Кипящая вода Оленьей...

Странно, но в последнее время, мне стал все чаще и чаще сниться один и тот же сон. Кипящая вода Оленьей губы. Почему из вороха воспоминаний, выплыла именно эта забытая картинка тридцатилетней давности, мне не ведомо, но просыпаясь, я снова отчетливо вижу бурлящую, светло-зеленую гладь воды, под весенним и солнечным апрельским небом...
Когда тонул «Комсомолец», мы были в море. Отрабатывали задачи. А затем, в тот день, где-то после обеда, получив приказ, пошли туда, где происходила трагедия. Говорят, сначала туда развернули все силы флота, которые были в тот момент в море, а не только нас. Но уже ближе к вечеру, когда «Комсомолец» ушел в вечность, нас повернули домой. На базу. Утром следующего дня, мы пришвартовались в Оленьей губе, и командир, построив экипаж, приказал всех свободных от вахт, вести на почту, чтобы отправить домой телеграммы с только с одной фразой. «Со мной все хорошо». Телевидение уже сообщило всей стране, что мы потеряли атомоход, но какой, откуда, еще не было сказано по соображениям тогдашней секретности, и командир нашел самый правильный способ сообщить родственникам, что все в порядке ничего не нарушая.
А на следующее утро, на все корабли, волнами пошли проверяющие. Дивизия, флотилия, флот. Еще не было ясно, отчего полыхнуло в 7-ом отсеке «Комсомольца», но штабы и ответственные лица пошли на опережение в поисках предполагаемых причин пожара, и главным виновным назначили регенерацию. Ту самую, В-64, коробки с которой распиханы по всем отсекам корабля, и предназначены для использования в аварийных ситуациях. И вот, кто-то оперативно решил, что на погибшем корабле, они хранились небрежно, какая-то коробка проржавела насквозь, на нее попала вода с маслом, или просто масло, или промасленная ветошь и возгорелось пламя...
И все нагрянувшие ревизоры, бросились шерстить корабельную документацию, а командиры отсеков, вытаскивать из всех шхер и углов, эти коробки, которые флагманский по живучести, оглядывал строгим взглядом и оглашал приговор. А приговор почти во всех случаях был однозначный. Не годна... В моем 10-м отсеке, их осталось всего три. Мы вытаскивали эти коробки на пирс, где несколько матросов, рубили их топорами напополам и сбрасывали с торца пирса в воду... Пара сотен коробок. И это только на одном нашем корабле. А мы были в Оленьей далеко не одни.
Начало апреля. Был один из первых, по-настоящему светлых и ярких дней после полярной ночи. Ветра не было и коробки не тонули, медленно дрейфуя между пирсами, а вот вода, под тем местом, куда сбрасывали их вместе со всем содержимым, в буквальном смысле кипела, с шипеньем бурно выделяя кислород. У пирса стояло два корабля, и все пространство между ним и кормовыми оконечностями лодок, бурлило, как в долине гейзеров, выбрасывая на поверхность неосторожную морскую живность, осмелившуюся всплыть близко к поверхности. И это зрелище вспухающей пузырями водной поверхности губы, покрытое коробками, неторопливо расплывающимися в разные стороны, было похоже на место гибели, какого-то корабля, останки которого пока еще не успокоились, и не ушли на дно.
Ближе к вечеру задуло, те коробки, которые не утонули, прибило к берегу, а уже на следующий день, ничего не напоминало, что вчера на этих пирсах, на всякий случай торопливо уничтожили корабельные средства регенерации, вину которых никто до сих пор так и не подтвердил, но и не опроверг. И немного пугает то, что тогда, много лет назад, по молодости, все это не оставило никакого особого следа в памяти, и только сейчас мне почему-то стала сниться кипящая вода Оленьей губы...

Животные страсти

«140. Солдат (матрос) обязан:
.......
- соблюдать правила личной и общественной гигиены...»
(УСТАВ ВНУТРЕННЕЙ СЛУЖБЫ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ СССР)

Четвертый курс. Весна. Четверг. После обеда, кто сидит в классе «на режиме», кто двинул по кафедрам закрывать долги, а кто двинулся вниз в казарму подзакусить в «чепке», а то и поваляться на шконке, если повезет и в казарме не будет командира роты. У меня закончился очередной месячный дисциплинарный карантин без схода «на берег», о чем меня официально уведомили еще утром, и я был счастлив до визга, что, наконец, смогу на выходные попасть в город в статусе официально уволенного курсанта с чистой совестью и гордо поднятой головой. С такими блаженными мыслями я и брел по аллее мимо курилок у плаца, разглядывая пейзаж севастопольской бухты с вожделенным городом на той стороне и строя ошеломляющие по масштабам планы на предстоящую субботу.
- Курсант Белов! Ко мне!
До зубной боли знакомый голос просто выстрелил откуда-то сбоку. Выстрелил резко, мощно и очень неожиданно, да так, что я развернулся к его обладателю автоматически, словно на занятиях по строевой подготовке.
- Я, товарищ капитан 1 ранга!
Метрах в двух от меня стоял Он. Заместитель начальника факультета, капитан 1 ранга Плитень Александр Александрович. Человек как фееричный во всех отношениях, так и строгий и последовательный во всем. И ко всему прочему, помнивший всех курсантов своего факультета по фамилии и никогда ничего не забывавший.
- Белов! Сигарета в зубах, фуражка на затылке, руки в карманах! Рано вас помиловали! Рано! Но мы это исправим! Увольнительный билет сдать мне! И добро пожаловать на сдачу обязанностей солдата/матроса согласно Устава внутренней службы ВС СССР. Статьи 139 и 140.
И не дав возможности хоть что-то промямлить в ответ, Сан Саныч бодро развернулся и стремительно засеменил своей знаменитой загребающей походкой куда-то в сторону камбуза. Настроение исчезло, как будто его и не бывало. Так по-дурацки я попадал в первый раз, а про сдачу этих самых обязанностей Сан Санычу рассказывали легенды, которые, как правило, оказывались реальностью. Так оно получилось в действительности и со мной.
Все свободное время до обеда субботы я учил эти две статьи. Если 139 статья была в три строчки и легла в память быстро и без усилий, то вот 140 статья состояла из целых четырнадцати пунктов, изложенных «изящным» военным языком, но что самое неудобное, не пронумерованных. Дело шло туго, но я был твердо намерен вернуть себе право свободного доступа на улицы города славы русских моряков и зубрил эти обязанности фанатично, разве только не отвешивая земных поклонов потрепанному Уставу.
После обеда в субботу я рванул к кабинету Сан Саныча в надежде побыстрее отстреляться и бежать вниз гладить форму. У меня почему-то была железная уверенность в том, что все пройдет гладко, и в назначенный час я вовремя займу свое место в строю увольняемых. В кабинет начальника была очередь. Человек двадцать, не меньше. С разных курсов. Я было приуныл, но к моему удивлению, очередь эта была в постоянном и непрерывном движении. Люди аккуратно просачивались за дверь кабинета и буквально через пару минут покидали его, кто со счастливой и блаженной улыбкой на лице, а кто и с сильно обиженной физиономией. Такой стахановский метод работы Сан Саныча меня откровенно заставил напрячься. Ну, невозможно эти воинские постулаты отчеканить за столь короткое время! Но расспросить товарищей по несчастью я просто не успел, так как незаметно и довольно быстро подошел и мой черед оказаться за дверью его кабинета.
Сан Саныч сидел за столом, прямой, как строительный уголок, с непроницаемым выражением лица, сложив руки как примерный школьник на экзамене.
- Товарищ капитан 1 ранга, курсант...
- Отставить! Не будем терять время! Белов, доложите статью 139 Устава Внутренней службы!
Я возликовал. Естественно, не подав вида и сходу начав одухотворенно выстреливать намертво заученные слова.
- Солдат (матрос) в мирное и военное время отвечает за точное и своевременное выполнение возложенных на него обязанностей и поставленных ему задач...
Сан Саныч резко хлопнул по столу ладонью.
- Хватит. Знаешь. Статья 140. Пункт третий.
И тут я не замешкался не на секунду.
- Солдат (матрос) обязан: беспрекословно, точно и быстро выполнять приказы и приказания командиров...
- Пункт пятый!
Я снова оказался на высоте.
- строго хранить военную и государственную тайну...
- Достаточно. И завершающий! Пункт пятый с конца!
А вот это меня подкосило. Я растерялся. Зная все эти проклятые четырнадцать постулатов наизусть, я никак не мог вывернуть их в голове и начать отсчет с конца. Я стоял, молча шевелил губами, но никаких внятных слов произнести не получалось.
Сан Саныч снова шлепнул ладонь об стол.
- Свободен, Белов! Идите учите! Самое главное в увольнении: соблюдать правила личной и общественной гигиены! А вы даже этого не знаете! Зовите следующего!
У меня были грандиозные планы на увольнение. Заранее обговоренные до минуты. Я просто не мог в этот вечер остаться в казарме. И я сделал единственное возможное в этот момент. Попробовал надавить на жалость.
- Товарищ капитан 1 ранга! Я месяц в увольнении не был. Ко мне специально моя девушка приехала из Феодосии, отпустите пожалуйста! Виноват! Больше не повториться! Пожалуйста...
Плитень, грозно сведя брови, посмотрел мне в глаза. Поиграл желваками. Сжал губы до белизны. Выдержал почти сценическую паузу.
- Девушка. Понимаю... Животные страсти...
Постучал теперь уже кулаком по столу.
- Учишь вас, учишь... Ладно. Идите. Отдыхайте!
Выбрал из стопки увольнительных мой билет и, протянув, добавил:
- В первый и последний раз! Шагом марш!
Cвои планы на выходные, я осуществил на все сто пятьдесят процентов, честно соблюдя «пятый пункт с конца». Больше под карающий взор заместителя начальника факультета я так глупо не попадал. Да и с переходом на пятый курс его внимание к выпускникам традиционно сильно слабело, переключаясь на испуганных первокурсников, которые слабо знали военно-морские реалии и у которых, все еще было впереди. А Сан Саныч навсегда остался в моей памяти как офицер, в какой-то период своей жизни одевший пугающую маску бескомпромиссного и непримиримого ревнителя уставного образа жизни, но внутри всегда остававшийся хорошим, добрым и довольно ироничным человеком, чего мы тогда по своему юношескому максимализму совсем не понимали...

Утром к построенному, но еще не открытому - открывать решено было в полдень - торговому центру подъехала "Газель", откуда вылезли трое молодых людей и, подойдя к охраннику, сказали что-то вроде: "Ну вот, мы приехали, встречайте нас хлебом-солью!" Охранник мрачно осмотрел эту, показавшуюся ему весьма непрезентабельной, троицу и вызвал по рации старшего смены. Старший смены, уже основательно затюканный противоречивыми указаниями руководства, тоже не воспылал радостными чувствами при виде этих троих и лишь поинтересовался причинами, сподвигших их с утра пораньше припереться на стройку, по которой и без них сновали толпы таджиков, спешно исправлявших выявленные недоделки или маскирующих новые, возникающие в процессе. Троица слегка потерялась от такого приема, но попыталась на пальцах объяснить, что они по приглашению, должны подвесить над ТЦ дирижабль с рекламным транспарантом. Тут пришел черед удивиться старшего смены охраны - в его представлении дирижабль был значительно больше кузова грузовика и в своем паническом звонке начальнику охраны он высказался в том плане, что с минуту на минуту ожидается подлет дирижабля, который будет сбрасывать что-то рекламное на крышу ТЦ. Начальник охраны был человеком спокойного склада характера, а потому первым делом спросил у "аэронавтов" о наличии письменного разрешения. Такового у них с собой не оказалось и переговоры тем самым зашли в тупик, толком не начавшись. Теперь уже "аэронавты" стали названивать своим контактерам и - слава мобильной связи! - примерно через сорок минут начальнику охраны перезвонил замдиректора нового ТЦ с просьбой пропустить таки "этих, с дирижбомбелем" на крышу. Перед ними распахнули дверь пожарного выхода и сделали приглашающий жест рукой. Трое покорителей воздуха осмотрели узкую лестницу и спросили, где тут лифт? А лифт не работает, отвечали им, ибо еще не сдан в эксплуатацию. Есть эскалатор на первом этаже, но вам он не поможет, ибо на крышу не ведет. Само затаскивание свернутого дирижабля и баллонов с газом по лестнице на крышу трехэтажного торгового центра несколько затянулось, ибо никаких помощников никто не выделил, лишь в конце процессии шел таджик с ведерком краски, замазывавший появившиеся от соприкосновения с тюком на стенах отметины. На крыше не оказалось подходящего места для крепления тросов дирижабля, а он должен был висеть на трех, для четкого позиционирования его над центром крыши. Хорошо, что нашлось ровное место, где можно было разложить оболочку. Но обычно этим занимались три человека, а тут двое продолжали подтаскивать тяжеленные баллоны с гелием по лестнице, все в том же сопровождении меланхоличного таджика с краской. Оставшийся третий пытался привлечь на помощь приставленного наблюдать охранника, но не преуспел, тот вообще с опаской отнесся к этому летательному средству, поскольку все его знания о дирижаблях ограничивались фотографией горящего "Гинденбурга", а потому он курил в кулак, стоя подальше, и помогать наотрез отказался.
Долго ли, коротко ли, но дирижабль был расправлен, баллоны затащили и газом наполнили оболочку. Дирижабль оказался таким толстячком метров шести в длину. К нему прикрепили рекламный транспарант "Мы открылись" и стали аккуратно поднимать над крышей. Успели буквально за несколько минут до торжественного открытия ТЦ. И вот когда приглашенный мэр готовился перерезать ленточку в цветах местного флага, с реки подул свежий ветерок, на крыше раздался скрежет и над входом в торговый центр завис этот самый дирижабль, на одном из трех тросов которого болталась оторванная труба выхода вентиляции с крыши, новенькая и блестящая.

У памятника К-ву
(часть 4-я)
_____________________________

В четыре вышли с бивака,
вначале квёлые слегка.

Грязь непролазная внизу,
а вместо неба наверху -
глаз выколи, такая тьма,
дождём и сыростью полна.

Канавы, ямы, да арыки,
конечно, были горемыки,
кто тут же оказался в яме,
′Без боя с мокрыми портками′,-
за штык тянули, хохоча,
но ротный ′щучил′ хохмача.

Но вот, колонна как струя,
‘стальной щетиной′ потекла,
согласно шлёпали в грязи
в ночи туманной сапоги,
да скрип от пушки иногда,
когда заедет не туда.

В пять сорок пять почти, утра
до Таш-Кепринского бугра
дошли и роты развернулись,
три роты поверху тянулись,
одна - по берегу реки.

‘А много всё же их, гляди’,-
то неприятеля ряды,
когда поднялись на бугры,
солдаты, хоть ещё тумане,
уж различали в вражьем стане.

И только разместили пушки,
где виден был тот берег Кушки,
раздались выстрелы афганцев,
взбодрились тут же туркестанцы.
А эти выстрелы вспугнули
лишь ворона на саксауле.

Он видит, вправо от моста
редут, и в метрах семистах
в тумане светлые штыки-
то закаспийские стрелки.

Налево от моста,бугор,
к реке крутой там косогор.
А на бугре, как неба кара,
то конники Наиб-Салара,
их много, тыщи две иль три,
а, метров триста, впереди,
гарцует дерзкий Алиханов,
он, разгадав афганцев планы,
казАкам спЕшиться велел
и твёрдо навести прицел.
На фланге, на коне, Казанцев
и силуэты туркестанцев.

Как капли тучи грозовой,
что от одной растут волной,
так выстрелы- один, два, пять,
и, вроде, залп, и, вот, опять.

Конь Алиханова хрипит,
и всадник из седла летит,
секунды, кажется, долгИ,
вскочил, кричит два раза: “Жги!”
Стреляют тут же казаки,
а закаспийские стрелки
в цепь развернулись на редут,
а из редута пушки бьют.

Тут конница сошла, как туча,
к мосту, что ближе, прямо с кручи,
и понеслись, как ураган,
три сотни и на левый фланг,
в равнину между казаками
и закаспийскими стрелками.
Туркменов сотня здесь была,
в начале дрогнула она.
Как ветер Алиханов мчит,
и на туркменском он кричит,
как бог с горящими глазами:
"Убейте, иль умрите сами!"
Джигиты развернулись - в сечу!
И залпы, как удары плети,
то подоспели туркестанцы,
и гибнут храбрые афганцы.

Другие вязнут в лесопашне -
толчёную копытом квашне.
Огонь казачий, залпы рот,
коней храпящих разворот,
и всадники летят с бугра,
друг друга в панике давя.

Но в ложементах и окопах
сидит кабульская пехота,
а закаспийские стрелки
перед редутом залегли.

Залп нашей полубатареи -
и в воздухе разрыв шрапнели,
и туркестанцы, и стрелки
в атаку бросились, в штыки.

В окопы хлынули потоком,
в напоре бурном и жестоком,
идут, стреляя, по бугру,
потом спускаются к мосту.

Казанцев вниз, по косогору
сбегает к первой роте споро.
Та шла низину вычищая,
к мосту противника сжимая.

Вдруг брызг камней от пуль у ног
Казанцев лишь заметить смог,
но звука выстрелов, огня
он не отметил сгоряча.

Афганцы, мщением горя,
бегут к нему, своё крича,
от недалёкого арыка,
ружьё у каждого, как пика.

Но им дорогу преграждая,
и командира тем спасая,
из первой роты, трое наших -
Нефедов, Павлов и Мурашев,
в короткой схватке штыковой,
отчаянной, кровавой, злой,
их уложили.

Среди афганцев тоже были
конечно, стойкие бойцы,
но вскоре выбиты борцы.

КазАки снова на конях,
и через речку на рысях,
пехота просто по мосту
выходят к вражью биваку.
Он пуст. Как майская гроза
всё тише общая стрельба.
Всё смолкло к десяти утра.

Другая, что ж, пришла пора.
В ней как звезды далёкой весть
в цепи времён забытых есть
и мне известное звено -
то, что приметил я давно:

Куб каменный, с крестом отбитым
и с надписью почти размытой.