лично присутствовал

февраль 1997
Сцена:
Маленький щуплый рядовой и высокий плечистый майор. Рядовой благим матом орет на майора. Смысл сводится к тому, что (в переводе) не надо лезть куда попало кривыми ручонками, что спешка нужна известно где, что не умеешь - не берись, что... Майор, что характерно, стоит "смирно", молчит и бледнеет.

Пояснение ситуации:
Рядовой - старший писарь-чертежник чертежного бюро штаба ЛенВО. Контрактник. Третий контракт служит. Через час карту, которую он сделал, нести Командующему Округа. А этот майор только что случайно опрокинул на нее колпачок туши.

Как выпивали на атомном флоте.
(Питие есть веселие на атомном флоте)

Старпом Фома.

Моя служба на подводных лодках началась в дивизионе ремонтирующихся кораблей в Полярном или в Полермо.
Известно, что в ремонт отправляли не самых блестящих, по мнению политрабочих и командования, офицеров, или тех, кто ждал перемен в своей флотской судьбе, или был слаб здоровьем, чтобы служить на действующих пароходах.
Вот в такой ремонтный экипаж Судьба в лице начальника отдела кадров флотилии и забросила аж целых пятерых лейтенантов одного выпуска, так сказать, последнего помету.
Мы должны были дождаться там назначения на нормальные, действующие корабли.
Командир не появлялся вообще, мы знали, что он был где-то, но не появлялся, и всем рулил Старпом.
Старпом был в чине капитана 3 ранга, прибыл из ремонта в Северодвинске. Из которого его сослали в Полярный по причине регулярного получения чувственного наслаждения от пианства. Сильно пил дяденька. Звали его Борис Дмитриевич или Фома.
Ходил он всегда в грязно-белой рубашке с косо завязанным, в пятнах, галстуком. Глаза красные и выпученные. Всем недовольный, злой как собака. Нас, лейтенантов, он просто ненавидел.
Поселили нас в четырехместной каюте, всех пятерых. Ну а что делать, стали жить да поживать. Начали знакомиться со своими начальниками, подчиненными. С матчастью было сложней, так как она почти вся была растащена по цехам завода на ремонт.
Не прошло и недели, как мы там появились, сидим вечером в своей каюте, время к полуночи. Вдруг «Бух!!!» - распахивается дверь, и в проеме появляется Фома. Белая рубашка, галстук на боку, глаза, как у рака на ниточках.
Минутная пауза, мутный взгляд скользит по лицам присутствующих, а присутствуют все пятеро.
Потом хриплым голосом: «Лейтенант Ор...в, зайдите ко мне». И дверь захлопывается.
Надо сказать, что меня он называл на "вы". И случилось это следующим образом.
Как-то по утру после тяжелой ночи он, обращаясь ко мне, проорал, уже не помню, что ему не понравилось.
- Ор...в, еб твою мать! И что-то там далее.
А я в ответ, что, мол, я тоже офицер и неплохо бы в присутствии личного состава обращаться ко мне на "вы".
Фома выдержал паузу и сказал с интонациями удивления: «О...! Лейтенант Ор...в, еб ВАШУ мать!» С тех пор было только на "Вы" и никак иначе.
Ну ладно, надеваю китель и иду в каюту к Старпому.
Стучусь, захожу.
- Садитесь!
У окна стол, за которым сидит Фома, на столе здоровенный военно-морской оловянный чайник, два стакана и черный морской сухарь.
Я сел, что дальше?
Фома берет чайник и наливает себе полный стакан, потом ставит его на стол.
- Каждый наливает себе сам, но полный!
Наливаю, что делать? Конечно, до этого я пробовал шило, но с водичкой и под консервочки. Здесь ничего такого нет, только сухарь.
- За начало службы, лейтенант.
Я ему - хорошо бы запить.
- Нет воды! Пей!
Ну, набрал я слюней побольше во рту и махнул стакан. Жуть конечно, но выдержал. Повело меня, конечно, практически сразу.
Фома свой стакан засадил одновременно со мной и даже не поперхнулся.
Процесс длился не более пяти минут, мне захорошело, поговорить захотелось, Фома становиться прямо на глазах все симпатичнее и симпатичнее.
И вдруг!
- Идите отсюда! Позовите ко мне лейтенанта См...ва!
Короче говоря, всех пятерых, по десять минут на брата, пропустил через свою каюту Старпом Фома, и с каждым по стакану.
Мы расквасились, сидим на койках, ловим кайф, все хорошо.
И опять: «Бух!!!» Опять белая рубашка, галстук на бок, красные глаза.
- Лейтенанты! Спокойной ночи!
Вот такой организм!
Естественно, от такого режима мордовал он всех - будьте-нате. И днем и ночью.
Можно представить себе, с каким удовольствием мы уходили от Фомы на действующие пароходы.
И возникает мысль: а может быть, так и было задумано с самого начала?
Да! Уже будучи капитаном 3 ранга, стоя дежурным по гарнизону, с громадным удовольствием забирал его, тоже капитана 3 ранга в кутузку из кабака "Северное сияние", где он безобразничал.

Особенности военно-инженерного творчества.
В нашей батарее служили три Иванова. Младшие сержанты. Командиры орудий. Нет, не братья. И вообще, не родственники. Ну фамилия такая редкая в России. Андрей Николаевич Иванов выслужился из наводчиков, получил лычки уже "дедушкой", а двое других, Андрей Владимирович и Павел Иванович, прибыли из учебки с очередным пополнением буквально через неделю. При этом, в отличие от двух других Ивановых, родом из Хабаровска и Южно-Сахалинска, Андрей Владимирович по национальности был якутом. И, кроме того, недоучившимся студентом (призван после второго курса Благовещенского Политеха). Отчества двух Андреев помнили, наверное, только майор Бутулай (СПНШ(С)) и комбат. Я их запомнил только потому, что как еще один недоученный студент, кроме того, умеющий печатать на пишмашинке, исполнял обязанности нештатного писаря дивизиона. Солдаты и офицеры, не связанные непосредстванно с л/с нашей батареи различали их: Иванов-русский и Иванов-якут. Когда Андрей Николаевич ушел на дембель, прозвище Иванов-русский перешло по наследству к Паше Иванову. И вот через некоторое время на учениях двоим Ивановым досталась задача "отбить" пушку, т.е. привести ее в походное положение. Наша Д-20 стреляла "с поддона", для чего перед стрельбой под нижний станок откидывался гидравлический домкрат, закрплялся подкосом, накачивался до уровня, когда колеса отрывались от грунта, потом специальным приводом с двумя рукоятками колеса задирались в полуподнятое положение, после чего стравливалось давление в гидродомкрате и пушка садилась "на поддон". все это проделывалось очень быстро, норматив на приведение орудия в боевое положение (описанное выше+снятие чехлов+раскидывание станин+опускание бронещитка перед поддоном+установка панорамы и прицела) 2,5 минуты. В походное положение орудие приводилос в обратном порядке, после опускания колес механизмом выдергивался специальный фиксатор, поднимался щиток, сводились станины и можно ехать. В этот раз орудие стояло немного криво и одно из колес упиралось в грунт, не давая докрутить механизм подъема буквально на полоборота. Провозившись вместо положенных на половинный расчет пяти минут примерно пятнадцать (за это время было и опускание орудия с невыдернутым фиксатором на колеса и повторное накатывание его на ямку под основание домкрата, доталкивание на эту ямку с помощью ломов и какой-то матери и повторная накачка домкрата и повторная закрутка механизма и третья докачка домкрата и т.п.) и докрутив наконец с моей помощью рукоятку механизма и выдернув фиксатор, Андрей, выполнявший в этот раз обязанности командира (часть кадрированная, на каждое орудие вместо положенных восьми номеров были только командир и наводчик и на боевые стрельбы расчет обычно составлялся из нескольких таких пар, от (чаще всего) двух до четырех, на особо показательные учения) доложил командиру дивизиона майору Пивовару о готовности к движению услышал в ответ:
- Ну ладно хабаровский богодул Пашка, но ты же интеллегентный человек, будущий инженер, неужели так трудно выучить матчасть, чтобы сразу докручивать колеса до положенного уровня? Вот скажи, у вас в Политехе военная кафедра была?
- Да.
- И на кого тебя там учили.
- На командиро огневого взвода.
- Даже? Вот тебя два года в институте и полгода в учебке учили на артиллериста, а ты не можешь пушку отбить. Что вы там хоть учили?
- Д-30...
- А тогда понятно... Свободен.
P.S. для неартиллеристов: Д-30 - детище советской артиллерийско-конструкторской мысли. В отличие от практически всех остальных орудий в мире имеет не две, а ТРИ станины, колеса, закрепленные на ВЕРХНЕМ станке и цепляется к тягачу за ствол.

Армия - это люди, собранные в одном месте с единственной целью:
исправлять ошибки дипломатов.
Д. Дэниелз

Не могу сказать, что меня особенно беспокоит национальный вопрос, но все-таки существует национальность, к которой я отношусь с предубеждением. Приведу пример. Когда я был совсем еще молодым лейтенантом, на нашу базу прислали студентов какого-то вуза проходить воинские сборы. В моем подчинении, среди прочих, был студент по фамилии Рабинович. Ростом он был крайне мал. Но обращал на себя внимание не этим, а удивительно тонкой костью.
Замполит называл его: «Ну ты, блин, Золушка». Называть его по фамилии замполит себе позволить не мог, так как считал, что для старшего офицера, тем более для политработника, публично оскорблять солдата недопустимо. По-моему, замполит был абсолютно прав. Назвать человека, тем более молодого, «рядовой Рабинович», что звучит двусмысленно, оскорбляет национальные чувства, содержит оскорбительный намёк и несёт пренебрежительный оттенок, для офицера Российской Армии совершенно недопустимо.
Начальник вещевого склада, в силу занимаемой должности был человеком более интеллигентным, чем замполит, и в дополнение к этому склонным к каламбуру, называл Рабиновича «князем Подмышкиным». Обмундирование он выдал Рабиновичу самое маленькое из того, что было на складе. Но, тем не менее, сапоги и гимнастерка были на три размера больше желаемого, ремень обхватывал тонкую талию раза четыре, а пряжка с желтой звездой, спасибо, что не шестиконечной, закрывала пол живота. Самым же трогательным в образе князя Подмышкина были большие невеселые глаза, выглядывающие из-под сползающей на круто изогнутый нос пилотки.
Я прекрасно понимал, что пребывание в моем подчинении рядового Рабиновича ничего хорошего ни для вверенного мне подразделения, ни для меня лично не принесёт, но действительность превзошла мои самые смелые ожидания.
Через две недели пьянки, завершившейся принятием присяги, им предстояло совершить марш-бросок с полной выкладкой километров на десять. Отойдя от ворот базы метров на семьсот, я обнаружил, что маленькие нежные ножки рядового Рабиновича, свободно болтавшиеся в сапогах, покрылись пышными кровавыми мозолями. На мое тактичное замечание о том, что портянки, в отличие от чулок, даются человеку для того, чтобы наматывать их на стопы, а не подвязывать на бедрах, рядовой Рабинович не ответил «так точно». Наоборот. Его ответ содержал в себе так много сарказма и включал в себя столь широкие обобщения, что если бы я его не остановил, то дело закончилось бы трибуналом. В дальнейшем, сгибаясь под тяжестью автомата Калашникова модернизированного, бравый солдат Рабинович отправился в расположение части.
Мысленно провожая Рабиновича в дальнюю дорогу, я не мог избавиться от дурного предчувствия. Мне почему-то казалось, что две школьницы, которые собирали ягоды возле ворот базы, из хулиганских побуждений могут отобрать у него автомат. К счастью для Рабиновича эти девочки оказались добрее и человечнее, чем я о них подумал. Повстречав раненного в обе ноги защитника Родины, девочки заботливо поинтересовались, почему такой маленький мальчик ходит в тундре один, без мамы, и откуда у такого маленького мальчика такая красивая борода.
Рабинович посмотрел на будущих белых женщин снизу вверх полным тысячелетней грусти взглядом и откровенно сознался, что ему посчастливилось убежать с урановых рудников. При этом он застенчиво повинился, что удалось ему так же оглушить здоровенного охранника и забрать его обмундирование, в которое он сейчас одет, и автомат. Далее, после глубокого вздоха, полным безутешной грусти голосом, Рабинович сообщил, что пробирается в санчасть, хотя шансов на спасение нет. По его словам, ещё несколько лет назад он был выше на две головы, был шире в костях на два пальца, а так же имел курносый нос, голубые глаза и широкие плечи. А сейчас, из-за больших доз радиации, на его ногах образовались незаживающие раны, на которые даже не садятся мухи, а сам он весь сморщился и почернел.
Сердобольные девочки накормили его ягодами и помогли донести до санчасти автомат и сапоги. На прощание он, встав на цыпочки, поцеловал девочек в лоб и изъявил желание, не откладывая дело в долгий ящик, похоронить его с воинскими почестями. При этом он назвался моим именем и попросил передать «последнее «прости» моей супруге Кате. Девочки расплакались и отдали ему все ягоды.