ОСКОЛКИ «ДОСТОЙНОЙ» ЖИЗНИ-2

НА ЗАРЯДКЕ

Зимой на физзарядку хорошо выходить с похмелья. Попрыгаешь на морозе, и голова сразу ясная. В остальных случаях в метель махать руками, одетому в одну робу, - удовольствие ниже среднего.
Наблюдая за матросами, съежившимися под порывами ветра, командир БЧ-2 удрученно произносит:
- Не тот нынче пошел личный состав. Одни задохлики. Раньше, бывало, моряк сыт - так он лом узлом завязывает. А теперь ссыт... и снег не тает.

8 МАРТА

Хожу и мучаюсь - никак не могу вспомнить, как на корабле отмечали Восьмое марта. Раз государственный праздник, значит должны были праздновать. Но как?
Вроде бы поздравляли мичмана Васильева. Его, как неженатого, ставили дежурным по БЧ-5.
- С праздником, тарищ мичман! С международным женским днем!
- Спасибо, - отвечал он меланхолически, - мать вашу... так же...
Наверняка идущих в увольнение провожали классическим напутствием:
Восьмое марта близко, близко,
И сердце бьется, как олень...
Ну, дальше вы сами знаете.
В одном уверен твердо. К тому празднику не выпускали «Боевые листки».
Зам строго придерживался концепции: «Про пиз#у - ни слова».

КСТАТИ, О ЗАМЕ

Нашего Зама между собой называли «Отцом Ионой». Наверно, из-за подспудного желания - «комиссару» повторить путь его библейского тезки: в шторм оказаться за бортом, попасть хотя бы на трое суток в чрево кита («Поиск прекращаем, все сроки прошли. Возвращаемся в базу».), потом в целости быть выплюнутым на берег (человек, все-таки), но где-нибудь подальше - в районе той же Ниневии. Пусть полощет мозги тамошним грешникам.
После службы учась в институте, я наткнулся в библиотеке на книгу «Иезуиты в России». Почему-то сразу вспомнился Зам.

«КОГДА ТРУБАЧ ОТБОЙ СЫГРАЕТ...»

Если мне не изменяет память, «Достойный» числился кораблем третьего ранга. Однако Папе почему-то хотелось, чтобы у нас все было, «как у больших». Например, чтобы подъем и спуск флага проходил под живую музыку. Однако среди ста восьмидесяти человек экипажа не нашлось достаточного числа музыкантов даже для формирования местечкового оркестра типа: «флейта, скрипка, барабан». Поэтому решили обойтись одним горнистом, назначив на эту роль почтальона-киномеханика матроса Куценко.
Несколько дней из Ленкаюты регулярно доносились хрипы и стоны. Стали даже поговаривать, что затея с горном - так, для отвода глаз. А на самом деле Зам устроил в священном месте пыточную камеру, где раскалывает «годков» на предмет зашхеренной ДМБовской формы. Мол, он поклялся в политотделе, что с нашего парохода все сойдут одетые строго по уставу.
Впрочем, эти слухи не успели обрасти леденящими душу подробностями, поскольку в один из вечеров на спуск флага прибыл сам матрос Куценко. С трубой в руках.
Всякий, кто участвовал в этой вечерней церемонии, подтвердит ее возвышающий душу характер. Даже банда сачков, скрытых вредителей и явных раздолбаев, именуемая личным составом корабля, замирает в безмолвии. «Сейчас, сейчас... - бьется в их головах одна и та же мысль, - Сейчас прозвучит команда. Ловкие пальцы сигнальщика заставят флаг соскользнуть с флагштока. И все - день прошел!!!»
- На флаг и гюйс, смирно!
Куценко вскинул трубу к губам.
- Флаг и гюйс спустить!
И в этот момент раздались звуки, которые наш горнист вполне мог бы изобразить без помощи инструмента. Как говорил Тиль Уленшпигель, одними «нижними устами»...
Получив от Папы «по самые не балуй», Куценко еще два часа дудел на опустевшем юте. И все-таки победил.
Подъем и спуск флага по-прежнему стали проходить без музыкального сопровождения.

О КОМАНДИРСКОЙ ВЕЖЛИВОСТИ

В общении с подчиненными наш Папа был вежлив, как английский лорд. Например, со старпомом разговаривал только на «вы». Так и говорил:
- Старпом, вы мудак.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ БУДЕТ)

Мускат

Не знаю точно зачем, но стояли на берегу Карантинной бухты в свое время две громадных тарелки-антенны.
Причем стояли они строго вертикально, визуально издалека казалось, что нижний край этих тарелок упирается в землю, и ориентированы были приблизительно куда-то на северо-запад. В принципе, все, кто бывал в Городе и хоть раз выходил из Городской бухты на катере, а катера ходили на городские пляжи - Учкуевку и Омегу, эти антенны прекрасно видели.
За все время службы я так и не удосужился толком узнать, для чего эти сооружения предназначены и, стало быть, какую функцию выполняют. На радиолокационные станции, вроде, не похожи, так что, скорее всего, что-то связное. Ну да бог, в конце-концов, с назначением, не об этом речь. Отмечу только, что подходы к этим самым тарелкам охранялись весьма даже очень тщательно, а любые попытки поинтересоваться: «Что это?» или «Зачем это?» пресекались по всей строгости законов компетентных, так сказать, органов.

Не могу сказать о других военных учебных заведениях, но наш училищный «папа» - вице-адмирал Хворостянов - был военным, выражаясь современным языком, весьма авторитетным. То есть, как гласили слухи - имел от Главкома «карт-бланш» на некоторые права, которые, как правило, начальникам училищ не даются. Так вот, если память мне не изменяет, выгнать из училища пятикурсника по закону мог только Главком. А вот нашему вроде бы такие права сам Главком и делегировал. Хоть, может, это и училищные легенды. Не могу не отметить к слову, густой «командирский» голос - так и хочется сказать «рык», которым наш папа обладал. Когда первый раз перед училищем выступал его сменщик - Соколан - то при первых же его словах все училище дружно взвыло - настолько разительным был контраст «папиного» рыка и довольно высокого Соколановского голоса.
Только вот с этими самыми правами-легендами связана одна история, которую попробую сейчас изложить.
В нашем училище, как и всяком военно-морском, строевой подготовке уделяли почему-то болезненно-пристальное внимание. Впрочем, это было, скорее всего, данью традиции, так как о таком же вдумчивом отношении к шагистике писал еще Соболев в своем «Ветхом Завете» для всякого офицера флота - книге «Капитальный ремонт».
Так что шагали, строились, перестраивались мы достаточно часто и помногу - но, как правило, в составе рот или максимум - курсов. То есть общеучилищное построение вне каких либо праздников или торжественных событий было достаточной редкостью.
А в тот приснопамятный понедельник утречком училище было, во изменение обычной практики, полностью построено на плацу перед учебным корпусом.
После небольшого ожидания из центральных дверей училищного корпуса неторопливо вышел Хворостянов - «Хвор» в курсантской среде, в сопровождении свиты. Почти позади всех тянулись два «пятака»-пятикурсника в форме три, а не робах, более уместных в обычный рабочий день.
Заместитель начальника училища, откомандовав положенное, доложил, и «папа» выдвинулся к микрофону.
- Товарищи курсанты - прорычал он привычное обращение - ...
Далее, не желая - да и не помня все краски выступления адмирала, я позволю себе изложить суть дела своими словами.
...Где и до какого состояния приняли на грудь два веселых друга, история умалчивает. По крайней мере, их версия была совсем уж смешной, и об этом чуть позже. Однако же, находясь в состоянии явно эйфористическом, они заспорили. И предмет их спора был уж если не фантастическим, то совершенно нетривиальным. Спорили они о том, насколько сильным будет, да и вообще будет ли эхо, если встать, к примеру, на земле у самого края тех самых, помянутых в начале повествования тарелок, и покричать. Пьяному море по колено, а уж тем более какая-то там охрана объекта. Так что всполошились бравые часовые у охраняемых антенн только тогда, когда услышали в тишине южной ночи в районе антенн какое-то, но явно человеческое завывание. Там героев-курсантов и повязала набежавшая группа под руководством начальника караула. Как курсачи попали на особо охраняемую территорию, они ни на момент задержания, ни на следующее утро внятно объяснить не смогли, так как попросту сами этого не понимали. Из всех объяснений внятным было только, что «шли-шли - и пришли».
Представители особого отдела, отвечавшие за охрану этих самых антенн, бились в конвульсиях и рвали волосы на организмах, совершенно причем безрезультатно, - кроме вышеизложенного от фигурантов добиться ничего было невозможно.
С тем их и препроводили в родное училище на решение начальника.
Так что окончание выступления «папы» я постараюсь все же передать в прямой речи.
- Так вот, товарищи курсанты! Когда я спросил этих индивидов, что они пили, коль пришли в такое плачевное состояние, они осмелились заявить мне, что выпили по стакану муската! Это - вопиющее хамство, недостойное будущего морского офицера! С двухсот грамм муската - опьянеть!! Но это, товарищи курсанты, не главное! Главное - настоящий морской офицер никогда на будет пить благородный напиток стаканами!!! Вы - будущие офицеры, а не подзаборные алкаши!! Это вопиющее нарушение всех возможных писанных и неписанных канонов офицерского корпуса Военно-Морского флота!
За грубейшее нарушение правил хорошего тона я решил отчислить данных курсантов из училища!!!! Приказ подписан! Срезать с них погоны!
И командир роты, стоявший сзади, на глазах двух с половиной тысяч стоящих в строю, срезал погоны и увел «героев» в двери учебного корпуса.
Училище замерло. Наверное никогда до и никогда после не исключали с такой формулировкой.
- Командирам рот - действовать по плану...

Так закончилось то памятное построение.
Конечно, я, как и все, не сомневаюсь, что в официальных документах формулировки были изменены.
Но что поделать, наливая себе иногда пурпурной благодати, все время вспоминается - нельзя хлестать мускат стаканами.
Так-то.

Беcсюжетность

Смотри - звезды...

- Интересно, какая сейчас глубина под нами? - думал старший матрос Петров, стоя ночью после вахты на шкафуте и глядя вниз на крупные звезды, отражавшиеся в темной средиземноморской воде. - Сколько там метров? Сколько надо поставить меня на меня, чтобы я выглянул на поверхность? Двадцать? Сто?
Он представил качающуюся колонну из сотни Петровых, рыб, снующих вокруг, и самого нижнего Петрова - с покрасневшим лицом, со вздувшимися жилами на шее, по колено в иле или, что там на дне - останки ракообразных, золото древних мореплавателей или банки из-под пепси-колы... Что бы там ни было, Петрову наплевать на это, тому, конечно, который внизу, потому как удержать на себе девяносто девять пусть не тяжелых, но парней - тоже штука не простая. А тому, что на шкафуте стоит, дай только пофантазировать: что там внизу лежит. А ничего там не лежит. Акулы там и глаза, как угли. А больше там ничего и нету...
Петров глянул на часы: четыре-пятнадцать. Сегодня, то есть вчера уже, была почта. Подошел танкер, заправил по самые горловины соляркой и мазутом, а заодно, можно, конечно, даже поспорить, что важнее для матроса в море, сбросил три мешка с почтой. Что такое три мешка на полторы сотни человек - слезы. Но матросы не плачут. Не плакал и Петров, когда из того полмешка писем, что остались от газет, журналов и прочей замполитовской радости, для него не нашлось ни одного. Даже от друзей-корешей, даже от родителей, даже от нее. Главное - от нее. От нее, чье имя он никогда никому не называл, чьи редкие письма читал только в одиночестве, на вахте или в гальюне, чтобы никто не видел его лица, его беззащитности перед чувством, захватившем его с такой силой и глубиной, что сколько ни ставь Петровых друг на дружку - все равно не достанешь до поверхности. Но жизнь - есть жизнь. Петров себя чувствовал тем, кто в самом низу. Понимал безнадежность положения, но не мог доказать миру, ставившему все новых петровых ему на плечи в надежде измерить глубину его чувства - не мог доказать миру тщетность этих попыток... Письма не было. Напрасно он переспросил замполита - не было. Последнее было четыре месяца назад.
Повеяло жареной картошкой.
- Опять маслопупы картофан трескают, - подумал Петров.
Ночь принесла слабую, но свежесть. Жара спала. Было где-то градусов 20 - 25.
- А дома сейчас снег. Она, наверное, спит под толстым одеялом. Окна заиндевели, искрятся под луной... и только провода гудят. Зима. Как далеко до дома, до зимы, до нее... Если пешком - за полгода дошел бы? А на велосипеде?.. Интересно, видит она меня во сне или нет? Мне она редко снится. А если она меня сейчас видит? Вот прямо так вот я и приснился, тут, ночью, на шкафуте... Привет... Ты как? Что ж не пишешь?
- Пишу...
- Не получаю я.
- Я не отсылаю...
- Почему? Я же жду...
- Я их тебе утром вслух читаю, неужели не слышал?
- Нет...
- Я тебе нравлюсь?
- Да...
- Я знаю... Это какое море?
- Эгейское... Напиши мне.
- Я напишу... Тут парень один...
- ...
- В общем... ты возвращайся скорее... - Петров посмотрел вверх, на небо, где звезды, усевшись на реи, как ласточки на провода, а может, как куры на насесте - ночь ведь, или, все же, ласточки - мерцали ему вниз, улыбаясь и тихо вздыхая. Пора спать. Вон уже восток светлеет. Наверное, уже муэдзины просыпаются, промывают старческие глаза, расчесывают бороды, одевают каждый белую чалму, и, кряхтя, поднимаются по узенькой винтовой лесенке минарета на такую верхотуру, с которой можно увидеть не только каждого правоверного, но и вообще все. Или не все? Так, только кусочек Турции, горстку людей, кусочек души... Стоит ли за этим каждый день подниматься?.. Какой-то парень... Что она говорила, о ком?.. Обо мне, я знаю.
- Петька, айда к нам картофан хавать... - из двери надстройки вынырнула круглая голова Коли Гузалетдинова.
- Сколько вас? - спросил Петька Петров.
- Пять.
- Не... Я спать пойду.
- Пошли, там много нажарили. Рислингу хочешь?
- Нет, - мотнул головой Петров, - водички попил бы.
- Пошли, есть вода.
- Сейчас приду. Картофан мне не оставляйте.
- Ладно... - узкоглазая, добрая физиономия скрылась в черном провале жилого отсека. Петров вспомнил, как два года назад Колю бил в кубрике «годок». Вспомнил и свой страх, свою нерешительность - вступиться - не вступиться. Не вступился, промолчал. Только на комсомольском собрании начал, вдруг, говорить о том, что где-то сейчас в Афгане гибнут наши ровесники, такие же, как мы. Они попали на войну, а мы из автомата два раза в год пуляем. Они умирают, а мы сгущенку трескаем, таранку с шоколадом копим домой на посылку, материмся, друг другу морды бьем... Понятия «идеал» не существует, девушка для нас - чувиха, слово «Родина», произнесенное не на собрании, вызывает улыбку... Сумбурно говорил, торопился, недоговорил. Замполит перебил. Назвал Петрова диссидентом. Стал говорить, что и мы тут Родину защищаем и все такое прочее... Петров замолчал. А после собрания корабельный особист позвал его поговорить. А Петька и слова такого «диссидент» не знал, думал - еврей, стал обьяснять ГэБисту, что жить, как Павка Корчаги - сил нету, а не жить так - еще хуже... Особист послушал, послушал, сказал: - Ладно, остынь...- и отпустил. И тишина...
Тихо. Гудит в недрах корабля дизель-генератор, сидят возле него маслопупы, картофан трескают... В самые глухие ночные часы, удивляясь своей удали, вахтенные мотористы жарят картошку под самым носом у дежурного «по низам», который только воздух нюхает, не понимая (если только сам не из механиков), откуда запах в такое время. Заходя в эпицентр ароматного облака, т.е. спускаясь в машинное отделение, офицер видит там невинные чумазые лица мотористов, вечно чинящих какие-нибудь механизмы и удивляющихся на его фантазию: какая картошка? Сплошной солидол и солярка... Дежурный поднимается по трапу, недоверчиво оглядываясь:
- Да честно-честно! Что за картошка?! Что тут, камбуз, что ли?! - говорят ему спины, давящих улыбку матросов...
- Ты хочешь есть? - Нет. - Ты хочешь пить? - Нет. - Ты пойдешь в «машину»? - Нет. Спать пойду... - Писем нет. Что ты думаешь? - Что? - Ты слышал вопрос... - Спать хочу... - А она? - ...
Серые уже волны лениво убаюкивали Петрова в люльке-корабле, подвешенном за мачты к бледнеющим звездам. Потянувшись, он переступил высокий комингс, положил ладони на поручни и, откинув тело немного назад, тихо съехал на руках вниз, в плотный воздух кубрика, сопящего в темноте на разные лады.
Под трапом копошился и чертыхался трюмный Петюньчик - худой, нервный москвич, заступивший на вахту час назад.
- Вентиляшку вруби, когда поднимешься,- негромко сказал Петров. Петюньчик кивнул, продолжая что-то искать в шкапчике под неверный свет ночного «бычьего глаза».
Привычным движением Петров аккуратно сложил свою робу на рундуке, неспешно расправил постель и одним махом, доведенным до автоматизма прыжком, очутился в койке. Скрипнули, натягиваясь пружины. Подушка нежно приняла тяжелую голову. Петька вытянул ноги, предвкушая сладость нескольких часов сна. Глаза его, следившие за осторожно поднимавшимся по трапу Петюньчиком, вдруг, как-то застыли, подернулись дымкой. Налившиеся темнотой веки, как тучи на солнце, медленно сползли на глаза, черты лица расправились...
Завыла вентиляция, гоня в кубрик поток свежего воздуха.
- Привет...
- Привет... ты?
- Я...
- Привет!.. Смотри - звезды...

Сигизмунд

Он появился на пароходе внезапно и ниоткуда.
Время было послеобеденное, и немногочисленное население танкера ВТН-35 подтягивалось на корму для принятия процедуры дневного перекура. На корму выходили и некурящие, чтобы посмотреть шоу под названием: «втягивание дыма из Трубы» в исполнении боцмана Горыныча. На самом деле боцман был росточка небольшого, да и на вид тщедушен, хотя опыта в матросском ремесле ему было не занимать, но его любимая трубка размером с кулак Майка Тайсона вызывала у окружающих бурный восторг, и иначе как «Труба» на судне не именовалась.
Итак, он сидел на крышке контейнера для сухого мусора и пристально вглядывался в открытую дверь камбуза, совершенно не замечая стоящих поодаль моряков. Раскрасневшийся у плиты кок вышел проветриться и поговорить с народом о наболевшем, вот тут-то и был замечен новый пассажир. Совершенно обычный, буровато-чёрный, с полосатым хвостом, большой круглой головой и загнутыми кончиками ушей, он внимательно глядел на судового повара, и его настороженный взгляд без комментариев говорил о том, кого здесь он считает главным.
Кот смотрел на кока, а кок смотрел на кота. Молчание затянулось на какое-то время, все следили за тем, что могло произойти. Кот сидел, казалось бы, совершенно спокойно, но со стороны чувствовалось, что взведённая в нём пружина может распрямиться в любой момент, включая и момент запуска в него какого-либо предмета с пожарного щита, к чему он явно привык и был всегда готов. Вообще хвостатый производил впечатление зрелого бойца.
Из кают-компании доносились звуки работающего телевизора, шла передача про полярного лётчика Сигизмунда Леваневского.
- Напрасно дежуришь, Сигизмунд, халявы не будет, - совершенно спокойно, как будто обращаясь к человеку, а не к животному, сказал повар. Кот грациозно спрыгнул с контейнера и исчез в щели между фальшбортом и ящиками с ЗИПом, принайтованными к палубе.
Моряки, закончив моцион, уже расходились по работам, как тут, опять непонятно откуда, возник кот с большущей серой крысой в зубах. Опять запрыгнув на облюбованное место, он положил добычу перед собой, после чего расположился рядом, чинно поставив передние лапы вместе и прикрыв глаза. Народ от удивления раскрыл рты, послышались одобрительные слова в адрес охотника. Кок молча удалился и снова вышел на корму с миской жареной рыбы, оставшейся от обеда, и плошкой воды.
- Дракон, я не против, - сказал повар, не без робости почесал кота между ушей, поставил перед ним миски и удалился мыть посуду.
Кот ел с чувством собственного достоинства, и было видно, что жареная рыба ему нравится больше, чем дохлая крыса. Он вылизал миску и заурчал под тёплыми апрельскими лучами.
- Ну, ты герой, Сигизмунд! Пойду к мастеру, замолвлю за тебя словечко, - с уважением сказал боцман и пошёл с докладом к капитану.
Капитан был не против кота с такими деловыми качествами, несмотря на то, что танкер ходил под флагом вспомогательного флота и был приписан к Лен. ВМБ, то есть порядки были вполне военно-морские, хотя и с большей долей либерализма. Судно давно стояло у причала Морского завода, работы было не много. Время было «кооперативное», и корабли истребляли эскадрами, разрезая «на иголки» или, взяв «за ноздрю», тащили в сторону Индии на разделку. В этом случае иголки становились импортными, а выручка более зелёной.
Пожеланий относительно имени животного ни у кого не возникало, и кот так и остался Сигизмундом. Крысы, которые до сего момента ходили по палубе, особо никого не опасаясь, особенно по ночам, были явно огорчены и борзеть перестали, а вскоре и вовсе исчезли. Деловая хватка и профессионализм животного был явно налицо. Экипаж проникся к Сигизмунду таким уважением, что ему было изготовлено специальное место в углу рубки перед окном, в которое последний любил смотреть на переходах. Капитан сидел рядом в кресле и чесал коту башку, что ему особенно нравилось. Если случалось попадать в качку, кот ратопыривался всеми лапами по углам и спал, не проявляя даже намёка на проявления морской болезни.
В общем, Сигизмунд оказался своим парнем. Он как-то очень быстро научился отличать своих от чужих. На стоянке кот частенько составлял компанию вахтенному у трапа, и, сидя на планшире, спокойно пропускал на борт членов экипажа, при этом яростно шипел на посторонних.
Экипаж танкера в основном состоял из людей, специально обученных в учебных заведениях вспомогательного флота ВМФ. Комсостав, как правило, имел за плечами Ломоносовское мореходное училище ВМФ (в простонародье - Ломаныга), а рядовые моряки приходили на судно после Кронштадской мореходной школы того же ведомства. Люди, хоть и считались по сути гражданскими, были приучены к военно-морской дисциплине. После этих учебных заведений они должны были отработать на вспомогательном флоте соответственно 5 и 3 года, после чего не подлежали призыву на срочную службу, но государство оказалось хитрее, и народ был вынужден сидеть на мизерной зарплате до 27 лет. Хотя в качестве компенсации им ещё продовольственный паёк полагался. Моряки постепенно привыкали, и многие так и работали до пенсии на одном судне.
Вся беда была в том, что вспомогательным флотом командовали всё же военные, а у этих ребят в голове тараканы другой породы. Одним из самых неприятных экземпляров из банды руководителей вспомогательного флота был флагманский штурман базы капитан 1 ранга Ромашкин. Отъявленный строевик, болезненно переполненный чувством собственной значимости, считал себя гениальным навигатором и упивался сознанием этого, до изнеможения долбая моряков за всякую ерунду. Все проверки и инспекции судна, как правило, заканчивались безутешными воплями с коротким содержанием: «Шайза, всё пропало, идём ко дну!!!» Его жизненная позиция была проста, как газета «Гудок»: «Куда матроса не целуй, везде задница».
Так что покраска зимой обледенелого фальшборта к приходу очередной инспекции, проверка тумбочек по каютам, наказание моющихся в душе вне расписания, замер остатков груза в танках миллиметровой линейкой на волнении и прочие маразмы имитации флотской службы стали для многих вполне обычными. Особенно штурманам казалось диким требование нашего Магеллана при работе в закрытой части порта и Морском канале постоянно отмечать в вахтенном журнале, какими курсами движется судно и делать прокладку. Постепенно все притерпелись и перестали обращать внимание на древовидность начальства, постоянно озабоченного подготовкой к отражению атаки потенциального агрессора по принципу: «Скажи «Есть!» и делай по-своему, а лучше забей и иди спать.
Все, но не Сигизмунд! Видимо, чувствуя атмосферу напряжённости, при очередной проверке несения дежурно-вахтенной службы он прятался в свою шхеру и злобно шипел оттуда, как рысь, прижав уши, и не выходил на свет божий, пока начальство не покидало борт судна.
В одно из таких посещений кот не успел зашхерится. Он расслабленно дремал в рубке в кресле капитана. Вместо привычного почёсывания, Сигизмунд был в грубой форме, скинут с кресла на палубу налетевшим как вихрь проверяющим руководителем штурманской службы базы. Кот традиционно зашипел и забился за локатор «Печора».
- У, зверюга, нарушает тут, и ещё шипит, гадёныш! - начал гнобить Ромашкин главного судового крысолова. После этой гневной речи он уселся в кресло капитана и начал разнос вахтенной службы.
- Товарищ вахтенный помощник капитана, вы должны встречать меня у трапа с отданием воинской чести и громким докладом, а не ждать, пока я в рубку поднимусь! - наставлял он вахтенного штурмана, который до сего момента в поте лица занимался корректурой карт и навигационных пособий. - А чем у вас занимается в настоящее время вахтенный матрос?
- Мачту красит.
- А что именно в данное время он красит на мачте?
- Не готов точно сказать, товарищ капитан 1 ранга, матрос красит всю мачту.
- Вам замечание, товарищ вахтенный помощник капитана, вы должны чётко знать, что и в какое время делает ваш матрос. Враги не дремлют!
- Да ему уже 50 лет, он сам всё прекрасно знает, сделает - доложит. Он ведь не матрос-срочник, а квалифицированный матрос 1 класса.
Вмиг покрасневший от дерзкого ответа вахтенного штурмана, имевшего наглость забыть о субординации, Ромашкин дополнил измененный гневом цвет лица автоматически включившейся сиреной. В который раз начались вопли по полной схеме с намёком на несоответствие занимаемой должности бедного штурмана и в его лице всего комсостава, причём на мостик была вызвана вся вахтенная смена, включая механика и моториста.
Пламенный борец с флотским бардаком, которым он искренне считал организацию службы на ВТН-35, кричал и махал руками, и не заметил, как смахнул свою фуражку на палубу. Он обещал грязно иметь весь экипаж в сборе и по одиночке во все скважины, а также с полной ответственностью заявлял, что видел родственников всей команды танкера в гробу и более интересных, и даже интимных, местах. В общем, в конце беседы всем стало понятно, что никто кроме него не любит Родину и военно-морскую службу. Ну а весь пароход в целом, естественно, как всегда, не готов к отражению атаки супостата.
И тут некоторые моряки заметили, что Сигизмунд ведёт себя как-то странно. Он крадучись, как на охоте, выполз из-за локатора и начал вдоль переборки пробираться в сторону трапа. Видно традиционно несправедливый разнос для поддержания экипажа в тонусе задел животное за живое. Кот полз вдоль переборки, пока не наткнулся на лежащую на палубе капразовскую фуражку. Хвостатый был почти у выхода, но вдруг развернулся и так же по-пластунски вернулся к головному убору оратора. А воспитатель матросских масс, между тем, оборотов не сбавлял, и с упоением перемывал кости всем подряд без разбора.
Сигизмунд встал на лапы, обнюхал заинтересовавший его предмет, задрал хвост, и, не долго прицеливавшись, метко оправился в фуражку горлопана Ромашкина. Пошкрябал лапой вокруг, повинуясь врождённому инстинкту чистоплотности, подумал, и вдогонку, как будто вспомнив о чём-то не доделанном, добавил туда же ещё часть своего внутреннего содержания. Мелко-мелко потряс кончиком хвоста, как флагом победы, и гордо удалился.
Народ, видевший всю процедуру, начал хватать друг друга за руки, отворачиваться и раздувать щёки от душившего внутреннего хохота. Наименее стойкие со стоном начали сползать вниз по переборке.
В пылу воспитательной беседы Ромашкин подробностей кошачьей жизни не заметил, закончив пламенную речь надменной командой: «Свободны! Всем разойтись по работам!»
Увидел на палубе свой картуз, ещё раз прошёлся по моряцким родственникам и натянул его на лысеющую голову с жидким зачёсом, который судовые шутники прозвали: причёска «Голова босиком». С нижней палубы раздался гомерический хохот, которому проверяющий не придал особого значения, внутренне восхищаясь своим мастерством наводить порядок и ставить всех на свои места.
И уже спустившись по трапу на причал, Ромашкин обернулся и, увидев всю вахтенную смену, выстроившуюся на борту для его проводов и усиленно запиравшую смех внутри организма, добавил на отходе: «Развели тут, понимаешь, псарню, и на причале кошками воняет! Истребить неуставное животное до моего следующего прихода!»
Так Сигизмунд вошёл в историю, и изводить с судна такое справедливое животное даже под страхом лишения премии и увольнения ни у кого рука бы не поднялась.
Прошло совсем немного времени, и суда вспомогательного флота начали заниматься коммерческой деятельностью. Такого удара под дых Ромашкин не перенёс, и, не вписавшись в новую, капиталистическую реальность, через несколько месяцев ушёл на пенсию и устроился сторожем в гаражный кооператив.
Мозги он никому больше не полоскал, ему гораздо больше нравилось в ночное время открывать ворота припозднившимся автолюбителям, получая в знак благодарности с кого пятёрку, а с кого и десяточку. По слухам он даже сделал карьеру, через год став бригадиром сторожей. После повышения он стал появляться в сторожке в старой военно-морской фуражке, которую в своё время щедро пометил Сигизмунд.

Несколько лет спустя, став уже капитаном сухогруза, мне снова удалось побывать на старом бункеровщике. Танкер также бегал по порту и бункеровал суда дизельным топливом и маслом. Экипаж работал на судне давно и постоянно, и не думая о заграничных контрактах. Всем было хорошо и спокойно. Не могут плохо жить люди, которым доверен топливный клапан и целый пароход солярки.
Сигизмунда среди членов экипажа уже не было по физиологическим причинам, но, спустившись по старой памяти в кают-компанию, я заметил на переборке рядом с фотографией Президента страны на мостике боевого корабля, фотографию Сигизмунда, сидящего на ходовом мостике в капитанском кресле.

Краткий словарь специальных терминов.

Лен.ВМБ - Ленинградская Военно-морская база.
ЗИП - запасные части и принадлежности.
Принайтовать (морск.) - закрепить.
Мастер (проф.) - капитан судна.
Дракон (проф.) - боцман.
Планширь (морск.) - деревянная накладка на край фальшборта.
Переборка (морск.) - стена на судне.
Супостат - потенциальный агрессор.

Посылаю материал в "Текущий выпуск", потому что это - реальный случай, произошедший с реальным человеком.
Первая часть - несколько затянутый эпиграф из опуса моего лейтенантского друга Шуры Александрова. А далее сама история о том, как лейтенант прибыл на службу, где его встретил суровый отец-кадровик.
Всех Героев-Подводников с ПРАЗДНИКОМ!!!

СПЕШИЛ В БРИГАДУ ЛЕЙТЕНАНТ.

Мрачен воды свинец,
Рант у туфлей скрипит.
Это - пути конец,
Это - глухой тупик.
Мимо проходит жизнь.
Наши дела - табак.
Что ж, лейтенант, держись!
Путь нас ведёт в кабак.
Помнишь, как были здесь
Месяца два назад?
Так же гремел оркестр,
Так же смеялся зал.
Две золотых слезы
Капнули на погон.
Осень дождём косым
Гасит в груди огонь.
Что ж, наливай бокал.
Не подведёт коньяк!
Чтобы костёр пылал,
Словно в ночи маяк.
Чтоб на его огонь
Снова пришли друзья.
Снова - ладонь в ладонь,-
Иначе нам нельзя.
Пусть мы умрём с тобой
Рядом на чёрном дне.
Ну, а сегодня пой
Песню прошедших дней!
( А. Александров, 1973 г.)


И я орал, расширив рот,
Совсем косея:
- Да здравствует Подводный Флот!
Виват, Расея!

Затихли в зале шум и гам,
И не плясали.
Все леди падали к ногам
И... вверх бросали.

Затем такси зелёный глаз,
Кулак огромный.
Затем бюстгальтер, бёдра, таз...
Затем - не помню...

А может, было и не так,
И врать не надо.
Спешил под утро лейтенант
К себе в бригаду.

В кармане не было ни "рэ" -
Такое званье!
С собою вёз он лишь амбре
И предписанье.

- Скорее бы найти свою
Мне субмарину.
Я там пивка чуть-чуть попью
И - на перину.

Затем приму контрастный душ,
Расслаблю тело.
Ну, а затем, конечно уж,
В отсек, за дело.

Стою, в руках докУмент мну.
В глазах - отвага.
- Ты, лейтенант, на лодку?
- Ну! -
- Молчать, салага!

Да я тебя сейчас назад
Отправлю почтой.
Ты же моряк, а не солдат!
- ПонЯл! Так точно!

- Вот так-то лучше. Хорошо.
- Я рад стараться!
- Так, ты куда служить пришёл?
- "Бэ-112".

- Да ты бы лучше помолчал,
Какая сука!
Знай, к "бэ" ты ходишь по ночам,
А лодка - "буки".*

Не понимать таких вещей,
Ефрейтор, - скверно.
Ну, лейтенант, ты, мля, вообще,
С ТОВВМУ, наверно?

- С ТОВВМУ!
- А, в общем, почему
Я так завёлся?
Я сам, дружище, из ТОВВМУ.
Не ссы, прорвёмся!
_________________________________________________________________________ * - ТОВВМУ - Тихоокеанское высшее военно-морское училище им. С.О. Макарова.
* - в Военно-морском Флоте все буквенные обозначения произносятся в соответствии с кириллицей. Любой, даже случайный, отход от этой традиции - повод для жёстких подколок и розыгрышей.