять и прихлопнуть меня, как я собирался сделать это с жуком? Не тронул я жука, пожалел...
Может быть, поэтому и меня пожалели там, наверху? Выскочил тогда наш взвод весь целёхонький из переделки, без царапины. Выручили «вертушки», ударившие по душманам. Бог весть... Бог есть... Да и вообще... Пора окунуться...
Разомлев от морской неги, я встал, потянулся, разгоняя кровь и разминая мышцы, и чуть не рухнул обратно на песок от громкого голоса, прозвучавшего совсем рядом.
Голоса из далекого прошлого, который мы, молодые солдаты, ненавидели и обожали. Голоса, который заставлял нас делать все: мести плац, чистить картофель, бежать марш-бросок, подтягиваться на перекладине, стрелять по мишеням и по врагу, отжиматься и приседать до полного изнеможения. Голоса, поднимавшего нас в атаку, провожавшего в госпиталь и встречавшего по возвращении в полк, в роту, во взвод.
Голос, который при прощании с дембелями уверял, что все теперь у нас в жизни получится. Так вот, этот самый Голос, приказал:
- Пловец! Упал! Отжался!
Пловец! Так меня называли там, в Афганистане, потому, что до армии успел заработать звание кандидата в мастера спорта по плаванию.
Услышав команду, мое тело, отбросив годы «гражданки», готово было послушно упасть на пляжный песок, пружиня руками о земную твердь, поднимая и опуская погрузневшее тело. Мозг забыто привычно начал отсчет:
- И раз.., и два... - заглушая мысль, а сколько ж нужно раз, и какого, собственно...
На счет: и иииииии пять... - Афган ушел, уступив место сознанию, что я давно уже не солдат, что прошлого не вернуть, и что голос, бросивший было мое тело на песок, принадлежит одному единственному человеку на свете... Оглядываюсь по сторонам... Вот он!
- Кулааааааааааааааак... Николааааич, - ору на весь пляж и кидаюсь к коренастому человеку с широко раскинутыми для объятий руками, ухмыляющемуся в свои знаменитые усы подковой.
Наш командир, капитан Кулаков! Как он узнал меня? Столько лет прошло, и из молодого, худющего солдата я давно превратился в крупного мужчину, подрастерявшего волосы на голове и нажившего немалые килограммы лишнего веса. Ухмыляется ничуть не изменившийся за эти годы Кулаков, мол, остался я тем же командиром отделения, разве самую малость повзрослел.
Да. Капитан Кулаков. Даже сегодня, после доброго десятка лет с момента этой нашей встречи, после почти тридцати лет, прошедших со дня знакомства с этим офицером, с поры, как простились с командиром у борта самолета, улетающего из Кандагара в Ташкент, я помню его.
Господи, как же мы ненавидели Кулакова в первые месяцы службы! Тогда ещё, в Союзе, он был старшим лейтенантом, командиром нашего взвода. Бесконечные марш-броски по танкодрому под городом Черняховском, что в Калининградской области. Сбитые колени и ладони, вечно грязные брюки и шинели, растянутые мышцы ног и вывихнутые суставы. Попробуйте побегать по земляным комьям, вывороченным траками танков, попытайтесь форсировать хоть и небурную, но своенравную осенью реку Анграпу. Первые подобные кроссы с полной выкладкой изматывали нас, новобранцев, до полного истощения морального и физического. Мы были твердо уверены: еще один такой забег, и мы - трупы! Однако дни шли за днями, марш-бросок за марш-броском, с каждым разом увеличивался километраж и появлялись новые вводные.
Нам казалось, что старлея совершенно ничего не интересовало, кроме желания поиздеваться, измочалить нас. Мы думали, что он хотел растерзать не только обмундирование, но и наши души и тела. Что? Лужа на пути? Упали. Занять оборону. Окапываемся. Что? Грунт каменистый? Окопы полного профиля! Что? Река без переправы? Ищем брод.
И так изо дня в день. Форма на утро должна быть идеально чистой: выстиранной и поглаженной, подворотничок обязан слепить белизной глаза командира так же, как и белозубая улыбка довольного жизнью солдата.
Потом были стрельбы из автомата, карабина, пулемета, метание гранат, рукопашный бой. Все это перемежалось привычными, ставшими необходимыми для организма марш-бросками. Утренняя физзарядка не могла уже удовлетворить наши тела физическими нагрузками. Ну что это, в самом деле - двадцать-тридцать минут приседаний, отжиманий и размахивания руками-ногами! Кулаков вместе с нами прыгал «зайчиком» метров по тридцать кряду, не снимая снаряжения, уходил перекатами от условной стрельбы противника, а мы повторяли и повторяли за ним, прочно вбивая в мышцы и голову полученные знания.
Везде он был с нами. На марш-бросках то вел колонну, то подгонял отстающих, и вновь оказывался впереди. Всегда и всюду показывал, что надо делать, а что - нельзя ни в коем случае.
Уже там, «за речкой», Кулаков добился, чтобы «самоделкины» из рембата сварганили из подручного сырья тренажеры для накачки мышц ног. В малейшее свободное время мы занимались на них. Ведь горы не дают поблажек. В горах нужно быть сильным, иначе...
Летом нас прочно прижали на подходе к кишлаку, который зачем-то был остро необходим советскому народу и командованию ограниченного контингента советских войск в Афганистане. А раз есть приказ, вынь да положи приказанное. Вот оно, на ладони селеньице, а попробуй, возьми! Да и пулеметом оттуда, из-за дувала, лупят убедительно. Нет ничего у нас крупнокалиберного, чтобы раздолбать эту преграду, достать пулеметчика. Заткнуть его можно только гранатой. Метров восемьдесят всего, а не зашвырнешь туда граненое тело снаряда. Но и лежать под солнцем за камушками неприятно, тем более что пули противника жужжат по-осиному совсем рядышком. Аааааа... была не была, бросок вперед, еще один, другой... Сзади, в спину, крик командира:
- Перекатами, перекатами давай...
Какими уж там перекатами. Все, что знал, забыл. Страх гонит, подталкивает в спину, норовит под колени ударить, уронить в пыль. Пули до странности беззвучно всплескивают в пыли. Стена дувала. Мельчайшие трещины, блеск соломенных вкраплений и мелких камешков в глинобитной преграде. Граната летит. Упасть, вжаться в основание глинобитного забора и ждать взрыва.
И вместо благодарности - подзатыльник по каске крепкой ладонью, мол, неумеха!
Госпиталь. Яркая, режущая глаз белизна палаты. У кровати на табурете сидит Кулак, Николаич, как мы стали называть его после полугода службы здесь, в Афганистане, иногда переходя на «ты», но без панибратства и с глубоким уважением. Уже тогда мы его любили за справедливость, за настойчивость, за все, что он смог нам дать в Союзе и давал на войне. Он смущенно сует под подушку кулек с кишмишем и пару пачек трофейного «Кэмэла»:
- Поправляйся, Серёга, мы тебя ждем!
Потом было прощание в «Ариане», кандагарском аэропорту. Странно стиснутое комком горло, щиплющие соленой влагой глаза, радостно ухающее сердце: «Домой, домой!» и жгущий вопрос:
- Николаич, зачем все это было?
В ответ небольшая растерянность, мелькнувшая в глазах командира, хлопок ладонью по плечу:
- Давай. Пошел. Домой, сержант!
Все это в доли секунды осветило, напомнило сознание, пока я летел в раскрытые объятия капитана на черноморском пляже.
Посидели, поговорили, выпили, как водится, вспомнили былое, вот и прощаться пора. А вопрос тот, многолетней давности, так и висит между нами, как будто и не было прошедших лет. Кулаков посмотрел на меня и сказал:
- Я не знаю, Серега, зачем это было. Знаю одно - мы сделали все, что от нас требовалось! - Легко, по-молодому, он поднялся из-за столика в кафе. Мы вышли под вечереющее алое небо.
Попрощались, обнялись, и я, вдруг опомнившись, крикнул в удаляющуюся спину:
- Спасибо, товарищ капитан!
Он молча кивнул в ответ.