Война и мир.

Ветеранам Афганской войны посвящается.

Сыто жмурясь под весеннем солнцем, хорошо бродить вдоль бронированных гигантов наземной, воздушной и даже флотской техники в военном музее под открытым небом и вспоминать армейские будни в ненавистном автопарке, проведенные в "уходе" за этой самой техникой.
Что и говорить, при взгляде на чудеса вооружения "со стороны" гражданская жизнь кажется весьма и весьма привлекательной.
И даже встреченная по пути БМП уже кажется не опостылевшей, а случайно встреченным старым знакомым, с которым можно приятно потрепаться, зная, что это никого ни к чему не обяжет.
Остановившись в двух шагах от ее зеленого бока, так приятно подумать о чем-то своем с бутылкой пива в руке и порадоваться, что все уже позади...
- Знакомая машина, да...- голос прозвучал скорее утвердительно, чем вопросительно. Обернувшись, я увидел немного позади высокого капитана с перекинутым через руку плащом. Кожа на смуглом лице офицера была похожа на пергамент, иссохший от жары. Говоря, он глядел в одну точку, словно высматривая что-то на броне БМП.
- Да, так...катался я на ней. - охотно ответил я - И вам, товарищ капитан, тоже я вижу, знакома? - поинтересовался, окидывая махину взглядом.
- "Катался?" - горько усмехнулся капитан, повторив за мной. - Знакома...Горит она, как свечка... - все так же не отрывая взгляда от брони, проговорил он.
Мне было нечего ответить ему, и я просто молча смотрел на него.
- Извини, парень, я выпил... - будто смутившись от моего молчания и разглядывания, сказал он и повернул голову ко мне. Пустая чернота взгляда проскользила мимо меня, явно не замечая, он думал о своем, не видя ничего вокруг.
- Я сам из России, из-под Саратова... Каждый год мы с однополчанами встречаемся в одном из городов, откуда они родом...Теперь вот, в Киеве... - слова его падали глухо, как комья земли, мы так и стояли не двигаясь, в паре метров друг от друга. - В Печерской Лавре я только что был, свечки за ребят поставил... За тех, кто "за речкой" остался и за тех, кто вернулся... Иду уже к выходу, нищие сидят, копейку просят... - Офицер вздохнул, отвернулся и, глядя куда-то за Днепр, тяжело выдавил: Колька там... механик мой, в Баграме с ним расстались... Безногий сидит, дома нет, милостыню просит... - капитан повернулся ко мне, в его взгляде уже не было черной пустоты, наоборот - он сверкал блеском отточенной стали, готовой хоть сейчас сеять смерть. - Стыдно ему, понимаешь, стыдно! И мне стыдно - что теперь он никому не нужен, никому! Отдал я ему все, что было с собой...На обратный билет только оставил ... - не оглядываясь, тяжелой поступью капитан направился к выходу из парка.
Отойдя от меня метров на пять, он обернулся ко мне и укоризненно покачал головой: А ты говоришь, "катался"...

ПОДОШВА
Почему я тогда не сразу выскочил из окопчика?
Уже много лет задаю себе этот вопрос. Не мучаюсь этим вопросом, нет. Сказать, что мне страшно было тогда, в этот момент? Нет! Правда, нет. Чувство страха, застарелое, въевшееся в душу, едва шевелящееся под грузом усталости, не могло тогда ударить по притупившимся нервам, прижать к стенке укрытия. Тогда что-то другое?
Не знаю, не знаю...
- Макс! Вперёд! - огибая моё заклинившее тело, в лихорадке ожидания атаки, мой напарник Мишка надсадно, телеграфно выхаркивал, - Прикрой. Я пошёл!
Включился я всё же только тогда, когда подошва мишкиного ботинка обрушила у меня над головой комочки спрессованной, сожженной в шлак земли, застучавшей по макушке каски.
До невероятности чётко я помню подошву ботинка. Истоптанная, плоская, как коровий кизяк, совершенно деформированная, почти зеркально гладкая, словно колесо шасси самолёта, с едва заметными истёртыми рубцами, с застрявшим в глубокой трещине каким-то невероятием камушком.
Мишка упёрся стопой в земляную выемку, оттолкнулся изрезанной скальными породами и лопнувшей посередине подошвой, едва держащейся на грубых суровых стежках ранта, оттолкнулся и выскочил из траншеи.
К слову сказать, траншеи были неглубокими, обсыпавшимися, очень старыми. Кто и зачем их копал? Неважно. Главное, что они нам дали возможность отдышаться, укрыться от, хоть и всегда ожидаемого, но всё равно, также всегда внезапного огня из зелёнки.
Я подтянул ладнее автомат, положил ладонь на срез окопа, пружиня ногами, уже взмётывался в воздух, охватывая зрением предстоящий путь до ближайшего укрытия. В грохоте боя, в визге осколков и шипе горячего воздуха, разрываемого пулями, я не увидел, скорее, почувствовал своим устало одеревеневшим телом, как пуля ударила Мишку.
Я отдёрнулся назад, в глубь окопчика. Мишка валился на меня спиной, широко раскинув руки, роняя автомат. Вот опять мелькнула перед моим лицом, уже совершенно развалившаяся пополам подошва, теперь уже не упруго устремлённая в атаку, а какая-то безвольная, с распушившейся на изломе нитью.
Мишка рухнул в окоп, ударившись головой о другой край траншейки. Каска сползла на лицо, испачканное на подбородке пылью и подёрнутые серым налётом щёки и переносицу. Из порванного пулей горлом бурлящим кипением выбулькивала неправдоподобно чёрная кровь.
Я сунулся к упавшему телу, торопясь и ломая ногти, начал сдирать лифчик, бронежилет, пытаясь освободить мишкину грудь, дать ослабевшим лёгким возможность поднять рёбра, освободить диафрагму, всосать через, пусть и повреждённое, горло необходимый воздух. В то же время я понимал, что всё, нет больше Мишки!
Его некрупное тело дёрнулось несколько раз, нелепо подкинулось, притискивая одной ногой мой автомат, вдавливая его в спрессованную серо-рыжую стенку окопа, а другой ногой, в порванном ботинке, ударяя меня в грудь. Скрюченными пальцами, посиневшими ногтями Мишка ещё успел рвануть наискось, у самого горла, выгоревший до однотонности полосок тельник, и умер, всё же не сумев вдохнуть разорванной трахеей пусть и горячего, но такого нужного воздуха.
Ничего сделать уже было нельзя. Я выбрался из окопа, стараясь не наступить, не задеть мёртвое тело, и бросился догонять роту, устремлённую к ощетинившейся огнём зелёнке, каким-то образом понимая, что это - атака, и вникая в смысл всего действа. Впрочем, сильный пинок под зад сержанта Киреева и его рык: «Опаздываешь, салабон!», только подтвердил правильность моего понимания ситуации.
Я бежал и стрелял, почти не пригибаясь и не падая в возможные укрытия. Помню, только тупо удивлялся, как это духи умудрились спрятаться в такой прозрачной, с тонкими ажурными веточками рощице из молодых тополей. Я первым шагнул, успокаивая засбоившее дыхание и колотящееся сердце, в призрачную тень. Сырая прохлада прилипла к горячему телу как-то разом, вызывая очередной приступ удивления: «Откуда вода?!», а затем и ещё один вопрос: «Почему тихо?»
Я закрутил головой. Никого. Шагнул дальше, в глубь листвы, не обращая внимания на крик Киреева: «Куда? Назад!» и на рваные, неровные очереди автоматных выстрелов, срезающих ветки и кору с деревцев.
- Да никого же тут нет! - шептал я себе под нос, - Никого! - а сам всё поводил автоматным стволом и вглядывался в неширокую глубь зелёнки. - Ни-ко-го...
Справа от себя я услышал хрупкий треск. Такой треск бывает, если в лесу наступишь на сухую-пресухую веточку. Как слабый взрыв, с выплёскиваемой пылью трухи и прели. Подумалось тогда, что здесь просто по определению не может быть такого звука, слишком уж молодая рощица, совсем недавно поднявшаяся из кустарника.
Это всё я думал, пока скашивал глаза на звук. И опять изумился. Словно из земли торчала фигура духа. Именно торчала! Я чётко видел поверхность почвы, усыпанную листьями, видел грудь душмана, видел три чёрные точки: два глаза и отверстие ствола винтовки. Сообразил ещё, почему два широко открытых глаза вижу. Просто духу и целиться особо не надо было, прищуривать левый глаз без необходимости. Чего уж там с десятка-то метров пыжиться. И ещё я понял, что сухой треск, это, всего-навсего, - пустой хлопок курка. Нету! Нет патронов у духа!
Не задумываясь больше, не выцеливая особенно, я выстрелил, почему-то одиночным, в сторону душмана.
Он откинулся назад, точно так же, как совсем недавно Мишка, широко разбросав руки, откидывая в сторону карабин, и завалился на спину. Откуда-то из-под земли выскользнули его ноги, упёрлись в землю, подкинули, ломая, агонизирующее тело. Хрип. Булькание. Тишина.
Я подошёл к трупу. Всё стало ясно, отчего никого нет. Ну, в самом деле, не мог же он один сдерживать на подходе к зелёнке роту ДШБ!
Этот дух был последним, прикрывающим отход группы, которая ушла в кяриз. Именно из этого отверстия струилась влажная прохлада и даже был слышен звон ручья из глубины.
Я слышал, как в рощицу ворвались наши ребята. Видел, как подскочил Киреев, отшвырнул меня от входа в кяриз и одну за другой швырнул гранаты в темень подземелья. Из влажного зева лениво взлетели комья грязи и тонкая водная пыль упала на моё лицо, остужая струйки пота на лбу и висках.
Меня интересовал только один вопрос, какая обувь у духа. Я толкнул носком ботинка ноги убитого, вытолкнул их из-под укрывшей толстым слоем после взрыва гранат листвы. Трудно поверить, но дух был обут в совершенно новые солдатские ботинки, с абсолютно крепкими, неизношенными подмётками.
Это было так странно и не понятно, что я задал вопрос Кирееву:
- Товарищ сержант, почему мы воюем в такой дерьмовой обуви, а у них, - ткнул автоматом в духа, - НАША, НОВАЯ ОБУВЬ?!
Киреев отшатнулся от меня, непонимающе вскинул взгляд и тут же опустил глаза, процедив сквозь зубы:
- Ты бы, мля, ещё спросил, откуда у них акаэмы...
Я долго сидел на земле, опустив ноги в проём подземелья, пил из фляги, что-то жевал, курил и размышлял, думал, мучался над вопросом, заданным самому себе и сержанту, и сранивал вид поразивших меня сегодня подошв ботинок Мишки и духа.
Меня вместе с ранеными отправили в кандагарский госпиталь, потом в ташкентский.
Я не был ранен, мне не было больно. Но я не возражал. А зачем? Мне так было легче делать своё дело. Молча. Ежедневно.
Теперь я тщательно изучал каждую пару обуви, которая попадалась мне на глаза. Великолепно, когда обувь была без хозяина, поскольку, когда она была на ногах людей, было очень трудно разглядеть, какова у обуви подошва. Плохо, конечно, что в госпитале все ходили в тапочках, сшитых из голенищ старых кирзачей, то есть совсем без подошвы.
Иногда удавалось изучить туфли медперсонала, когда кто-нибудь из дежурных ординаторов спал на кушетке, и его пара стояла на полу, призывая меня к себе. Почти всегда это были хорошие туфли, с чуть изношенными об асфальт подошвами.
После того боя прошло двадцать лет.
Говорят, что я хороший сапожник. Да, честно говоря, я и сам об этом знаю. Вон, сколько заказов! Моя дощатая будочка, прилепившаяся в тихом уголке рынка, неподалёку от туалета, забита требующей ремонта обувью.
Особенно мне удаётся и очень нравится восстанавливать старую обувь. Я не жалею ничего для такой пары. Отделяю лопнувшую подошву, закрепляю новую, подкрашиваю потёртую кожу, прошиваю крепкой нитью ранты, вставляю новые «молнии» и шнурки. Деньги я беру по прейскуранту, то есть, гораздо меньше, чем затратил на ремонт. Да господь с ними, с деньгами-то. Клиенты довольны, и у меня всегда много заказов. Не в этом дело.
В моей коллекции есть только одна подошва, которая так напоминает Мишкин ботинок. Я её нашёл в лесу. Там ребята из какого-то клуба раскопали останки советских солдат, в сорок третьем году освобождавших наш город от фашистов.
Мальчишки меня не прогнали, уважительно поглядывая на мою выцветшую тельняшку и камуфляжную застиранную куртку, на которой блекло проглядывались наградные планки, серея узнаваемым ещё с Великой Отечественно войны прямоугольничком медали «За отвагу».
Ребята аккуратно вынимали из земли останки красноармейцев, складывали их на плащ-палатку. Отдельно на мешковину укладывали остатки прогнившей амуниции и проржавевшее насквозь оружие.
Когда я попросил мальчишек, они, не возражая, позволили мне взять с собой лопнувшую пополам подошву армейского ботинка, с разлохмаченной ржавой нитью на рантах и с застрявшим в иссохшей трещине камешком.

25-го числа (июля) - очередная годовщина со дня смерти Владимира Семёновича Высоцкого. В 80-ом мне было десять лет. Я помню чувство шока от потери. Величину личности в то время реально я оценить не мог, но привык к тому, что в доме его песни звучали постоянно. Высоцкий был спутником моего детства и юности, а текст песни "Охота на волков" я выучил наизусть, пожалуй, раньше чем незабвенного "Айболита", исполняя на бис перед папиными сослуживцами.

Его слушали все, от уголовников и до академиков, от разнорабочих и до космонавтов. Его любили все. Я даже не добавлю эластичный ИМХО к своему утверждению. Я помню, когда в 86-ом у нас в доме появился видик, первое, что записал отец - "Место встречи изменить нельзя".

Мне хотелось бы рассказать о Высоцком и моей (и не только моей) срочной службе. Скорее, о двух эпизодах, которые наиболее ярко запечатлились в памяти.

Пожалуй, впервые я осознал, насколько этот человек стал неотъемлемой частью духовной жизни советского народа в поезде. Я уже не помню, куда и зачем меня переправляла тактическая необходимость, но в вагоне сидели настороженные новобранцы со всех концов нашего государства. Я забрался на вторую полку и переполненный тоской наблюдал гражданские пейзажи. Всматривался в пробегающие полустанки, разглядывал старушек на перроне, торгующих семечками и картошкой, поджаренной целиком, с луком. Вслушивался во многократное эхо воплей станционного диспетчера. Моим коллегой, на противоположной полке оказался мальчишка центрально-азиатского происхождения, почти не говоривший по-русски. Он тоже глубоко вздыхал и грустил. Подумалось тогда, - тяжело ему, чужеземцу здесь, среди русскоговорящей орды, среди чужой культуры, которые в лучшем случае были к нему равнодушны. В соседнем "купе" кто-то уже несколько часов пытался настроить гитару и, наконец, зазвучали бессмертные три аккорда в различных комбинациях. Потом пошли частушки. Иногда кто-то подпевал, но в основном, испольнитель трудился сам.
-Высоцкого знаешь?, - спросил кто-то.
-Знаю.
Гитару опять подстроили, певец прокашлялся и "на нашей пятой швейной фабрике" заглушило монотонный гомон вагона. Люди стали приближаться к купе певца, начали подпевать. Через несколько минут пели уже стройным хором. Мой сосед перевернулся со спины на живот, подложил руки под голову и стал смотреть в потолок. Время от времени шевелил губами. Никогда в жизни не подумал бы, что человек подпевает шёпотом. Но в какое-то мгновение певец умолк, наверное, подзабыв слова, и мой сосед недолго думая ему помог. Затем сосед стал петь громче и в конце-концов запел в полный голос вместе со всеми. Во время одной из пауз я спросил его (может даже снисходительно-высокомерно)
-Ты-то откуда Высоцкого знаешь?
В ответ я услышал что-то неразборчивое, пространное, сопровождаемое жестикуляцией. Не понял абсолютно ничего. И мой собеседник понял, что я не понял, разочарованно глядя на меня. Тогда он сложил ладони, посмотрел на них, сказал "Высоцкий" и поцеловал несколько раз.

Потом, уже в полку, я познакомился с парнем по имени Алик Любоцкий. На призыв старше меня. Немного увалень, с руками, заточенными только под струны гитары. Всё остальное из этих рук выпадало, разбивалось и ломалось. Существо совершенно безобидное, живущее само по себе, в своём мирке. В посылке получил две общие тетради, исписанные от корки до корки мельчайшим подчерком. Тексты песен Высоцкого. Он садился на кровать, открывал тетрадь и начинал петь. Тетрадь по большому счёту ему не нужна была, - он знал ВСЁ наизусть. Да что там, песни. Он знал все стихи и даже роли, в разное время исполненные Владимиром Семёновичем. Когда Любоцкий начинал петь, около его койки собирался народ. В один из вечеров он исполнял мою любимую "Охоту". Полупъяная жирная свинья засунула в открытое окно свою морду и усекла наше собрание. Жирной свинье служить оставалось недолго, однако среди своего призыва она не котировалась за сволочной характер. Алкоголь, видать, сделал своё и жирная свинья решила поглумиться над молодыми. Зашёл в казарму, включил ухмылку и стал пердеть, стараясь попасть в ритм. Алик остановился, поднял глаза и тихо сказал
-Я попрошу при исполнении Высоцкого воздержаться...
Жирному не понравилось, жирный подошёл поближе, глянул на тетрадь, лежавшую на кровати. Сапогом скинул её на пол, набрал мокроты, плюнул и растёр. Потом выжидающе уставился на Алика. Любоцкий поднялся, но жирный толкнул его в грудь и певец грохнулся опять на койку. Так повторилось несколько раз, пока, кто-то сбоку не припечатал зарвавшегося дедулю в нос. Надо добавить, что в толпе слушателей тоже сидели дедушки. Один из них встал, почуяв неладное и тут-же упал сложившись пополам. И понеслась. Нас били, мы били. Понятие "мы" появилось именно в тот момент. До той потасовки мы были очень разрозненны и воевали (скорее хавали побои) каждый сам за себя. Казалось, дедам вспоминают всё что было и чего не было. О себе я могу только сказать, что пребывал в состояниии аффекта. Я не чувствовал, что надорвано ухо, что уже нет резца, что нательное бельё на груди пропиталось кровью. А Любоцкий, с распухшим носом и другими повреждениями забрался на верхнюю койку и декламировал. Слова, заставившие стоять до последнего.

Я из повиновения вышел
За флажки - жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей.

Рвусь из сил, из всех сухожилий,
Но сегодня - не так, как вчера!
Обложили меня, обложили,
Но остались ни с чем егеря!

Алик в числе зачинщиков попал на губу. Когда его "принимали", старый майор пролистав дело и прочитав объяснительные спросил
-Так что, за Высоцкого пострадал?
Алик пожал плечами.
-Гитара где?
-В расположении.

Через пару часов гитару принесли. Пары струн не было. Ближе к вечеру их "организовали". Всё оставшееся время на суровой гауптической вахте Любоцкий играл Высоцкого, не отдавая себе отчёта, насколько ему повезло.

По прошествии времени я не раз возвращался мыслями в тот вечер и понял, что если бы тогда звучал не Высоцкий, а кто угодно другой (пусть Розенбаум, пусть Лоза, пусть Макар), бой бы не состоялся.

Господа, наверное, не стоит ставить оценки. Написал это просто из желания поделиться. Байки бы из этого не вышло.

Командиру вч 15956 п-ку Пушмину

Рапорт о результатах служебного расследования.

20-го августа 1987 года экипаж майора Гулимова на самолете АН-12 N 83 выполнял полет по маршруту Львов-Луцк-Дубно-Львов. При этом производилась перебазировка истребительной эскадрильи с аэродрома Луцк.
Выполнив задание, по метеоусловиям Львова экипаж остался на ночевку на аэродроме Дубно. После ужина в летной столовой, экипажем в гостинице была выпита полученная от командира Луцкой эскадрильи пол-литровая (по утверждению экипажа) бутылка технического спирта. Ночью помощник командира корабля лейтенант Матвеев встал в туалет по малой нужде.
Однако, уставший после напряженного летного дня л-т Матвеев в темноте перепутал дверь в туалет с дверью во встроенный одежный шкаф, зашел в последний и помочился в летные сапоги м-ра Гулимова. Майор Гулимов заметил проишедшее только утром, одев сапоги на ноги.
В результате сложившейся психологической несовместимости прошу изменить состав штатного экипажа самолета АН-12 N 83.

Командир 1-й АЭ п/п-к Григорьев.


Владимир Иванович!
Не надо мне чесать мозги! Буду я еще
из-за всякой херни изменять
установочный приказ по части!
Объяви Матвееву выговор за
несоблюдение субординации.
А Гулимов пусть нассыт в сапоги
Матвееву и успокоится!

п-к Пушмин

Виктор Хорошилов

РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

Всем, кто служил в Омском дважды Краснознаменном высшем военном общевойсковом командном училище...
перед его благополучном закрытием


Признаюсь честно, навеяно недавней историей от Тащторанга.
Все персонажи реальны. Звания, имена, отчества и фамилии сохранены.


Близился канун Нового (1995) года. Все старшие офицеры, да что там старшие, все офицеры, кто имел блат и возможность свалить в отпуск, либо заболеть, косили по полной программе. Задача - не попасть в списки новогодних нарядов.
Прапорщики - отдельная песня. Это вроде бы бесправное племя компенсирует свое бесправие здоровым природным похеризмом.
Итак - штаб вышеуказанного училища. Я - молодой старлей. Замещаю одновременно и командира автороты и начальника автослужбы. На носу новогоднее бдение ответственным по роте и по техчасти сразу. Вызван к коменданту училища на сверку списка нарядов л/с и техники.
Комендант - полковник Иванов Андрей Борисович. Здоровый полкан-афганец, рыжий, огромный, вечно-улыбающийся и прикалывающийся человечище. Только такой человек может, позвонив в какую-нибудь новую организацию, сказать: «Здравствуйте! Моя фамилия Иванов. Это вам говорит о чем-нибудь?». Борисыча я знаю с первых дней службы в этой бурсе. Несмотря на веселый нрав, на должности коменданта он стоит не зря. С таким же задором и прибаутками он ежедневно и ежечасно сношает практически весь личный состав училища, за исключением, пожалуй, только вышестоящих начальников. Если небезызвестный поручик имел и плакал, то этот имеет и улыбается. Так что имеемым от его веселости никак не легче.
Но и Борисыч меня знает, как облупленного. Я хоть и молодой, но далеко не самый глупый из нашей молодежи. Поэтому быстро и по-деловому, проведя сверку и получив от Борисыча указания, мы переходим к приятной части нашей встречи. Закурив по сигаретке (такой льготы в штабе смог добиться только он) Борисыч намекает, что пора бы проводить старый год, т.к. увидимся уже только в следующем. Я с готовностью достаю из кармана фляжку, переделанную из ПКТшной масленки. Иванов встречает это в штыки:
- Да не марайся ты. Тебе еще сегодня пригодится самому. Мне вон тут бутулюкас «Асланова» презентовали. Давай взрывай!.... Ну! С Новым Годом!... Эх! Пошла, как слеза по щеке!
Выпили по три рюмочки, не напиваться же. Службу тянуть еще надо. Только успели все убрать, ломится дневальный по штабу.
- Товарищ полковник! Дневальный по штабу курсант Зауменко! Разрешите обратиться!
- Обращайся Залупенко!
- Вас замначальника училища вызывает!
- Свободен, как сопля в полете! Да и ты, Леш, давай, двигай! Чует седалище игры половые, по ходу кто-то с прапоров на наряд забил.
Спускаясь по лестнице, я слышал рев зама на весь штаб:
- Где Иванов! Где, я спрашиваю? Полковник Иванов, откройте! Немедленно! Я вам приказываю! Дежурного ко мне с запасным комплектом ключей от кабинета Иванова!
Это становиться интересно. Я вновь вернулся на второй этаж, рискуя нарваться на звездюлины, но первобытное обезьянье любопытство постыдно брало надо мной верх. Взору предстала картина, достойная кисти ротного писаря. На столе, распустив слюни по рыжим усам, спал пьяный в кирзовый сапог Борисыч. На полу валялась немного недопитая литровая бутылка «Асланова», в пепельнице дымилась недокуренная сигарета. Вот это да! Выпить почти 0,7 за пару минут в одного, да еще и отъехать на рабочем месте. Это надо уметь!
- Свинья! - захлебывался зам - свинья, а не офицер! В то время, когда все офицеры штаба (вспомнились, почему-то бороздящие корабли) решают вопрос комплектации праздничного наряда, этот алкаш устроил в кабинете попойку! Дежурный, отправьте тело домой!
- Старший лейтенант! Помогите дневальному довести полковника до дежурной машины.
Спускать пьяное тело Борисыча, та еще задача! Кое-как заползли за угол штаба. Первое, что выдало тело, было:
- Дневальный! Команда была СВОБОДЕН! - от этого рыка дневальный быстро испарился, высоко взбрыкивая движителями.
Борисыч спокойно привел внешний вид в строгий уставной порядок, как и подобает коменданту столь уважаемого заведения. Достал из кармана пол-литровую бутылку с прозрачной жидкостью, заткнутую свернутой бумажкой, протянул мне и молвил младенчески трезвым голосом:
- На вот, подарочек тут тебе, с Новым Годом! Бери! Это я с «Асланова» отлил для достоверности образа. Поехал я домой, а то дела эти новогодние я еще в детстве невзлюбил.... Да, замену я нашел, прапорщик Лукьяненок приедет. У него все равно язва.
И пошел к машине твердой походкой свободного человека.
Увиделись мы с ним действительно только в следующем году. Может у кого-то и был Новый Год, я к 06.01.95 года был уже в состоянии загнанной свадебной лошади. Сплошные невыходы в наряды, поломки машин, отсутствие половины слесарей в автороте и немерянное количество невозвращений и опозданий с увольнений сделали из меня нечто, напоминающее зомби в форме старлея ВС РФ. Если при этом учесть количество всеравно выпитого за эти «праздники», то вы поймете мое состояние. Проходя утром через КПП училища в штаб, я заметил длинную вереницу ротных писарей, взводных, ротных, а где и комбатов тянущуюся к штабу. Наверное за люлями подались. Благо «Железный Ёж» уже давно был на месте.
- Эй, авторота! Комендант приказал списки верующих подать в штаб - крикнул мне в спину помдеж по училищу - До двух часов! А то списки увольняемых не утвердят!
Вводная меня не то чтобы озадачила, она выбила последний АЗР в моей опухшей от забот башне. Маразм крепчал! Какие списки, каких верующих? На носу Рождество Христово, значит, надо подать списки православных христиан, проверить, чтобы их не оказалось в списках наряда и раздать амнистию на увольнения, дабы замолили грехи свои скорбные перед Богом и Российской Армией крестным ходом. В голове моей предстал рядовой Копытов, так и не вернувшийся с новогоднего увала, несущий хоругвь во главе колонны таких же уродов.... Тьфу ты! Блядь, надо заставлять себя думать! Так, католиков и баптистов в отдельные списки, евреев и мусульман тоже, какие там еще конфессии у меня в роте есть? Точно: якут Петров был буддистом. Потом эти конфессионные группы надо по военному разделить на офицеров и прапорщиков, на солдат срочной службы и контрактников, а также вольнонаемных РА. Елки! Это ж сколько списков получается! Кому это поручить? Писарюга точно затупит, надо прапорам поручить. А чтобы по сто раз в штаб не бегать, надо в начале уточнить все у кого?... Правильно! У коменданта!
С этими вопросами я двинулся к Борисычу. Так как считал его хоть и старшим, но товарищем. Наивный...
- Привет Борисыч! Слушай, что за херня! Какие списки, каких верующих? Их как делить.... По конфессиям, по званиям... Или всех обрезанных одним списком подавать? А?...
- Нууууу!!! Слава тебе, яйца! Хоть один здоровый после праздников остался. - глянул на меня с недобрым ленинским прищуром комендант - Я иду сегодня на службу, грустно так что-то... И тут мне мысль одна пришла в голову, иду я и её думаю.... Интересно, а сколько у нас в училище православных христиан! А то может быть дифференцировать увольняемых, и отпустить только православных, если их немного... Ну и попросил дежурного оповестить. Так ты не поверишь... Все со страху, что неправославных могут в наряд загнать, через пятнадцать минут подали 100% л/с истинными христианами, крещенными и регулярно посещающими церковные обряды. Даже вон рядовой Альтман и старший прапорщик Ибрагимов, и те христиане... Мать их ети!!! Одна авторота только тормозит до сих пор...
И тут, как черт из табакерки, опять является дневальный по штабу:
- Товарищ полковник! Дневальный по штабу курсант Исамбаев! Разрешите обратиться к товарищу старшему лейтенанту?
- Обращайся, брат мой во Христе!
- Кхххх! Кхххх... Товарищ старший лейтенант! Вас вызывает генерал-майор Фатеев.
- Свободен, православный!
- Лех? А ты чем так провинился? Аж Ёжик возбудился! Ну ладно, дуй! Это иногда даже полезно, меньше риск простатитом заболеть! Га-гагааааааа!....



PS: Стучусь в кабинет к «папе»:
- Товарищ генерал-майор! Старший лейтенант Каршев по вашему приказанию прибыл.
- Садитесь. Есть предложение отправить вас в служебную командировку для оказания помощи в формировании в/ч N74822 на Северный Кавказ. Ненадолго...скажем на три месяца. Как вы отнесетесь к такому предложению?...