Нога

Третий сводный отряд специального назначения от 54 отдельного разведполка ВДВ выходил на боевую задачу. Отряд отвечал за всю горно-лесную часть Веденского района до самой Грузии, и ранней весной 2001 года работы разведчикам хватало. Закопошились зимовавшие в селах под легальными документами боевики, разномастные воины ислама потихонечку поперли со стороны грузинской границы - кто на заранее оборудованные лесные базы, а кто просто - подкалымить, где придется. Набирал обороты очередной сезон затянувшейся войны, которую с крайней подачи руководства приказано было именовать контртеррористической операцией. Офицеры в отряде быстро переименовали ее в контрацептевтическую, давно махнув рукой на стратегические цели и идеи и сведя насущные заботы к минимуму: сберечь солдат и, по возможности, собственное здоровье, без потерь дотянуть до конца очередной командировки.
Без потерь, правда, не обходилось. Мало того, что многодневные сидения в засадах и пешие прогулки по зимним чеченским горам в поисках окопавшегося или выдвигавшегося на очередной промысел душья никому не прибавляли жизненного тонуса. Из без того немногочисленного списка личного состава желтыми зубами выгрызал свою долю гепатит, от дистиллированной воды из горных речек сыпались зубы. Содержимое сухих пайков неизвестно по какому принципу то цементировало наглухо содержимое желудков, то дружно подсаживало бойцов и командиров на жидкую струю. Обморожения, потертости, фурункулы считались личным недосмотром их обладателя, за такую напасть от начмеда можно было получить разве что пинок под зад в плане профилактики на будущее, да временный титул дежурного чухана.
23:00, 03 марта 2001. Колонна пошла. Тихо, без света, почти на холостых. Три БТРа с личным составом на броне, "Урал" с боеприпасами и командно-штабная "шишига". Не болтать, не курить, наблюдать во все стороны. Головной БТР ведет колонну на ощупь - ни звезд, ни силуэтов гор на чуть бледном небе. Со всех сторон моросящая снегом непроглядная темень. Раскисшая ледяной глиной колея осталась слева, движение - по обочинам. На инженерную разведку времени нет, к рассвету надо быть под Элистанжами, встать, закрепиться, замаскироваться. Первая ГСН* сходу выдвигается и садится на засаду, остальные тихо налаживают временный быт ПКП** - с этой точки 14 дней отряду работать по окрестным горам. Не дай Бог засветиться на марше или при оборудовании временного лагеря - в лучшем случае - затаятся, отойдут, и вся работа пойдет прахом. В худшем - понаблюдают, подтянутся и накроют. Хоть и малочисленный, отряд специального назначения желанная добыча для любого полевого командира, и подставляться никому не хочется.
Две недели при минимуме тепла и пищи. Фонарями не пользоваться, костры не жечь, одежду сушить на себе. Сон - урывками. Две группы на засадах или в РПД***, одна в охранении. Позади остался базовый лагерь - более-менее обжитый "Шанхай" с нехитрым уютом, печками, самодельными банями и чахлым, вечно больным электричеством от дизель-генераторов.
02:20, 04 марта 2001. Подморозило, небо очистилось. Глиняная жижа схватилась коркой, хрусталем лопается под скатами крадущихся БТРов, глушит ровный тихий свист турбированных дизелей, демаскирует.
На посветлевшем своде проклюнулись ночные светила, обрисовались силуэты гор. Ориентироваться стало легче.
- Омич - Палычу.
- Связь.
- Две тройки.
Палыч - командир механизированной группы и зампотех отряда. Колонну ведет он. Капитан, 24 года, тянет уже третью командировку. У Палыча давно нет имени и фамилии, для офицеров - и воинского звания. По отчеству, ставшему позывным, к нему обращается даже командир отряда - грозный подполковник Шувалов, он же "Омич".
Опытный, знающий, надежный и невозмутимый офицер, чемпион округа по боксу, внушал благоговейный уважительный ужас солдатам. Палыч мог днем и ночью провести колонну вне дорог в любом направлении. При полном отсутствии запчастей починить БТР. За два месяца из любого сопливого призывника, которого мама перед армией не научила умываться, подготовить хорошего механика-водителя или пулеметчика. Он не орал, не топал ногами, не раздавал зуботычины и практически не наказывал бойцов за их многочисленные "косяки". Провинившемуся десантнику он смотрел в глаза и бросал одну только фразу, которая надолго делала несчастного посмешищем. Самой большой катастрофой для солдата было попасть к капитану на профилактическую беседу с глазу на глаз - общался с "преступником" Палыч в этом случае почти на равных, угощал чайком и сигаретами, но даже у самого отчаянного раздолбая в итоге долго шевелились от ужаса пеньки волос на голове, холодный пот тек за шиворот. Воин икал и пускал газы, трясся от стыда и осознания собственной ущербности.
Две тройки - колонна стой. Метрах в сорока по курсу - две пары зеленых угольков. Палыч поднял "Вал", приник к ночному прицелу. Волки. Две матерых тени с горящими светодиодами глаз. Стоят, не уходят, не шевелятся. Капитан чуть повел стволом, потянул спуск. Тихонько чавкнул затвор, между передних лап первого зверя зеленоватым облачком взметнулся фонтанчик мерзлой земли. Второй волчара - видимо, помоложе или самка - резко присел, подогнув хвост между задних ляжек. Вожак невозмутимо потряс передними лапами, досадливо стряхивая стегнувшие по ним льдинки. Звери продолжили путь.
- Омич - Палычу.
- Да.
- Две пятерки.
Колонна пошла.
05:30, 04 марта 2001. Вышли на место. В галогеновом мерцании увязнувших в дымке звезд наметились очертания небольшой поляны с провалами старых капониров под технику. Когда-то, еще в первую кампанию, на этом месте стоял артиллерийский дивизион, стоял основательно и плотно. Вгрызшись в землю, обложившись мешками с песком и окутавшись паутиной колючей проволоки, дивизион контролировал гаубичным огнем добрую треть Веденского района. Поляна чуть возвышалась над рельефом, была замаскирована подлеском, имела хороший обзор.
- Странник - Омичу.
- Связь.
- Проверь... Грач, охранение.
Приступили к работе саперы, проверяя место будущей стоянки. Солдаты поминутно останавливались, присаживались, поднимая левую руку и осторожно ковыряли поляну щупами и пехотными лопатками.
06:30, 04 марта 2001 г. Омич собрал командиров. Вытирая пот, подошел Странник. Над командиром саперов колыхался светлеющий воздух, от БЗК* шел пар.
- Долго еще?
- Звенит все, товарищ подполковник. Банки, гильзы, колючка ржавая... Если все копать - часа два как минимум.
Шувалов на секунду задумался, потер кирпичный подбородок.
- Так, хорош, не успеваем. Палыч, распредели технику по капонирам и загоняй. Грач, готовь группу на засаду. Татарин, с тебя охранение. Ставь аккуратно, в кусты пусть не лезут. Странник, как рассветет, вокруг лагеря проверишь, могли растяжек понаставить.
В самый глубокий капонир Палыч загнал "Урал" с боеприпасами. Подошел к Страннику:
- Николаич, капониры проверял?
- Не все успел, Палыч. Там все звенит, мусора накопали кучу.
- Эх...
На рассвете Странник снял в кустах вокруг лагеря четыре растяжки. Гранаты были относительно свежие, не проржавевшие. Свежими были и накопанные гильзы и банки, как будто специально принесенные и насыпанные вокруг да около для усложнения работы саперов. Сомнения, возникшие накануне, заворочались, как упитанные ежи в корзине, закололи душу.
- Местечко-то наше засвеченное, Странник.
- Да я уж понял... - сапер досадливо сплюнул - ждали нас тут, или предусмотрительные очень. Странно, что на въезде фугасик не поставили. Видимо очень хотели, чтоб мы въехали.
- Что командир?
- Согласен. Думает, спалили нас. Скорее всего, у душья за такими местами постоянное наблюдение. Какой-нибудь бача раз в два-три дня делает обход, смотрит, не ведут ли свежие следы к местам старых стоянок.
- Думаешь, подтянутся? - Палыч щелчком стряхнул с плеча снежинку.
- А хрен их знает. Могут. Может, так из минометов постреляют...
Шувалов принял единственно возможное в сложившейся ситуации решение - доложив в Ханкалу о случившемся, отправил все три группы на засады на пути возможного подхода боевиков. В лагере оставили броню и минимум личного состава. Организовали круговую оборону, наблюдение за дорогами. На случай возможного обстрела из минометов или эрэсами решено было восстановить старый блиндаж. Им занялись саперы. Расчистив вход, Странник послал бойца на разведку. Воин сунул в жерло укрытия миноискатель, и тот сразу истошно завопил зуммером. Осторожно потыкали щупом. В блиндаже было по щиколотку воды, схваченной ледяной коркой, из которой, как остовы затонувших кораблей, торчали пустые цинки из-под патронов. Посветили фонариком на сочащиеся влагой стены, под покрытый сосульками и мерзлыми поганками бревенчатый потолок... Есть. Еле заметная проволочка на уровне глаз. Грамотно, ничего не скажешь. Заходя в незнакомое помещение, человек обычно светит по сторонам и себе под ноги, не замечая того, что находится перед его носом. Снимать растяжку пока не стали - кто его знает, сколько раз и где этот фугас продублирован. Рассеялись последние сомнения. Духи упорно ждали, когда кто-нибудь встанет на это место, ждали и готовились.
Омич приказал в случае обстрела прятаться в БТРах и сразу же выводить машины с площадки, и теперь сидел над картой, грыз карандаш и ломал голову, куда уводить отряд. Двигать в базовый лагерь тем же путем было опасно, просить пехоту выставить блоки - окончательно запороть всю операцию.
Тянулся пасмурный день. Группы мерзли на засадах, потихоньку жевали галеты и холодную тушенку. Редкие снежинки кружили белыми мухами, ныряли в стылую грязь.
16:46, 04 марта 2001. - Омич - Татарину. Три двойки, по руслу. Вижу восемь. Вижу десять... двенадцать...
Духи шли по руслу. Шувалов быстро прикинул расклад. Нормально. Направление подхода угадано, мины выставлены, группа успела окопаться. Грач чуть сместился, отрезая боевикам пути возможного отхода. Отряд был небольшой, двенадцать "чехов", вооружение стрелковое, два пулемета, гранатомет - наверняка разведка. Шли грамотно, головкой, боковые дозоры и тыл, но уж больно торопливо - видимо, не терпелось засветло выйти к лагерю и организовать наблюдение. Здоровенькие, упакованные, видно, что не первый год воюют, а вот дисциплина в подразделении хромает, идут вроде осторожно, а веточками похрустывают, стволами кусты цепляют, в ядре еще и ругаться умудряются полушепотом.
Головно дозор сняли в два ВССа* и сразу растащили по кустам, забрав радиостанцию. Русло ручья в этом месте делало небольшой изгиб, остальные "бородатые" держали дистанцию метров в сорок. На духовский запрос по станции ответили двумя щелчками тангенты - заблаговременно подслушанный условный сигнал. Главные силы противника двинулись дальше, дошли до поворота, Татарин произвел подрыв установленных мин. Четыре ОЗМ-ки** разом грохнули, разметав клочья по деревьям. Боковые дозоры и тыл боевиков тут же залегли, открыв стрельбу во все стороны, но группа Татарина вжалась в отрытые окопчики, слилась с мерзлым мхом, отмолчалась. Не получив ответа, духи успокоились. Решив, что заминированное русло никем не прикрывалось, завыглядывали из укрытий, закаркали гортанными голосами. Наконец двое полезли в ручей, осмотрели тела подорвавшихся, собрали оружие и закарабкались вверх по склону. Тихо всхлипнули бесшумные винтовки, два трупа, бряцая оружием, покатились на дно. Немногочисленные остатки банды, уже не прячась, ломанулись назад по руслу, прямо на пулеметы Грача. Тут уже деликатничать не стали, бойцы прилежно отработали по коробу.
Шувалов был доволен. Минусы обернулись плюсами, среди разведчиков раненных и убитых нет, результат впечатляет. Шуму, конечно, наделали, но тут уж не до жиру. Забито двенадцать "бородатых", если их основные силы где-то на подходе - вряд ли сунутся, услышав звуки боя и потеряв со своими связь. Трофейная станция пару раз что-то обеспокоено спросила на чеченском и замолкла - "духи" ушли на другую частоту.

*- Винтовка снайперская специальная. Калибр 9мм.
**- Осколочная заградительная мина.

Сейчас ноги в руки и сваливать отсюда. Жаль, погода хреновая, вызвать бы вертолеты, может, получилось засечь остальных и грамотно навести артиллерию... Надо спешить. Пока светло, есть шанс проскочить.
18:00, 04 марта 2001.
- Палыч - Омичу.
- Связь.
- Все, отход, "ленту" на дорогу.
БТРы и шестьдесят-шестая выползли на дорогу, построились в походный порядок. Наводчики хищно поводили жалами КПВТ, обшаривая в прицелы стремительно темнеющие склоны. Груженый "Урал" беспомощно елозил в своем укрытии - за день жирная глина подраскисла, солидолом забила протекторы колес. Из леса потянулись разведчики - пыхтящие, нагруженные трофейным оружием и снаряжением. Развернули охранение, полезли на броню. Водитель "Урала" - бритоголовый, с оттопыренными ушами боец по фамилии Клюков, смешно пучил глаза и вытягивал шею, отчаянно газовал.
Палыч подошел к "Уралу", глянул в капонир, открыл дверь в кабину:
- Слушай сюда, Клюква. Я тебя сейчас бэтэром зацеплю, как трос натянется, дашь на первой полный газ, как вылезешь - сразу нейтралку и по тормозам. Панял?
- Так точно...
- Давай...
Палыч выдернул из колонны замыкающий БТР, подогнал задом, завел буксирный трос. Отошел метров на двадцать - не дай Бог лопнет - срежет, как бритвой. Махнул механику. БТР пыхнул соляркой, потянул, Клюков дал газу, "Урал", поднимая фонтаны жидкой грязи, полез из своей ловушки...
18:10, 04 марта 2001. Земля встала вертикально и с размаху ударила Палыча по затылку. Пропали звуки, смазалась картинка. Капитан попытался вдохнуть - не смог. Подвигал челюстью, выплюнул что-то соленое, дунул в нос, прочищая ходы. Поморгал глазами. Прямо по курсу было пасмурное небо, под ногами пустота. Наконец до него дошло, что он лежит на спине, впечатавшись в огромную лужу, ледяные струйки уже весело текут за шиворот, холодят гудящий затылок. Сразу встать не получилось, Палыч перевернулся на живот, встал на карачки, утопив в жиже ладони. Закашлялся, выхаркивая из легких комья глины. Все действия казались невообразимо затянутыми, как при замедленной киносъемке.
Так, "Урал"... Где он? Поднялся, помотал головой...
Грузовик скатился назад, в капонир, кабина была разворочена, левое переднее колесо залетело в кусты.
На выезде из укрытия чернела воронка, над которой все еще висело в воздухе сизое облако, напоминающее небольшой ядерный гриб. Возвращающееся обоняние резала вонь солярки и тротиловой гари.
"Оружие" - обожгла мысль. Палыч поискал вокруг себя. Автомат оказался в руках, только держал его капитан как будто двумя кусками дерева. Забросил оружие за спину и, шатаясь и потирая отсушенные ладони, побежал к "Уралу".
Грузовик наклонился на левый бесколесный бок, крыша вздыблена, искореженная дверь заклинила. Срывая ногти, потратив бесконечные секунды, удалось ее открыть. Палыч встал на подножку, хрустнул стеклянным крошевом. Урал накренился еще, застонал рваным железом. Вот он, Клюков, как обычно, выпучил свои глаза, затянутые красной сеткой полопавшихся сосудов, пялится с ужасом и непониманием.
Секунда на оценку обстановки. Боец зажат между сиденьем и рулем в районе таза, голову держит, значит, шея не сломана. Странно, потолок кабины над его головой вмят, явно здорово припечатался. Правая рука сломана и неестественно вывернута, ниже локтя вообще сплошное месиво, а дальше... Дальше. Левую ногу не видно, теряется где-то под остатками приборной доски. Пах разворочен, лоскутья и клочья ваты - остатки штанов - густо пропитаны кровью. Правая нога... Правая разбита в районе бедра, явно разорвана артерия - кровь хлыщет пульсирующими толчками, скатывается ртутными шариками по снежно-белому обломку бедренной кости.
Клюков пялится необыкновенно осмысленным взглядом, но явно не понимая, что с ним произошло и что ему делать - боли он, по всей видимости, еще не чувствовал из-за шока. Палыч глянул на него построже, тихо сказал:
- Рот закрой, воин. Нормально все.
Боец немедленно захлопнул отвисшую челюсть, длинно, со свистом выдохнул, пустив из угла рта кровавые пузыри, и вдруг обмяк, мешком сполз на сиденье.
Все. Надо вытаскивать его отсюда. Палыч обернулся, хрипло проорал через плечо: - "Жгуты и промедол!"
Правая нога солдата оказалась обмотанной вокруг рычага переключения передач, держалась на лоскуте кожи и лохмотьях ватных штанов. Не долго думая, Палыч вытащил нож и обрезал все это. Дернув вниз остатки штанины проткнул ее сбоку лезвием, пару раз крутанул, затягивая импровизированный жгут. Водительское сиденье со своих креплений было сорвано. Капитан вышиб его пинком вглубь салона, потянул молчавшего Клюкова на себя. Левая нога выскользнула из своего плена, изгибаясь в тех местах, где ей совсем не положено. Все ясно, тоже раздроблена. Пачкаясь в липкой крови, подхватил бойца под тощий зад, передал кому-то в подставленные руки.
Стали подходить разведчики, прибежали командиры групп. Доставали промедол, потрошили свои индивидуальные перевязочные пакеты. Кто-то не сдержался, запричитал:
- Ой, бля...
- Ой, е...
Клюков задышал, оглянулся безумными глазами и заскулил.
- Тихо все! Нахер ушли отсюда! - Палыч поймал взглядом вытаращенные глаза первого попавшегося разведчика. Тихо и внушительно сказал:
- Сейчас жути нагоните, он запаникует и умрет. Все нормально, всем улыбаться, ясно? И вообще, дуйте по своим местам, не дай Бог обстрел начнется.
Подошел Омич, разогнал разведчиков.
- Ты как сам-то, Палыч?
- Нормально...
Капитан дошел до БТРа, постучал в броню прикладом.
- Тимоха, цел?
- Так точно...
- Воды умыться дай... И бушлат чистый. Пока механик возился внутри машины, Палыч повернул на себя зеркало заднего вида, глянул... Да уж, ну и рожа. Весь в крови и глине, на черта похож. Скинул бронежилет, бушлат, ставший комком сырого теста. С пятилитровой пластиковой баклажкой подскочил Тимоха.
- Вот, товарищ капитан... Из силового, теплая...
- Полей...
Палыч умылся, стуча зубами, "теплой" водой, натянул чистый бушлат и пошел помогать доктору.
Клюков, обколотый лошадиной дозой промедола, наконец потерял сознание. Доктор уже навертел из бинтов целый футбольный мяч и затолкал его солдату в пах, наложил нормальный жгут на оторванную ногу и теперь накладывал шины на переломанные конечности.
- Как он, Док? - мысли тяжело ворочались в гудящей голове, заплетался язык.
- Хреново... Крови потерял много, если внутренние повреждения есть - вряд ли довезем. Омич вертолет пошел вызывать... тут и так целый набор, еще и нога...
"Нога!!" - мысль молнией мелькнула в разжиженном контузией мозгу.
- Тимоха!
Примчался механ, вылупился на распростертого Клюкова, отвалил челюсть и завис. Палыч вывел его из ступора подзатыльником, отвел в сторону.
- Тимоха, лезь в "Урал". Там осталась нога Клюкова, возьмешь ее, ботинок и штанину снимешь, родишь чистого снега - вот с этой горки, дальше не лезь. У тебя две РШГ* лежат в десанте, снимешь с них целлофан. В один замотаешь ногу, вложешь в другой, а промежуток забьешь снегом. Если летчики быстро прилетят, может, еще и пришьют. Панял?
Тимченко умчался, Палыч, превозмогая тошноту и мотая головой, помогал Доку. Начмед что-то плел, но пчелы, свившие улей в черепной коробке и отчаянно гудевшие, мешали его слушать.
- Слушай, Док, сустав у него цел тазобедренный?
- Да вроде...
- А яйца?
- Там все всмятку, Палыч. Мягкие ткани все в лоскуты. Как он жив-то еще, не пойму. Я вот помню...
- Слышь, Димон, а ногу ему можно пришить? Я сказал, чтоб ее в снег замотали. Ну, я читал где-то, что так можно сохранить оторванную часть...
- Не знаю... вряд ли. Судя по всему, ему с бедра вынесло кусок, я из-под бушлата две горсти обломков выгреб... Хотя можно вставить штырь металлический, а кожу и мышцы со спины вырезать... Ты сам-то как? Ого, у тебя кровь из уха...

* - Ручная штурмовая граната. По сути,одноразовый гранатомет.

Доктор опять затрепал языком, видно ему необходимо было говорить, чтобы отвлечь себя от страшной работы.
Опять заморосило. Клюкова бережно перетащили в БТР, накрыли одеялами. Док с трудом нашел у бойца вену, воткнул иглу, подвесил под броневой потолок какой-то пакет.
Снаружи забарабанили: - Палыч!
- Че...?
- Не "че", а "я"... вылезай.
У БТРа стоял Омич.
- Как боец?
- Жив пока...
Я с Ханкалой связался. Двигаться нам нельзя, и вертушка придет только утром. Темно уже и погоды нет... - комбат выругался. - Расставь бэтээры по периметру охранения и иди к бойцу. Продержи мне его до рассвета, слышишь, Палыч? Тебя солдаты слушаются, вот и прикажи ему, чтобы не умирал...
- До рассвета... Ногу не пришьют, поздно будет.
- Какую ногу? - не понял Шувалов. Палыч рассказал ему про ногу.
- Ниче... Снег чаще меняйте. Бывают исключения, - обнадежил комбат, и, развернувшись, ушел в темноту.
23:05, 04 марта 2001 г. Палыч полез в десант. Клюков очухался, застонал, разлепил глаза.
- Товарищ капитан... Товарищи капитаны... где я?
- В БТРе ты, Клюков. Спи давай, чего проснулся?
- Я подорвался, да?
- С чего ты взял...
Клюков с трудом сглотнул, хотел кашлянуть, но не смог.
- Я знаю, подорвался... Сильно?
- Зацепило маленько... Меня самого тряхнуло, голова гудит. Жить будешь. Не истери мне тут.
- Не, я нормально... Я только вот одного не пойму, товарищ капитан...
Клюков зажмурился, из глаз ручьями потекли слезы - промедол отпускает, догадался Палыч.
- Почему я, товарищ капитан? Ну почему я? Столько народу, командировка, считай, к концу подходит и все целы, почему я-то? Губы водителя задрожали, в глазах вспыхнуло отчаянье, все, сейчас сорвется, понял Палыч. Ему жалко, невообразимо жалко было Клюкова, но он понимал - пожалей сейчас бойца - и тот зарыдает, забьется, замечется, выдерет сломанными руками капельницу, разорвет бинты. Надпочечники выплеснут в кровеносное русло адреналин, повысится давление, сердце закачает - погонит и без того скудные остатки крови из сочащихся ран. Жалость поставит их на один уровень, а Клюкову сейчас нужен командир. Он должен чувствовать рядом силу, бояться и слушаться ее, не позволять себе расслабиться. Палыч поймал мутный взгляд Клюкова, спокойно и зло сказал:
- Ты охренел, мартышка? Ты что, хотел, чтобы Тимоха подорвался или я? Тебе легче было бы, воин?
- Да нет, я не в том...
- Вот и помалкивай лежи, силы береги. И вообще ты у нас везунчик, лежишь тут живой, болтаешь всякую хренотень. Починят - плясать будешь. Нам еще два месяца корячиться, а ты сейчас домой улетишь, к подруге, она тебе, герою, плюшки будет в госпиталь таскать...
- Подруга... - Клюков вылупил глаза. - Товарищ капитан, а у меня... ТАМ... цело все?
- Ясен пень - соврал Палыч, поняв, что с подругой допустил осечку - ты вон на доктора так возбудился, что ему пришлось твое полено к ноге примотать. Ты может у нас нетрадиционный, а, солдат?
Клюков попытался улыбнуться, его перекосило.
-Тебе больно, воин? - встрял доктор. Палыч зыркнул на него, сильно пихнул локтем в бок. Не хватало еще, чтоб солдат сконцентрировался на своих ощущениях.
- Больно...
- Док, нахрена ты спросил? - зашипел Палыч. Коли теперь промедол.
- Нельзя, и так уже шесть тюбиков.
- Ну а нахрена спросил тогда?? Клюков, ты терпи, понял? Сейчас вертолет придет - и все, конец. Госпиталь, белые простыни, медсестры...
Боец заметался, пошел испариной. Впал в забытье, заскулил. Вкололи еще промедол. На возражения доктора Палыч резонно заметил, что допустимые дозы рассчитаны с большой перестраховкой, а если боец помрет от боли, то доктор ляжет рядом с ним.
05:30, 05 марта 2001г.
Клюков то терял сознание, то просыпался, бредил и стонал. Палыч то материл его последними словами, то успокаивал, смачивал распухшие горячие губы водой и чаем, выдавливал их по капле из ватного тампона солдату в рот. Он рассказывал ему байки и анекдоты, заставлял слушать, смеяться и смотреть в глаза. То называл Клюкова братом, то уродом маминым, плаксивой телкой, макакой и позором ВДВ... Заставлял рассказывать про свою деревню, читать стихи, исполнять Гимн России... Палыч тянул его на тросах нервов, на канатах сухожилий, усилием воли выдирая и сплетая их из собственной плоти, физически ощущая, как звенят они от натуги, дрожат, перетянутыми струнами, удерживая ускользающее сознание солдата, как потрескивают, рвутся, кучерявятся кольцами их отдельные пряди.
Тросы жгли руки, резали ладони, капитан наматывал их на локти и тянул, так сжимая челюсти от напруги, что скулы, казалось, вот-вот прорежут кожу, раскрошатся зубы, лопнут мелкие сосуды и вены на руках.
Клюков жил, держался, цеплялся за капитана. Он боялся умереть, зная, что нарушит его, командира, волю, и Палыч будет недоволен им, может даже назовет солдатом-обезьяной. В его обескровленном, изломанном теле теплился уголек духа и твердая вера в командирское слово. Если Палыч сказал, что Клюков выживет, значит так оно и будет. Не может не быть.
Дважды заглядывал Омич. Приходил Странник, рассказал про фугас. Безоболочечный, замыкатель прикопан и засыпан гильзами сантиметров на семь. Когда загоняли "Урал" земля была подмерзшая - он и не сработал, а за день подтаяло... Да Клюков еще, как назло, буксанул, колесами сверху поелозил. Источник питания - японский аккумулятор большой емкости, вынесен далеко в сторону, закопан на метр и утеплен. У фугаса была и вторая часть, гораздо более мощная, и рвануть она должна была прямо под кузовом груженого боеприпасами "Урала". Части устройства соединял ДШ*, но он почему-то не сработал.
06:30, 05 марта 2001. Забрезжил рассвет. Клюков уже ничего не соображал. Он осунулся, посинел, ничего не говорил и не слышал, только чуть шевелил побелевшими губами. Палыч уже просто сжимал его единственную целую руку, пытаясь через кожу перекачать из себя жизнь в тряпичное тело солдата. Усилием воли подгонял неторопливые секунды.
Пришел вертолет, грузно коснулся колесами поляны. Поднял ледяную пыль, змеями погнал по земле оранжевый дым пирофакелов, обозначавших место посадки. Два "крокодила"** сопровождения кружили в воздухе. Клюкова погрузили, за него тут же взялись ханкалинские врачи - воткнули плазму, надели маску, еще что-то...
Палыч шел от вертолета к БТРу. Поднял глаза, увидел, что навстречу ему, скользя по грязи, бежит Тимоха, прижимая к груди пакет.
- Товарищ капитан, нога, ногу забыли!
Е-мае... Палыч вырвал у солдата пакет, бросился к вертолету. "Восьмерка"*** уже закрыла боковую дверь, готовясь к взлету.
- Стойте, стойте, черти!! - Кричал капитан. Ногу заберите!
Дважды его сбивало воздушным потоком, Палыч падал и снова бежал. Наконец вертолет оторвался, и, заложив с места крутой вираж, полез в светлеющее небо.
07:05, 05 марта 2001 г.
Палыч сидел, прислонившись к колесу БТРа, злые слезы текли по лицу. Дикое напряжение крайних суток отпускало, выходило нервной электрической дрожью. Капитан вдруг обозлился на себя, встал, размазал копоть рукавом. Подошел доктор, принес в железной кружке граммов сто спирта. Палыч молча проглотил, запивать не стал.
- Доктор, а ногу-то не забрали. Не успел я отдать. Теперь все, не сохраним? Может, с колонной центроподвоза отправить?
- Не, Палыч, теперь все. И так-то шансов мало было.
- Эх, баран я, надо было ее сразу у Тимохи забрать!
- Разверни, давай хоть посмотрим состояние - предложил Док.
Разрезали верхний пакет, вытряхнули снег. Внутренний пакет оказался неестественно маленьким и мягким. Развернули, высыпали... Кусок ступни с пальцами, пятка, куча разрозненных лоскутов плоти и отломков кости, самый большой величиной с ладонь.
- Тимоха! Что это за херня, воин!
- Нога, товарищ капитан... - Испуганный Тимоха таращил из люка заспанные глаза, - я в "Урале" окошки позавешивал и всю ночь собирал с фонариком. Все собрал, до последней крошки... Не пришьют?
Палыч молча, на автомате сгреб ногу обратно в пакет, бережно положил в БТР.
- Нормально все. Заводи давай и вставай в замыкание. Мабута* уже до
нас блоки** выставила, двинемся сейчас.
07:45, 05 марта 2001 г.
- Палыч - Омичу.
- Связь.
- Готов?
- Да.
- Три пятерки.
- Понял.
Колонна пошла...
Эпилог

Клюков выжил. Из Ханкалы его перевели в Ростов, потом в Москву, госпиталь Бурденко. Солдату пришлось, помимо оторванной правой ноги, ампутировать левую ниже колена и правую же руку выше локтя. Заштопали легкое, удалили селезенку и еще Бог знает сколько всего. Клюков на удивление стойко переносил тяжелейшие операции, держался и даже пытался шутить. Когда же его, наконец перевели в палату и разрешили посещение родными, боец сломался под их сочувственными взглядами и похоронным нытьем. Он причитал и капризничал, как маленький, размазывал по лицу сопли и слезы, ревел сутки напролет. Бился в истерике, швырялся посудой и ничего не ел. После дикой дозы успокоительного впадал в жар, липкий бред, все стонал, грозил какому-то Палычу, обещал найти его и убить за то, что не дал ему, Клюкову, умереть, заставил жить обрубленным кастратом с привязанной до конца дней к культе бутылочкой...
Как-то, месяца через полтора уставшая, перепуганная мать бочком протиснулась в палату. Клюков лежал и, безучастно уставившись в потолок, изучал трещины в побелке.
- Опять ничего не ел... Осунулся-то как, сынок, кожа да кости, прям светишься весь. Тебя лекарствами пичкают, кушать надо...
За окном шумела буйная молодая листва, верещали птахи. Четвертый этаж. Сегодня ночью он сделает это, лишь бы окно не закрыли. Любой ценой, на руке и зубах, прелезет через дужку кровати на подоконник, совершит свой последний в жизни прыжок. Не крайний, как говорят в ВДВ, а именно последний.
- Письмо тебе, сынок... Из части, что ли. Москва-400, капитану Путилову. Прочитать тебе? Клюков заморгал, оторвал глаза от гипнотической трещины в потолке.
- Дай сюда... Сам я.
С трудом разорвал конверт, вытащил исписанный с одной стороны листок.
Солдат читал письмо и менялся на глазах. Обрисовались скулы, появился блеск в глазах. Он живо пробегал глазами строчки, уже не в первый раз перечитывая написанное. Наконец опустил листок на грудь, вытянулся, подобрался. Казалось, он сейчас стоит в строю - только почему-то лежа. В глазах - деловая озабоченность, на впалых щеках - впервые румянец. Вошла старая докторша, осеклась на полуслове, оторопело уставилась на пациента.
Клюков расправил на груди тельняшку, перевел на мать повеселевший взгляд.
- Мам, принеси воды теплой, бритву, щетку зубную. Я тебе сейчас адресок черкану, сходишь в Союз ветеранов. Скажешь, капитана Путилова солдат, пусть помогут чем смогут. И книжек принеси - в институт восстанавливаться надо. Скоро командир приедет...
Будем жить!

P.S. Как мать не просила, письма ей Клюков так и не показал. Сын часто его перечитывал и хранил как величайшую драгоценность. Она ревновала и не могла понять - какие такие неведомые слова смог найти командир, и почему их не подсказало ей материнское сердце. Матери однажды удалось случайно разглядеть только первую строчку. Письмо начиналось словами:
"Клюков, обезьяна..."


* - Группа специального назначения
** - Передвижной командный пункт
*** - Разведывательно-поисковые действия

* - Боевой защитный комплект. Включает противоосколочный комбинезон, бронежилет 5 уровня, защитный шлем.

* - Детонирующий шнур.
** - Боевой вертолет МИ-24.
*** - Транспортно-боевой вертолет МИ-8.
* - Общее название, придуманное десантниками для подразделений, не относящихся к ВДВ. Интонация при использовании - от снисходительно-ироничной до презрительной.
** - Блок-посты. Выставляются для контроля за проверенными участками дорог.

Автор: Путилов Александр Павлович

Публикуется с личного разрешения автора

Цельнотянуто с http://karma-amrak.livejournal.com/74016.html

Я, как известно, к патриотически-настроенным гражданам не отношусь. Война, как мне кажется (любая, и эта тоже) явление грубое, грязное, лживое и разрушительное для человека, как в макро, так и в микрокосме его. При чем завоеватель ли ты или героический защитник - на выходе разницы нет. О природе военного героизма вообще можно было бы много и парадоксально порассуждать, но я не стану. Потому что бестактно. Все равно как за свадебным столом цинично обсуждать сексуальное прошлое невесты. Люди живы, пьют и радуются - вот и слава богу.

Но есть у меня одна слабость. Я люблю стариков, особенно повоевавших. Это оттого, что мне очень повезло с семейным старшим поколением. Люди они были простые, чуждые воспитательным изыскам, и поэтому никогда мне не врали. На прямо поставленный вопрос я обычно получала прямой и честный ответ, без скидок на впечатлительное и нежное детское восприятие. Поэтому я выросла не на «телевизорном» варианте прошедшей войны, а на рассказах моих бабок, дедов и выживших дядьев. А это был, доложу вам, тот еще экшен.

Одна из моих бабок до последнего дня своего больше всех фашистов, вместе взятых, люто ненавидела героя Советского Союза Гризодубову Валентину Степановну вместе со всей ее авиацией дальнего действия. Потому что в сорок втором именно ее «соколы», промахнувшись мимо немецкой комендатуры, ёбнули со всей дури по безупречному бабкиному хозяйству, прицельно разнеся нужник на краю огорода. Бабка осталась с двумя малыми детьми на руках - без дома, без нужника и с огородом, в три слоя покрытым говном. А дело было в конце лета, и выковыривать из-под говна картошку, свеклу и моркву было, видимо, незабываемым опытом.


На беду местных, в нашей станице размещалось гестапо со всей своей карательной командой. Гестаповцы рассчитывали в два захода собрать по окрестностям всех неарийцев - евреев, татар, цыган - вывезти в степь и показательно расстрелять. Первый заход им удался. Под неарийцев попала тогда куча разношерстного народа - черных и носатых среди казаков, их баб и детей было немеряно - и расстрел оказался массовым и иррационально, чудовищно жестоким. Как рассказывала бабка, гестаповцы сделали это специально. Потому что местные бабы разобрали еврейских детей, доказывая, что вот этот черненький ее личный сын, просто в бабку мастью пошел. Поэтому набирали уже, что называется, не по пачпорту, а по физиономии. Под этот расстрел как раз попали моя вторая бабка вместе с матерью. И пережили его чудом. Чудом было упорное нежелание бабки подыхать, как она говорила, «от чужой воли». Это было время, когда «завоеватели» еще брезговали добивать шевелящихся под трупами, надеясь на расстрельную команду. Но расстрельную команду на Кубани набирали из привезенных с собой чехов и румын, которым эта война, в сущности, была поперек горла. Поэтому расползающихся из ямы недостреляных баб и детей они как бы не замечали. Но и не помогали, будем уж справедливы, потому что себе дороже. Бабка еще в яме содрала с какого-то трупа платок, перевязала прострелянное бедро, пятилетнюю маму прикрыла собой и поползла через октябрьскую степь в сторону соседней станицы, где жили родственники мужа. До нее было три километра. Как доползла, бабка не помнит. Родня вырыла землянку во дворе и прятала там их обеих два долгих месяца, обогревая землянку углями в железной сетке, пока не стало понятно, что их никто не ищет. Кое-как зажившая рана сделала бабку надолго хромой, а мама, до этого болтливый и смешливый ребенок, замолчала на четыре года. И только когда в сорок шестом вернулись с войны два ее брата, она начала вспоминать, как это - издавать звуки. Ей было уже десять, когда она заново научилась говорить.

Нда. Однако, второй заход гестаповцам не удался. Местные, наглядевшись на первый расстрел, что называется, закусили удила. Одно дело лаяться с «жидами» и «татарвой» на базаре, а совсем другое - смотреть, как расстреливают семью старого, всеми уважаемого, учителя с дочерьми и внуками. Через месяц в окрестных станицах не осталось ни одного неарийца. Под второй расстрел должны были пойти восемь еврейских семей и десяток оседлых цыган, бежавших с соседнего конезавода. За день до ареста никого из них на месте не оказалось. Бабы делали честные глаза и клялись, что они себе не враги, у них же дети, да пусть вся эта нехристь передохнет, нам, мол, до этого вообще нет дела. «Нехристь», тем временем, в полном составе отсиживалась в известковых катакомбах, куда их переправили намедни ночью. И мой отец, семилетний пацан, вместе со своей матерью таскал им по ночам еду, собранную по дворам. Немцы, конечно, были не дураки, и поставили людей у всех известных входов и выходов из катакомб, но чтобы передать хавку и лекарства, не обязательно было туда заходить. Станичные мальчишки знали много сквозных дыр, куда влезть было нельзя, но втиснуть торбу величиной с кошку - запросто.
«Гестапа», натурально, рассердилась, и готовилась к масштабной карательной акции, но тут, слава богу, обозначились партизаны, и качественно раскурочили в трех местах железнодорожное полотно, по которому шли составы с техникой и провизией во славу Великого Рейха. Вернее, должны были идти. Тогда «гестапа» решила, что вместо массовых расстрелов лучше собрать оставшихся в живых местных на починку дороги, а сама принялась гоняться по степу за летучими отрядами партизан. Но степь, особенно зимой, это вам не лес, и шутки с ней плохи. Это только кажется, что спрятаться в ней невозможно. Просто местА знать надо. А атака из «казачьего схрона» вообще, я так думаю, была чрезвычайно зрелищна. Казачий схрон - степная засада в стиле древних скифов, когда казачки ложатся в заранее выкопанные ямы, прикрываясь сверху плетенкой из ковыля и утоптанной земли, и ждут, пока «завоеватели» подойдут ближе. Разглядеть засаду, даже вблизи, невозможно - степное пространство имеет свойство «замыливать» глаз, то есть сливаться в единое цветовое пятно. Поэтому когда из-под земли в полуметре от физиономии выскакивает вооруженный человек, то даже подготовленный военный, скажем так, обычно немного теряется. Опять же, крутые прикубанские берега, зыбучие пески, омуты подо льдом - вобщем, было где разгуляться удали молодецкой.
«Гестапе» не хватало надежных людей, и она сняла охрану при катакомбах. Пока Гансы-Дитрихи с нашими казачками увлеченно молотили друг друга в степи, станичные бабы под всякой снедью и тряпьем, вывезли по одному в телегах всех пещерных обитателей, и передали партизанам. Они едва успели, потому что слабая здоровьем еврейская интеллигенция и привыкшие к свету и воздуху цыгане в большинстве своем вот-вот собирались отдать богу душу. Сторожившие выезд из станицы чехи разводили глаза в разные стороны, флиртовали с бабами и ни разу не проткнули штыком содержимого ни одной телеги, хотя имели на это прямой приказ. Думаю, что это был вариант пассивного сопротивления. Подневольные ж люди, а все-таки. Хоть какой-то кукиш в кармане.
Партизаны переправили оставшихся в живых с первым же «связным» самолетом в тыл. В пещерах было похоронено пятеро детей и два старика, но большинство из прятавшихся в катакомбах пережили войну.
Я как-то спрашивала бабку Ольгу, мать отца, страшно ли ей было? Под страхом смертной казни, мол, как они с бабами решились? Бабка молчала минут двадцать, я уже и не ждала ответа, когда она, помешивая борщ и не глядя на меня, вдруг заговорила.
- Сначала-то вроде при немцах ничего было. Они нам шоколад таскали и мыло - очень уж боялись, что вшей от нас наберутся. А потом, как гестапо переехало в станицу, так и житья не стало, - бабка поморщилась от воспоминания, - Они дитев убивали. Много - и жиденят, и казачат, всяких. Взяли прямо в детском саду, с воспитательницей. Была у нас такая, Эсфирь Абрамовна. Вот с ней вместе двадцать дитёв и взяли. Уж она так кричала, родимая, так их умоляла, и диты к ней жмутся, плачут все. Ничего их, извергов, не брало - так и поволокли всех кучей к яме. Мы все это видели, да что бабы могли сделать? Немцы-то думали, что мы обсеримся со страху. А мы как в уме повредились. На своих дитёв глядим - а тех слышим. И днем, и ночью. Вот и решили хоть кого-то укрыть, чтобы только не по их, не по-иродово, вышло.
Она вытерла руки о передник, присела ко мне и посмотрела прямо в мое серьезное лицо.
- Не помню страху. Злобу помню. Как в октябре зубы сжала, так и расцепила только в марте, когда наши пришли. А на злобе-то чего не сделаешь. По углям пройдешь, и не заметишь.

Шел сорок третий год. Наши наступали, и «гестапа» заметалась. Отходя, немцы заминировали окрестности станицы, не жалея взрывчатки. «Окрестности» - это огромный мелькомбинат и склады с зерном и мукой. Заминирован был каждый квадратный метр всей территории. Взрыв должен был снести всю станицу.
Ночью в оставленные немцами станицу, еще не занятые нашими, пришел мой дед, отец матери, старый подпольщик, вместе с минером из партизанского отряда. Взглядом остановил кинувшуюся было к нему бабку, погладил мать по голове, и сказал:
- Еще не вернулся. Погодьте трошки, - взял плащпалатку, ножницы, какими стригут коз, и вышел.
Вдвоем с этим сапером, молодым парнем, они за ночь разминировали весь мелькомбинат. Перерезали около двухсот проводов. Сапера дед приволок к утру на горбу - парень был не в себе от нервного напряжения, и весь день то блевал, то плакал. Его уложили во дворе в гамаке, и мамка бегала к нему с тазиками и водой. Дед сидел в хате и пил. Бабка сидела возле него и держала за рукав рубашки - боялась отпустить.
Уже к концу войны, по ходатайству командира части, занявшего Гулькевичи, дед был представлен к Ордену Красного Знамени за этот суицидальный жест доброй воли.

Их старший сын, Василий, в это время воевал в танковой бригаде. Дядька Василий был человеком, лишенным воображения. Известно, что такие люди обычно не знают страха и сомнений, и обладают талантом к выживанию в любых ситуациях. Вся история его жизни - подтверждение этой аксиомы. Он дважды горел в танке, и дважды, едва залечив ожоги, возвращался на передовую. Рассказывал, как после Курской битвы он таскал из Олешни воду в гнутой каске и смывал, матерясь, с гусениц танка чьи-то кишки и запекшуюся кровь. Рассказывал, что первый год наши «драпали, как сброд», а великодержавный шовинизм и советский задор на глазах опадали с молодых перепуганных мальчишек, как старая штукатурка. От страха и неожиданности сдавались в плен сотнями, пока не вышел приказ Сталина, где плен приравнивался к предательству, а, следовательно - к расстрелу, и даже аресту семьи.

- Фрицы нам такого леща дали, мы аж до Москвы летели кубарем, - говорил дядька, - Перебили нашего брата,вспомнить страшно. Пехоте особо досталось. Все дураки сопливые, необученные. Мы-то что. Танкистом назвался, считай, уже покойник. Я вот и не надеялся, что обратно вернусь. Из моих первых никто до конца не дошел. Я три раза экипаж менял. А сам вот - остался...

В 44-ом в составе 10-го гвардейского танкового корпуса дядька освобождал один из польских концентрационных лагерей. То есть фактически въехал одним из первых в лагерь и помогал выводить то, что осталось там от людей, на воздух. Удивить его живыми скелетами было нелегко - в тридцатых он пережил вместе с бабкой украинский голодомор и повидал всякого. Так что пока они сгружали полутрупы в грузовики, вынимали из известковых ям изъеденные язвами детские тельца, он не чувствовал в себе никакой истерики. Был занят делом. Но потом, когда лагерь опустел, и оттуда вывезли даже мертвецов, все, кто участвовал в освобождении, получили шесть часов отпуска. Дядька хлопнул водки, взял именное оружие и вышел в город.
... И очнулся через шесть часов на окраине, с чугунной головой и пустым наганом. Что делал все это время, и куда всадил семь пуль, он не помнил.
Эти шесть часов беспамятства мучили его до самого конца. В день Победы он обычно в одиночестве надирался до синевы, заново переживая единственный в своей жизни нервный срыв.
А тогда он решил проблему кардинально. Еще в лагере, в бараке польских евреев, он заметил девочку, чуть младше его сестры, моей мамы. К сестре он был очень привязан. А это лысое худое существо с большими немигающими зелеными глазами вцепилось ему в штанину и не хотело отпускать. На утро следующего дня он съездил в больницу, куда определили всех лагерников, разыскал девочку, оформил бумаги на удочерение и через неделю отправил ее к своей матери вместе с граммофоном, туалетным мылом и союзническими сигаретами.
Так я, еще не родившись, обзавелась двоюродной сестрой, старше меня на сорок лет.
Бабка только всплеснула руками, когда получила полудохлого человеческого детеныша, и принялась выхаживать ее со всем своим крестьянским хозяйственным пылом.
И вот из бледного немого заморыша на кубанских наливках выросла рыжая девица обжигающей красоты, независимого нрава и такого бешеного темперамента, что неверующий дядька аж перекрестился, когда она, наконец, вышла замуж. Она была любима всеми и всегда, и даже младшая кровная дочь дядьки обожала ее с самого рождения. Сейчас она превратилась в красивую старуху с отличным чувством юмора и легкой насмешливой искрой в поблекшем зеленом глазу.

Парадоксально, но все это не помешало моей многочисленной родне всю жизнь исповедовать молчаливый местечковый национализм, сверху чуть припорошенный снисходительной вежливостью.

Вот такая у меня была война.
Старики мои, не смотря на их упрямое долгожительство, уходят один за другим, остановить я этого не могу. После них остаются только образы, вложенные мне в голову, и лица.

Источник храбрости

Случай, рассказанный фронтовиком, не дословно.

Бытует мнение, что наряд на службу воспринимают как наказание, но это далеко не так. Конечно, дневальным по роте, в карауле, кухне тяжело. Но существуют и наряды, где служба сродни курорту. Одним из таких мест в нашем училище было дежурство по учебному корпусу. Там не нужно было торчать на тумбочке, а ночью, заперев входную дверь, можно было спокойно почитать книгу, попутно сообразив чайку, а то и просто покемарить на стульях в дежурке. А днём находиться в распоряжении завхоза, бодренького незлобивого старичка. Судя по тому, как он руководил таким неуправляемым контингентом как курсанты второго курса, военного прошлого у деда не наблюдалось. Ну, мы так полагали.
И вот в один из зимних вечеров, когда преподаватели уже разбежались по домам, а мы с напарником успели выдраить коридор и готовились запереть входную дверь, то есть воткнуть швабру в ручку, из своей подсобки вышел наш завхоз.
Обычное дело, он частенько задерживался. Мастерил там у себя очередное учебное пособие для одной из кафедр.
- А что, ребята, попьём чаю? Мне тут бабка моя кучу пирогов наложила, не нести же их домой.
Ну какой же курсант откажется поесть? Тем более, домашних пирогов. Мы с радостью согласились. Надо заметить, что относились мы к нему несколько снисходительно. Как же, мы же были уже лётчики, за плечами, страшно сказать по шестьдесят часов налёта, самостоятельный вылет.
Разговорились, то да сё. Но когда дед заявил, что был на фронте лётчиком-истребителем, мы не поверили.
- Да вот же я, ребята, - дед кивнул в сторону стенда с кучей фото.
И точно, там красовался наш завхоз в форме подполковника с иконостасом наград на груди. Тут уже мы стушевались, вот так, не замечали. Попросили рассказать про войну.
Дед, явно довольный эффектом, уважил нашу просьбу, много чего рассказал, а вот это запомнилось.
***
Был, ребята, у нас в эскадрилье один лётчик. Ничем особо не примечательный, как все. Не новичок, имел несколько сбитых самолётов, награды. И вот в одном бою сбит был. Но повезло, смог выпрыгнуть, да и над нашей территорией дело было. Короче, через сутки вернулся в часть, даже не ранен. И самолёт ему нашли, летай, воюй.
Да только сломался он, ребята. Бывает такое на войне. То техника у него откажет, то заболеет. Всё искал поводы, как бы от вылетов отказаться. А уж если случалось на задание, так от боя уклонялся, расстреляет боеприпасы издали и домой. А ведь ведущий пары был. Мы с ним уже и говорили, так, по-товарищески, между собой. Всё человек понимал, клялся, да как дело к вылету, всё по-прежнему оставалось.
Уже и особист начал интересоваться, к трибуналу дело шло. Можно было, конечно, махнуть на него рукой, да жалко. Ведь неплохо же воевал человек.
И вот сам командир его "вылечить" взялся. Есть, говорит, одно средство, если не поможет, тогда точно в штрафбат. Вот в один из дней усадил его командир в свой "козлик" и уехали они в тыл. Через сутки вернулись.
Вылез тот пилот из «козлика» чернее ночи. Да и потом таким мрачным и неразговорчивым оставался. Но на боевые задания так рвался, только и жил ими. А в бою немчура шарахалась от него, чуяли гады, что плевать ему на свою жизнь, лишь бы их бить. Всё же подбили его опять. На этот раз над их территорией. Так он на горящей машине ещё одного завалить успел, а потом на таран пошёл.
Не в НКВД его командир возил. Там в ближайшем городе детская больница была. Детишки там лежали. При эвакуации эшелон с Домом малютки под бомбёжку попал. Тоже инвалиды войны, кто без рук, кто без ног, которым отроду и трёх лет не было.
Такой вот, ребята, источник храбрости.

Бортжурнал N 57-22-10
Часть вторая
АФГАНИСТАН

Умная пуля

Борт N 33 вернулся с задания в дырках. Насчитали пять входных пулевых на правом боку и на днище. В таких случаях, прежде чем наложить заплатки, техники, как и хирурги, должны провести зондирование, извлечь все застрявшие пули, проверить пути их следования в теле машины, найти поврежденные агрегаты и трубопроводы. Пока хоть одна пуля не найдена, работа хирургов продолжается.
Пятую пулю на борту N 33 искали несколько дней. Четыре нашли, а пятая, несмотря на ее очевидный путь в один рикошет от створок и уход в сторону закрытого люка кормового пулемета, словно испарилась. На люке никаких повреждений не было.
- Признайся, - пытал инженер Иванов борттехника Т”., - люк был открыт и пуля улетела в него?
- Да не открывал я! - лениво говорил лейтенант Т”. - У меня и кормовой пулемет не заряжен, чего зря выставлять...
- Тогда ищи! - выкатывал глаза инженер. - День даю, хватит машину на земле держать!
При этом разговоре присутствовал борттехник Ф. Он зашел примерить «вареный» костюм, который борттехник Т”. сначала купил, а потом выяснил, что он ему мал.
- Чего ты мучаешься? - сказал борттехник Ф., когда инженер убежал. - Прострели, нет, лучше керном, нет, сердечником другой пули, из тех, что нашли, пробей выходное где-нибудь, где не искали.
- Да везде искали уже, - махнул рукой борттехник Т”. - И потом, а вдруг она в чем-то жизненно важном застряла?
Борттехник Ф. наклонил голову к ртутно блестящему следу рикошета на ребре створки возле стягивающего замка, посмотрел в сторону кормового люка и встретил черный взгляд ствольного раструба пулемета Калашникова танкового, притороченного к стенке поверх закрытого люка.
- Ты знаешь, Леха, - сказал борттехник Ф., еще не веря себе, - что движение античастицы в физике можно описать уравнением движения частицы, обращенной назад во времени?
- Это ты про инженера?
Борттехник Ф. не ответил. Он подошел к пулемету, снял его с упора, поднял за ручки, опуская ствол, покачал им, и на подставленную ладонь, тренькая, скатилась бронебойная пуля калибра 7,62, вернее, ее сердечник, совсем не помятый, только немного поцарапанный.
- Какая умная пуля, - уважительно сказал борттехник Т”. - Умнее нас!
- Это точно, - сказал борттехник Ф. - Умнее вас.

Литой шоколад

В самом начале своей войны еще безденежный борттехник Ф. перевозил трех офицеров с грузом. Там были связки бушлатов, коробки с сухпаями, тушенкой, консервированными маслом и картошкой. Среди казенного добра было и личное - магнитофон «Sanyo» и несколько коробок с надписью на этикетках по-славянски, но не кириллицей: «Litoyi chokolat». Этот литой шоколад непонятно почему взволновал воображение борттехника. Он представил, что в коробках, обернутые в разноцветную фольгу, лежат отлитые их темного шоколада фигурки. Как в детском наборе «Мойдодыр», где рядом с круглой коробкой зубного порошка в отдельной нише лежало мыло душистое, отлитое в форме белочки, - а тут она же и прочие зверюшки, но из шоколада.
Позже, когда у него появились деньги, он узнал, что в коробках с такой надписью вовсе не литой шоколад, а простые, хоть и югославские, сосательные карамельки «Бонко». Они были в красивых обертках, они сами были красивы, как полудрагоценные, обкатанные морем камни, они были вкусные, вкуснее, чем ягоды, по которым были названы, - но... Это было разочарование. Так и застрял в голове борттехника образ шоколадных фигурок.
Как-то полетела пара в один южный кишлак. Повезли советникам груз. Прилетели, сделали все дела, вернулись к бортам, запустились, взлетели. Экономя время и топливо, решили срезать угол, не огибая кишлак. Пошли по самому безопасному отрезку, через виллу советников. Шли не высоко, не низко - метрах на 15, - чтобы и деревья не задеть, но и сектор вероятного обстрела не увеличивать. И когда ведущий прошел над виллой, а ведомый только приближался, майор Божко сказал в эфир:
- Ох ты, ё... Вниз не смотри, молодежь!
После этих слов экипаж ведомого борта N 10 посмотрел вниз с внимательностью чрезвычайной. Под ними проплыл ряд разлапистых гималайских кедров, и появился огороженный высоким забором голубой прямоугольник бассейна. Но не тадж-махальская красота композиции - отражение белой виллы в спокойной воде на фоне опрокинутого неба - заставила экипаж прерывисто, но в унисон, вздохнуть. На розовом песке у самой воды, на одинаковых, в косую красно-синюю полоску, словно конфетные фантики, покрывалах лежали две молодые женщины. Одна, худенькая, - на животе, другая, с фигурой Лорен - на спине. Они были совсем голыми и загорелыми дочерна. Солнце бликовало на их шоколадных телах. Две шоколадные фигурки, лежащие на фантиках...
- Литой чоколат! - прошептал борттехник, чувствуя во рту вкус горького шоколада и коньяка. Да, в таких фигурках обязательно должен быть коньяк...
Вертолет словно наткнулся на невидимое силовое поле - он как-то неуверенно зарыскал, его охватила мелкая дрожь. Левый и правый летчики, высунув головы в блистера, смотрели вниз, Милый еще и махал рукой. Борттехник смотрел себе под ноги, в нижнее стекло под станиной пулемета. По воде пошла рябь, покрывала купальщиц начали суетливо хлопать тела своих хозяек углами. Женщины, приподнявшись на локтях и совсем не смущаясь, помахали ползущему над ними дракону.
- Эй! - сказал уже далекий Божко. - За титьки зацепился, что ли? Быстро догнал!
И борт N 10, виновато опустив нос, пошел в разгон.

Шинель номер пять

(правдивая история)

Известно, что мартышки измеряют удавов в попугаях, солдаты считают, сколько им осталось до дембеля по несъеденным порциям масла, а у офицера срок службы идет по изношенным шинелям.
Мои шинели номер один и два прекратили существование, износившись в хлам на аэродроме, шинель номер три вообще не появилась на свет, поскольку отрез пошел уже не помню на какие домашние нужды, а в шинели номер четыре я ходил на службу. Проблема состояла в том, что через год после женитьбы шинель мне удавалось застегнуть только на выдохе. Со всей остротой встал вопрос о пошиве новой.
Шить военную форму одежды - это очень противное занятие. Сначала нужно получить на складе материал и фурнитуру, причем, всегда оказывается, что для пошива по стандартным лекалам не хватает 2-3 сантиметров. Не знаю уж, как это получается у вещевиков, но где бы я ни получал материал на форму, его обязательно не хватает. Офицер, у шинели которого одна пола короче другой, выглядит вызывающе, поэтому в ателье приходится «договариваться», чего я терпеть не могу.
Подождав 2-3 месяца в очереди, попадаешь к закройщику, потом ездишь на примерки, потом платишь свои деньги и еще полгода ждешь очередной выдачи вещевого имущества, чтобы Родина тебе эти деньги вернула. И еще неизвестно как сошьют... Моему первому ротному, например, шинель в талии заузили так, что на бедрах она торчала наподобие кринолина, а воротник сзади отставал от шеи сантиметров на пять. Когда шеф в обновке приехал на точку, с антенны РЛС упала ворона.
Можно, конечно, взять готовую шинель, но я еще не видел человека, которому готовая шинель пришлась впору. Подозреваю, что тыловики делали лекала, обводя на картоне друг друга. Вся военная форма почему-то была рассчитана на дистрофиков с узенькими плечиками и глобусным брюхом. В том месте, который тактично называется «шагом», кроме положенного природой имущества можно было легко разместить ПМ и два магазина. Допускалась, правда, подгонка брюк путем удаления двух специальных клиньев на штанинах, от чего штанины винтом заворачивались на ногах. В общем, тихий ужас.
Тогда я еще был человеком сравнительно молодым и не подверженным депрессиям, но представив, что мне предстоит, я затосковал. Неожиданно спасение пришло со стороны моего шефа. Перед дембелем он вместе с документами цикла, секреткой и бутылью спирта передал мне контакты своего закройщика.
На следующей неделе, уточнив адреса, пароли и явки, я отправился в ателье ГУТ «Военторг» вблизи станции метро «Октябрьское поле».
Все пошивочные ателье похожи друг на друга - унылые помещения с облупленными манекенами, плакаты «Правила ношения формы одежды офицерами, прапорщиками и мичманами СА и ВМФ», грязноватый пол, запах гладилки. Дождавшись своей очереди у приемщицы, я произнес секретное слово и был допущен в примерочную. Через несколько минут брякнули кольца занавески и в комнату вкатился закройщик. Он сунул мне руку, буркнул: «дядя Боря» и спросил: «Шинель? Давай материал».
Померив материал и подкладку, дядя Боря издал призывный звук, из подсобки немедленно появилась девица с блокнотом, а дядя Боря начал меня обмерять. Ростом он был всего метра полтора, но невероятно широкоплечий, косолапый и очень проворный. Я поворачивался, поднимал то одну, то другую руку, а дядя Боря, пуская лысиной зайчики, прыгал вокруг меня, делая многочисленные и какие-то причудливые обмеры.
Закончив, он что-то посчитал в уме, шевеля губами, и сообщил: «Примерка через неделю, двадцать пять сверху». О том, что дяде Боре нужно доплачивать, я уже знал, поэтому молча кивнул. Мой бывший шеф предупредил, что дядя Боря - мастер уникальный, шинели у него шьет пол-Москвы, поэтому такса - четвертак сверху с шинели плюс бутылка чего-нибудь приличного спиртуозного.
Через пару недель я приехал за обновкой. Дядя Боря выкатил манекен, на котором висела моя отглаженная шинель. Я осторожно надел ее и застегнул, с трудом пропихивая пуговицы в тугие петли. И тут случилось чудо. Плечи сами собой развернулись, спина выпрямилась, я вдруг ощутил желание управлять войсками и даже, поднявшись на трибуну Мавзолея, принять парад частей Московского гарнизона.
Шеф сказал правду, дядя Боря оказался настоящим мастером. С тех пор я шил форму только у него.
Как и положено правильному закройщику, дядя Боря увлекался дрессировкой зеленого змия, поэтому на примерках частенько дышал «духами и туманами». Это не мешало ему работать виртуозно. Брюки, например, он шил вообще без примерок (а у преподавателей форменные брюки просто «горят» и понятие «просиживать штаны» для них не фигура речи, а суровая реальность). Правда, однажды, на примерке очередных брюк я с изумлением обнаружил вместо одного заднего кармана справа два - справа и слева. Помявшись, дядя Боря объяснил, что сначала «малость промахнулись» и прорезали карман не с той стороны, вот и пришлось выкручиваться. Это было, конечно, нарушением формы одежды, но ни одному проверяющему так и не пришла в голову кощунственная идея посчитать карманы на заднице проверяемого...
Но, повторяю, коронным блюдом дяди Бори были шинели, любые - повседневные, парадные, флотские, тут ему равных не было. Зарабатывал дядя Боря, видимо, неплохо, но для полного счастья хотелось ему поехать поработать за границей. Оказалось, что в группах советских войск в Германии, Польше и в других странах тоже есть ателье Военторга, вот туда-то дядя Боря и нацелился. Однако даже с его связями это оказалось делом непростым. Желающих на такое хлебное место оказалось столько, что, казалось, проще было пробить для дяди Бори должность командующего группировкой, чем закройщика в ателье в Вюнсдорфе. Но он не отчаивался и продолжал плести хитрые интриги.
И вот однажды он, самодовольно улыбаясь, сообщил, что решение по нему состоялось, и скоро он уедет в загранку. Я, конечно, вежливо пожелал ему удачи, а сам вспомнил эпизод из «Семнадцати мгновений»: «У кого же теперь мы будем лечиться?» Мы попрощались...
Прошло полгода. Мне опять понадобилось что-то сшить, я поехал на Октябрьское поле уже «как простой инженер», и вдруг в ателье за спиной приемщицы увидел знакомую квадратную фигуру. Через полчаса я стоял в примерочной.
- Так вы не уехали? Места что ли не было?
- Было, отказался, - энергично махнул коротенькой ручкой дядя Боря. - Они совсем там офигели, - пояснил он свою мысль, но другими словами. - Я закройщик по шинелям, по ши-не-лям! Понимаешь? Вот. Ты - понимаешь. А они мне предложили знаешь куда ехать? В Анголу! Шорты габардиновые с кантом шить! Бля!