1993 год, Сомали, славный город Могадишо.
Живем на аэродроме в вагончиках, летаем и после захода солнца попиваем спирт. У меня в экипаже командиром самый страшный инспектор (ССИ)из департамента. Туалет представляет собой отдельно стоящий вагончик с душем, умывальниками, и кабинкой с унитазом. Стеночки кабинки до пола не доходят, так что если кто-то сидит, то ноги видно. Всё енто ежедневно вымывается обслугой до стерильности.
ССИ - Пойду однако отмечусь...
- Да ради бога, я уже развёл, так что Вы недолго
- Ага...
через несколько минут по возвращении
- Серега, а что такое "инвизибл мэн" ?
- Человек-невидимка, а что?
- Я почему-то так и подумал...и сам с собой хихикает.
После второй сам рассказал.
Захожу, я это... брезгую, но очень уж чисто, с сандалями забираться, как-то не интелигентно, сымаю сандали, забираюсь босиком и процесс пошёл. Заходят два мериканских воина и падают на пол, валяются с криками "инвизибл мэн,инвизибл мэн !!!".
Его так до сих пор и называют.

ДВЕ ТВЕРДЫНИ

Учреждение по защите государственных тайн в печати размещалось в одном из самых уютных уголков Москвы, на Пречистенке, и занимало особняк, отстроенный после пожара 1812 года по типовому проекту. Особняк на удивление хорошо сохранился, толстые стены глушили уличный шум, паркет под ногами уютно поскрипывал, даже современные электрические светильники не портили картины. Полюбовавшись мраморной лестницей и окном-эркером, я поднялся на второй этаж и, сверившись с пропуском, вошел в кабинет N 28.
Это был странный кабинет. На потолочном плафоне в окружении корзин с фруктами, гирлянд зелени и прочей плодоовощной продукции была нарисована тяжеловесная тетка в хитончике и с чем-то вроде мухобойки в руке. Казалось, она отгоняет от неестественно ярких груш и персиков малышей-путти, которые крутились вокруг нее, как воробьи вокруг торговки семечками. На стенах было изображено тоже что-то вегетарианское, а напротив высоченной двери помещался камин с мраморной доской и зеркалом.
О нелегком ратном труде нынешних хозяев особняка напоминал плакат, чудо отечественной полиграфии, безжалостно приколоченное к стене. На плакате девица в шеломе и глубоко декольтированной кольчуге на голое тело, непринужденно опираясь на меч-двуручник, рекламировала истребители.
Под плакатом за обычным канцелярским столом размещался Боец Невидимого Фронта. Боец был немолод, уныл и лысоват. Если немного повернуть голову, то казалось, что девица упирается острием меча в самый центр его лысины.
Давно привыкший к производимому эффекту, хозяин кабинета спокойно дождался, пока я перестал вертеть головой, надел очки, украдкой почесав дужкой лысину, пошуршал бумагами и сообщил:
- Мы ознакомились с рукописью вашего учебника. О его научной и методической ценности ничего говорить не буду, но в нем упоминаются некоторые изделия, гриф которых неизвестен. Я тут кое-что выписал, ознакомьтесь.
Я ознакомился. Ничего себе! Профессионально дотошный товарищ выудил все изделия, числом 18, которые не только изучались, но даже просто упоминались в нашей рукописи.
- Ваш учебник имеет гриф «несекретно», поэтому попрошу вас подготовить справочку по каждому изделию: кем, когда и каким приказом оно рассекречено. А уж с этой справочкой - ко мне.

- Шеф, все пропало! - проскулил я, ввалившись в кабинет начальника. Они хотят справку о рассекречивании всего железа!
Шеф только что закончил регулировать кого-то из коллег, поэтому не успел утратить остроты административного оргазма.
- Ну, так сделай - меланхолично заметил он, - я, что ли, буду?
- Там восемнадцать позиций!
- Ну, и что? Кстати, срок - неделя.

И я пошел. Я знал, что меня ждет. Ни одной разведке мира эта работа была не по силам. Матерый агент «Моссад», получив такое задание, от отчаяния вступил бы в Союз православных хоругвеносцев; глубоко законспирированный крот из ЦРУ, осознав всю безнадежность миссии, заливаясь слезами раскаяния и осознания, пал бы на колени перед мемориальной доской Андропову на Лубянке.
Советский офицер ничего этого сделать не имел права, поэтому я начал поиски.

Это был период, когда Рода и Виды Вооруженных Сил, подобно амебам на предметном стекле микроскопа, то объединялись, то, наоборот, распадались на части, а штабы и службы бессистемно бродили по Москве, ненадолго задерживаясь в самых неожиданных местах. Помню, одна солидная организация почти полгода прожила на продуктовом складе на Ходынском поле, а другая снимала угол у Института космической медицины. Судя по запаху, это был угол вивария.
Телефонов этих штабов и служб никто не знал, потому что они все время менялись. В некоторых конторах городских телефонов не было вообще и с чиновниками приходилось общаться с помощью полевого телефона на тумбочке дневального.
Как я и предполагал, никто точно не знал, что секретно, а что нет. В результате трансформации Вооруженных Сил СССР в ОВС СНГ, а потом и в ВС РФ часть документов попросту исчезла. Окончательную стройность и законченность картине придало объединение ВВС и ПВО. Однако, все в один голос повторяли, что где-то в одном из высоких штабов есть некто, и этот некто ЗНАЕТ ТОЧНО. Через две недели поисков его удалось найти.
Это тоже был очень странный дом. Чудовищная трехметровая входная дверь, украшенная бронзовым милитаристским инвентарем, казалось, не открывалась лет сорок. Приглядевшись, я обнаружил, что в ней сбоку прорезана дверь обычных, вполне человеческих размеров.
Больше всего это напоминало зал ожидания на железнодорожной станции Конотоп. Какие-то доисторические чугунные лавки, крашенные десятью слоев краски стены, устойчивый запах прокисшего табачного дыма и бойлерной.
Громадное здание было построено по какому-то запутанному, бестолковому плану. Я шел по темным коридорам, которые неожиданно поднимались на полметра и также неожиданно сворачивали в тупик. Я поднимался на лифтах, которые ходили почему-то только с четвертого до седьмого этажа и спускался по коротким, плохо освещенным лестницам. Через некоторое время я полностью потерял ориентировку, потому что окон на набережную мне не попадалось, а спросить было не у кого. В самый разгар рабочего дня здание казалось пустым и заброшенным, во многих коридорах не горел свет, табличек на дверях тоже не было. Наконец, за дверью одного из кабинетов я услышал голоса. В комнате расположилась компания полковников, которые вкусно кушали рыбку под «Очаковское специальное», расстелив на столе какие-то чертежи. О том, что сидят давно и хорошо, свидетельствовало обилие «стреляных гильз», аккуратно составленных под столом. На меня полковники отреагировали вяло, впрочем, один все-таки нашел в себе силы поинтересоваться, «Какого, собственно...» Я объяснил. Полковник надолго задумался, покачиваясь над столом, и разглядывая младшего по званию, нахально оторвавшего его от любимого дела, потом сосредоточился и одним емким жестом показал, куда идти, примерно так, как это делают летчики, поясняющие ход воздушного боя. Я, в свою очередь, напрягся, запоминая дорогу. О том, чтобы переспросить, не могло быть и речи.
Наконец, нужный кабинет обнаружился, за столом в углу сидел какой-то полковник.
- Разрешите?
- Заходи, - приглашающе махнул рукой полковник, - тебе чего?
Я на одном дыхании выдал уже заученную наизусть фразу о рассекречивании.
- Ишь, - удивился полковник, - точно, ко мне. Ну, садись. Повезло тебе, - почему-то добавил он. - Понял?
- Так точно, понял! - механически ответил я.
- Пока еще ты ни хрена не понял, но сейчас поймешь.
Хозяин кабинета, не глядя, протянул руку и выволок из открытого сейфа толстую тетрадь.
- На! Садись, где нравится. Чего будет непонятно, спросишь. Понял?
Видимо, словечко «понял» у полковника было любимым.
Я стал разглядывать тетрадь. Это даже была не тетрадь, а книга, вроде гроссбуха, в потертой обложке «под мрамор». «Рабочая тетрадь инженер-майора... (зачеркнуто)... подполковника... (зачеркнуто)... полковника... Начата в 195.... Записи в книге велись разными почерками, черными и фиолетовыми чернилами, по-моему, кое-где даже химическим карандашом. Но там было все! То есть, в буквальном смысле все авиационные средства, которые когда-либо выпускались в СССР, начиная с допотопной ламповой станции, когда-то стянутой у американцев, и кончая самыми современными изделиями. Даты приема на вооружение, номера приказов, грифы, приказы о рассекречивании, заводы-изготовители, словом, все, о чем можно было только мечтать. В аккуратно разграфленной тетради, четким, канцелярским почерком.
- Ну, теперь-то понял, что тебе повезло? - спросил полковник.
- Теперь понял! - восторженно подтвердил я.
- И опять ты ни хрена не понял, - терпеливо сказал полковник. - У меня вот диабет, жрать ничего нельзя, о водке я вообще молчу. И уколы. А я переслуживал, сидел тут. Потому что квартиру ждал. А вчера ордер получил, так что мне здесь осталась крайняя неделя. Ты вот здесь кого-нибудь, кроме меня, видишь?
- Нет... - удивился я - не вижу.
- Правильно, что не видишь, потому что кроме нас с тобой здесь никого нет и быть не может. Я в отделе остался один, все поувольнялись. Когда я сюда пришел, майором еще, мне эту тетрадь передал полковник, который на дембель уходил, и объяснил, что к чему. А ему - другой полковник. А когда я уйду, знаешь, что будет?
- Ну... - замялся я, - не знаю...
- А вот я - знаю! Все мои рабочие тетради автоматом полетят в печь, кто в них разбираться-то будет?
- Ну да, наверное...
- То-то, что «наверное»! Я вообще крайний, кто ЗНАЕТ! Понял теперь, как тебе повезло?

Мечта...
Мечта это, что то эфемерное, бесхребетное. приземленное..
Но я мечтал, мечтал еще будучи загорелым светловолосым мальчишкой в Забайкалье, мечтал бегая на стрельбище и подбирая латунные гильзы от авиационных пушек, завораживающе пахнующие артиллерийским порохом и смотря на мрачные очертания самолетов в обвалованиях, мечтал когда мотаясь за отцом во время летних каникул, на степной аэродром ,мечтал когда за банку консервированных болгарских овощей производства фирмы Булгарплод отданных бойцу- водителю, вытащенных из семейных запасов,катался на тягаче вытаскивающием из капониров могучие МИГи.
Мечтал я и когда подрос - мы часто ходили с отцом на рыбалку на Чирчик,жили мы уже в Ташкенте, я отлично помню как отец расказыал мне сквозь гул заходящх на посадку ИЛов, что сейчас вот в кабине звенит пронзительным боем "проход" ближнего, а стрелки АРК проворачиваются на 180, я помню Отца...
Я помню его крепкие немного худые но сильные руки , запах табака и летного комбеза. Я помню его когда он прилетал из дальних и неведомых стран привозя диковинные фрукты, чудно пахнущее печенье и заграничные игрушки, помню как я боялся когда к нему приходили друзья, и они молча пили на кухне. Помню когда увидел первый раз Отца когда он плакал, я не понимал почему все заходя в клуб, где всегда было так весело, снимали фуражки, а женщины прижимаясь друг другу всхлипывая тихонько вспоминали Пашу и Андрюшку...
Я мечтал быть таким как мой Отец-сильным. красивым, веселым
Я ждал того времени когда же наконец от меня приходящего с полетов мои дети будут радостно и наперегонки ждать шоколад "Цирк", что бы угадать зверюшку под фольгой...

Мечтал я и в том момент когда в небе у нашего борта отказали генераторы и над океаном в полной темноте без приборов, без авиагоризонта и комплекса о том, что бы мы добрались до дома, я боялся, но равнялся на Отца, и делал свое дело без сбоев и мандража

Мечтаю я и сейчас сидя в собственном кабинете на огромном металлургическом комбинате и смотрю в небо и в глазах у меня глиссада-мечта...
я вижу "маленькие ТУшки" заходящие на посадку, вспоминаю Отца, детсво . молодость , службу
И мне становится немного грустно от того что такой прекрасной мечты как Небо больше нет...

История имела место быть в полку авиации ПВО. Прибалтика. 63-64 год. Середина февраля, ближе к 23-му. Дневные полеты на СУ-9. Непонятно, кто проектировал аэродром, но полоса стого с восхода на закат. Садятся три капитана. Первый заходит, и садится на середину полосы. Тормозной парашют срезает моментально. Машина выкатывается за полосу. Подламывает шасси, падает на брюхо и загорается. Пилот успевает выскочить. Заводят второго. Он уже знает, что первый горит. Садится с запасом и скорости и подхода. Садится до полосы. Скорость большая. Его выносит на полосу. Пилот убирает шасси. Самолет падает на брюхо. Загорается. Летчик успевает выскочить. Третий - слышит, что творится на полосе, спокойно глушит двигатель, выключает все, что надо, отстегивает фонарь и катапультируется. Все. За 20 минут потеряно три машины. На аэродроме паника. А тут еще звонок из колхоза - приезжайте, забирайте самолет с поля. Третий не свалился и не взорвался, а самостоятельно сел с не самыми страшными повреждениями. (Его потом восстановили и машина даже летала, говорят, уникальный случай для СУ-9). Летчик, правда, пытался сказать, что не работала связь. Прямо в поле подключили генератор. Включили. Вся электроника работает штатно. Дело запахло судом. Назавтра прилетел тогдашний Главком Савицкий. День такой же. Солнце в конце полосы. Тут же сам на своем транспортнои ИЛе взлетел и сел. Построил полк. Всем трем капитанам очередное звание - старший лейтенант. Все. Занавес.

802й

Ч -1.10 Мы сидим на парашютных сумках за оранжевым самолетным контейнером, который прикрывает нас от холодного февральского ветерка, и ждем. Ждем наш борт, с которого мы должны прыгать второй на сегодня ночной прыжок.

Действующие лица и исполнители:

Ваш Покорный Слуга - в то время прапорщик ВТА, МС СССР, с несколькими сотнями прыгов, и двумя бойцами, с которыми я должен прыгнуть.

Альберт Эттывикет, сержант, погоняло «Чукча», 80 с чем-то прыгов, (думал сначала что его так дразнят, но когда относил военные билеты бойцов на оформление допусков, посмотрел и увидел - действительно, чернилами по военному билету написано: национальность - чукча). Конечно, анекдотов о тупости чукчей у нас - просто немеряно, но он был, видимо, исключением из правила, мне бы таких бойцов в расчет побольше, я бы горя не знал. Парень грамотный (забрали со второго курса института), крепкий (1-й разряд по борьбе), добросовестный, если что ему поручил - проверять не нужно, сделает. Я как то поинтересовался таким интересным сочетанием имени и фамилии, и он мне рассказал что до 16 лет он был просто Эттывикетом, а когда пошел получать паспорт, то поселковая паспортистка впервые в его жизни спросила имя-отчество, о которых он понятия не имел. Опытная в таких делах паспортистка просто дала ему книгу-справочник русских имен и сказала выбирать что ему понравится, вот так он и стал Альбертом Романовичем с чукчанской (чукчейской?) фамилией.

Юрик Вишневский, рядовой, 70 с чем-то прыгов, погоняло «Молдован», хотя он этого жутко не любит и бия себя в грудь так, что х\б на спине лопалось, орет что он гагауз. Но тупил он временами просто уникально, так что за ним нужен глаз да глаз (вот, кстати, не забыть проверить как он протафаретил ящики с новой радиостанцией, ну там - «ответственный» и пр.). Пришлось потратить с ним немало времени в классе и на городке, но руководствуясь старым принципом «Если зайца долго 3,14здить - он научится спички зажигать» парашютные знания были вбиты в него на уровне спиномозговых рефлексов, сейчас можно поднять его среди ночи, и он без запинки тебе расскажет и покажет все действия в особых и неособых случаях.

В полку же имют место быть сборы молодых экипажей, это когда молодых летчиков и штурманов, свежеприбывших из училищ, «вводят в строй», они должны напрактиковаться летать на ИЛ-76, а так-же получить нужные допуски, один из которых - десантирование войск, одна из основных задач ВТА в то время. Что-бы получить этот допуск, экипаж должен произвести зачетную выброску только с реальными парашютистами, которых изображаем мы. Эти прыжки мы не любим, ибо, невзирая на присутствие за спиной у каждого молодого штурмана опытного инструктора, прокиды бывают - «мама не горюй!», если промахнут не больше чем на 3 км. - считай повезло.

Бойцы курят, а я, сидя у торца контейнера, наблюдаю за дежурным по старту, который стоит около рулежки в освещенном прожекторами пространстве, и жду когда он покажет что наш борт приближается. Первая группа улетела минут 10 назад, два прапора и двое бойцов, но там бойцы неопытные, за ними нужно постоянно бдить, а у меня - два дембеля, которым летом домой, с ними можно особо не напрягаться.

Ч -1.05 Дежурный вдруг начинает вертеть головой, пытаясь увидеть нас, но из освещенного пространства ему это не удается, поэтому он начинает наугад махать руками, мол «Давай сюда, борт идет!». Взваливаем парашютные сумки на плечи (а бойцы, кроме того, что-бы служба медом не казалась, еще и ГК-30) и движемся к дежурному. Когда входим в освещенное пространство, темнота вокруг сразу становиться гуще, но огни самолета, движущегося по рулежке в нашу сторону видны хорошо. На всякий случай переспрашиваю дежурного (а то бывали случаи что садились не на тот борт), он утвердительно кивает, и мы выдвигаемся ближе к рулежке. По мере приближения самолета звук турбин становится все громче, и к тому моменту когда бело-голубая туша ИЛ-76 вползает на освещеный участок рулежки, этот нестерпимо-пронзительный звенящий вой заполняет весь звуковой спектр настолько плотно, что в нем не остается ни малейшей щелочки, ты его уже даже не слышишь, а ощущаешь эту пронзительную вибрацию пространства уже не на уровне слуха, а на уровне осязания. Говорить что-то бесполезно, ибо ты не слышишь даже себя самого, даже если попытаешся что-то сказать. Самолет грузно кивнув носом вниз-вверх останавливается, визг турбин заметно снижается, и тут-же под самолетом растекается группа ползущих как черные беременные тараканы технарей, которые осматривают его на предмет усушки, утруски, угара или даже утечки (беременых из-за количества одетых шмоток), мы же просто идем к двери самолета. Дверь вскоре открывается и АДОшник (инжинер по авиационно-десантнму оборудованию) опускает для нас оранжевую стремянку. Лентяй он, однако, даже не потрудился опустится на карачки что-бы установить лестницу в специальные пазы на борту, просто воткнул ее в бетонку и придавил второй конец ногой, типа «и так сойдет». Выпендриваться нет ни сил, ни желания, поэтому просто забрасываю с разворота оба ГК-30 мимо АДОшника в салон, предварительно показав ему - «В сторону» ( благо в контейнерах нет ничего более хрупкого чем обрезаные по размеру куски шпал, гордо именуемые «обьемно-весовыми макетами»), и показываю бойцам - «вперед!». Вы пробовали забираться по практически вертикальной, скользкой, шаткой лестнице на высоту 3 метра с сумкой весом 25 кило за плечами? Занятие то еще, тут нужен опыт и сноровка, а так-же страховка, именно поэтому я стою внизу и страхую моих бойцов, карабкающихся по этой лестнице, ибо сорваться и воткнутся головой в бетон с высоты 3-х метров - удовольствия мало. В конце-концов мы все оказываемся на борту самолета, обмениваемся кивками с АДОшником (это мой старый знакомый, у него одной выслуги - больше чем я прожил в календарном исчислении), и АДОшник, затащив внутрь стремянку, закрывает дверь, вой турбин как будто отсекает гильотиной и наконец-то можно номально говорить, а не орать во всю глотку. АДОшник сообщает нам что взлетаем через 10 минут и уходит в кабину экипажа. В грузовом салоне царит полумрак (горит только пара плафонов на потолке, да тусклые лампочки под сидениями), после яркого света прожекторов на старте кажется темновато, но я знаю что просто требуется время для адаптации зрения.

Сбросив сумку с плеч, первым делом направляюсь к рампе, выпускающий все-таки.Света не так уж много, но достаточно что-бы проверить то что мне нужно, щитки-отражатели-троса-каретки-стопоры, все путем. Когда я возвращаюсь обратно, нахожу моих бойцов лежащих на откидных сидениях, накрытых собственными меховыми куртками и шапками надвинутыми на глаза, с запасками под головой, и это правильно, пока суть да дело - можно полчасика покемарить. В салоне тепло, поэтому снимаю с себя куртку, откидываю несколько сидений, вытаскиваю из сумки запаску и тоже принимаю горизонтальное положение. Хотя горит всего лишь пара плафонов, даже этот неяркий свет нахально просачивается под закрытые веки, поэтому надвигаю шапку на глаза, и сразу становится темно и уютно.

Лежа с закрытыми глазами особенно четко начинаешь ощущать все запахи, хотя здесь этот запах всегда один, это тот особый запах который ощущаешь только в самолете - сложная смесь авиалака, теплого аллюминия, нагретой изоляции, смазки, гидросмеси, выхлопа турбин и чего-то еще, что трудно определить. Не могу назвать этот запах слишком приятным, но я люблю его, он меня успокаивает, ибо этот запах - запах ЖИВОГО самолета, самолета который летает, если самолет ставят на прикол - этот запах становится почти незаметным, и когда он перестает летать - запах умирает совсем. Но пока самолет летает, этот запах неистребим, на старых самолетах где было немного пластика - он намного сильнее, на современных слабее, но даже на пассажирских лайнерах он хотя и слабо, но все-же пробивается сквозь запах просиженых кресел и пыльного ковролина.

Ч -1.00 Вой турбин тем временем усиливается и самолет, медленно тронувшись с места, катится по рулежке, вздрагивая на стыках плит. Про себя я невольно представляю наш путь - вот проходим крайний поворот на рулежке, вот притормаживаем перед крайним поворотом на взлетке, поворот на 90 градусов - мы в торце взлетки, исполнительный, самолет останавливается, экипаж «выполняет карту», - «Я борт ..., карту выполнил, к взлету готов!» - «Борт ..., взлет разрешаю!» - «Я борт ..., вас понял, взлетаю!» Вой турбин нарастает, быстро переходя в грохот взлетного режима, самолет какое-то время стоит на месте сдерживаемый лишь тормозами, дрожжа всем громадным фюзеляжем в нетерпении, и наконец сначала медленно, затем все быстрее и быстрее начинает разбег, отстукивая колесами швы на бетонке. Из-за ускорения начинаешь скользить по скользкому дермантину сидения назад, к хвосту, но мы народ ученый - одна нога уже упирается в торец неоткинутой сидушки, фиксируя тело на сидениях. Стук шасси на стыках становится все быстрее и быстрее, отрывается передняя стойка, сиденья наклоняются под углом градусов 30 к хвосту, приходится упираться ногой сильнее, дабы не слететь на пол, наконец стук шасси прекращается, мы в воздухе. Через пару минут самолет выравнивается, шум двигателей переходит в негромкий вой, вот теперь можно и расслабится, до площадки выброски лететь 50 минут. Плавный ход мыслей начинает рваться, зрительные образы переплетаются в причудливых комбинациях, и вскоре гаснут совсем...

Ч -0.15 Вываливаюсь из состояния дремы из-за того что начинает медленно закладывать уши, значит уходим с эшелона и снижаемся на высоту выброски, соответственно меняется давление в салоне, пора начинать готовится. Встаю, вижу АДОшника направляющегося к нам, показываю ему «Все ОК!» и поднимаю бойцов. Показываю им «Одеваться!», а сам подхожу к иллюминатору и прикрывшись от света из кабины ладонями, смотрю вниз. За окном - непроглядная темнота зимней ночи с проплывающими в ней редкими цепочками уличных фонарей в селах, но облачности вроде не видать, ну и то хорошо. Вытаскиваю из сумки свой Д-6 (выброска зачетная, пришлось взять круглый купол вместо своего ПО-9) и начинаю его надевать, что не так просто когда на тебе меховая летная куртка и «ползунки».

Ч -0.10 Парашюты надеты, проверяю бойцов, карабины-замки-шпильки-контровки-кольца-пломбы-приборы, все в ажуре, показываю им на контейнера - «Пристегнуть», а сам направляюсь к штурману узнать как там на площадке. В штурманской кабине обнаруживаю взмыленого молодого лейтенанта-штурмана разрывающегося между БЦВК, картой и радаром, в процессе этих метаний машущего штурманской линейкой как Д’Артанньян шпагой, и стоящего за его спиной непрошибаемо-спокойного инструктора, штурмана эскадрильи, который и сообщает мне что на площадке все нормально, ветер 2-3 метра, чистое небо и -10, т.е. для прыгов - вполне нормально. Вернувшись в грузовую кабину нахожу своих бойцов сидящими на пристегнутых контейнерах, проверяю как они их пристегнули, довожу до них обстановку на площадке, по отечески им напоминаю о том что сломать ноги - ума много не надо, ум нужен что-бы их не сломать, а поелику дополнительного освещения в виде луны сегодня нет - на призимлении быть особо внимательным, бдить за лучом фонаря, будя фонарь помрет - слушать ГК-30 (как бумкнет об землю - у тебя есть чуть больше секунды для подготовки к приземлению, для опытного человека вполне достаточно). Бойцы кивают в ответ, они это и так знают, но напомнить лишний раз не помешает. АДОшник уже спустился из кабины и занял свое кресло в грузовой кабине, и хотя он и пристегнулся к креслу, но так-же натянул на себя подвесную спасательного парашюта (Таки все двери будут нараспашку!). Слышать я его не слышу, но вижу боковым зрением что он машет мне рукой, обернувшись вижу что он показывает пять пальцев - «Пять минут до выброски!»

Ч -0.05 Самолет начинает сбрасывать скорость выпуская механизацию громадных крыльев, одновременно с этим усиливается вой турбин, летчики прибавляют газу что-бы удержать самолет на малой скорости . Мы подходим к началу рампы которая пока что стоит под углом к полу и ждем, держась за сетку на борту. Быстро проверяю бойцов еще раз, все в порядке, вот только лица изменились, стали серьезными и сосредоточенными. Чуствую что начинает опять закладывать уши, на этот раз гораздо сильнее и быстрее, это разгеметизирую салон, значит сейчас начнут открывать рампу. Перехожу на другую сторону кабины и берусь за сетку, на всякий случай.

Ч -0.03 Внезапно загораются два ряда красных плафонов под потолком и «светофоры», но светлее от этого не становится, это просто говорит о том что начинается процесс открытия рампы. Хотя этого и не видно, я знаю что первыми открываются боковые створки (самолет начинает слегка побалтывать), затем медленно поднимается вверх длинная центральная створка (виден ее короткий аллюминиевый отблеск в иллюминаторе гермопереборки), затем раздается астматически-натужное сипение гидравлики, и вся рампа начинает медленно, будто нехотя, опускаться вниз, принимая горизонтальное положение, и тут же в теплый салон врываются струи колкого морозного ветра, чистого до хруста. Как только рампа доходит до нижней точки, гермопереборка с неожиданной легкостью взмывает вверх, затем по тросам медленно выезжают возвратные каретки. Вот и все, теперь перед нами распахнутый в ночное небо квадрат рампы размером 4х4 метра, за обрезом которой стоит глубокая непроницаемая темнота.

Ч -0.01 Подходим к обрезу рампы, бойцы у своего борта, я у своего, зажигаю свой фонарик, они следуют моему примеру, показываю - «Приготовится!». Вообще я должен их персонально держать за плечо и лично выпроваживать каждого за борт во избежание, но с опытными людьми в этом нет особой необходимости, а бойцам это дает дополнительный стимул, если тебе доверяют самостоятельно отделятся - значит ты чего-то стоишь.Оборачиваюсь к АДОшнику, ибо только он может дать мне знать если что поменялось в самый последний момент. Тот смотрит на нас с выражением лица, с которым наверное смотрят на неполноценных, но все еще любимых детишек, однако на мой вопросительный кивок показывает «Все в порядке!». Ну чтож, в порядке так в порядке, поворачиваюсь обратно к бойцам, которые смотрят на меня.

Ч Как ты не ждешь сирену, ее астматический пронзительный рев всегда застает тебя врасплох, так что ты неволно вздрагиваешь, одновременно с сиреной загораются зеленые фонари на «светофорах». Показываю «Первый - пошел!» и Чукча, сгуппировавшись как учили, ныряет темноту. Про себя автоматом отсчитываю «двести двадцать один!» и показываю Молдовану - «Пошел!», тот следует за Чукчей и его слизыват темнота. «Двести двадцать два!» - по привычке командую сам себе «Пошел!» и ныряю в холодную непроницаемую тьму. В первый момент ты просто валишься вниз, почти ослепший после перехода из освещеного салона в полную темноту, затем вдруг словно гигантская рука грубо встряхивает тебя за воротник - это открылась стабилизация, и ты продолжаешь падать в темноту слыша ставший привычным шум ветра в ушах. За кольцо на всякий случай держусь, но дергать его лениво (нафига же приборы стоят на парашютах, он железный - вот пускай и работает) Внезапно рука, державшая твой воротник, разжимается (сработал прибор, стабилизация отцепилась), падение, и без того быстрое, еще больше ускоряется, но не надолго, тебя опять встряхивает(открылся основной) и наступает тишина, в которой слышны лишь турбины удаляющегося Ила. Так, теперь быстро - фонарь, осмотреть купол, головой на 360 градусов, где там мои бойцы, ага, вот один фонарь чуть ниже меня, а вот и второй, примерно на моем уровне, все в ажуре. Усаживаюсь поудобнее в подвеске и осматриваюсь по сторонам.

Ч +0.00.20 Осматриваюсь и у меня захватывает дух от великолепия бездонного черного неба, полного крупных звезд. Когда нет луны, ты совершенно не видишь землю, а линия горизонта находится очень низко, поэтому создается полное впечатление что звезды буквально тебя под ногами! Ты как будто находишся в месте где нет никаких координат, а есть только бесконечное черное пространство со всех сторон с рассыпаными по нему звездами. Это ощущение усиливает полная тишина, царящая вокруг, и я смотрю на все это, пытаясь сохранить это непередаваемое ощущениев в памяти....

Ч +0.02 В голове, помимо воли, срабатывает какой-то внутренний счетчик, и я, с трудом оторвавшись от незабываемого зрелища, смотрю на высотомер. Пора начинать готовится к приземлению, 200 метров осталось, чуть менее минуты в переводе на время. Опять кручу головой, пытаясь обнаружить машину дежурного штурмана, нахожу ее, к вящей радости, сравнительно недалеко. Надо же, аттракцион неслыханной щедрости - штурман даже пирофакел зажег! Обычно после каждых полетов пирофакела и патроны для ракетниц списываются, и штурмана забирают их себе, поэтому жгут они их неохотно, а этот чего-то расщедрился. Для нас же пирофакел - хорошее подспорье, он не может конечно осветить всю площадку приземления (3х4 км), но при горении дает много густого белого дыма, который в его-же ярком свете отлично показывает направление ветра, что весьма пользительно знать для приземления. Разворачиваю купол для приземления, так что-бы ветер дул мне в спину, и смотрю на неясное размытое световое пятно от моего фонарика на земле, которое по мере приближения к земле становится все более четким, как будто кто-то медленно и равномерно наводит резкость. Так, как там учили - «Ступни и коленки вместе, ноги полусогнуты, полунапряжены», хотя мне об этом достаточно подумать, ноги сами принимают нужное положение, в ВДВ это вбивают в тебя крепко-накрепко, до конца жизни не забудешь. Земля приближается, снижение очень плавное, кажется что и приземление будет очень мягким, но это только так кажется, сколько на этом народу повредилось! Перед самым касанием земли подтягиваюсь на лямках, что-бы смягчить приземление, и приземляюсь на смерзшийся феральский снег, падаю на бок, но расслабляться еще рано, тут-же вскакиваю что-бы забежать в сторону от купола если будет нужно, дабы по земле не потащило. Но ветра практически нет, купол меденно опадает на землю белой бесформенной медузой, вот теперь можно и расслабиться малость. Вытаскиваю из под резинок запаски фонарик и обмениваюсь условными сигналами с бойцами, у них тоже все в порядке. Вытаскиваю сумку и начинаю засовывать в нее парашют, временами оглядываясь - не идет ли за нами машина? Но машина видать не пришла еще, а посему, чертыхнувшись, взваливаю сумку на плечи и топаю по направлению к костру, который горит возле кунга дежурного штурмана...

Ч +2.15 Сегодня моя очередь закрывать нашу богадельню, поэтому все мужики слазят еще в городе, а я вместе с бойцами еду на аэродром. Закрыв и опечатав класс отправляю бойцов в казарму, а сам решаю перед уходом проверить как Молдаван протрафаретил ящики. Открываю нашу каморку, вижу на столе ящики со свежими надписями на крышках, вроде все нормально, хотя и малость удивительно. Подхожу ближе... и сползаю под стол, держась от смеха за живот! Ну, Молдован! Ну, не истребить того народа! Надпись на крышке гласит буквально следующее: АД СВЕТ СВИНОЙ! При этом он видимо сомневался как это писать, вместе или раздельно, поэтому принял соломоново решение - промежутки между словами оставил, но маленькие, хотя и ясно различимые!

Ч +2.45 Уже засыпая, я, вместо обычной смеси привычных зрительных образов, вдруг снова увидел то бездонное непроницаемо-черное пространство, с рассыпаными по нему крупными холодными алмазами звезд, в средине которого я находился всего пару часов назад. Увидели ли его все те кто прыгал сегодня, так-же как видел это я? Не знаю, ибо смотреть и видеть - разные вещи...