ОДНАЖДЫ ГДЕ-ТО...

Он просто жил.
Разумеется, у каждого человека есть свои сложности, свои тайны и свои мечты. Проблема в том, что они не стоят на месте стреноженными лошадьми, а вертятся в большом калейдоскопе жизни, иногда меняясь местами - проблемы становятся отдушинами, секреты - плакатными лозунгами, да и сам этот калейдоскоп иногда напоминает пустую бутылку с запиской об обстоятельствах кораблекрушения, болтаемую штормами вдали от любых берегов, к которым можно пристать.
Когда жизнь представляется именно таковой, остается просто жить.
Он и жил. Отца почти не помнил - вроде как убили его на лесозаготовках, но тела не нашли. Да и деревни своей, откуда родом, тоже не помнил - мать собрала его и брата, да и подалась в город. Город был один, дальше на восток начиналось море. Время было смутное, наделяющее безобидные слова, «кулак», например, смертельным смыслом, зато делающее страшных людей вершителями судеб, время было непростое. Оно и уработало маму - простую, наивную, доверчивую. Была бы у них еще сестрёнка, да не вышло что-то, и забрало это «что-то» мать с собой в могилу - она, как всегда, думала, что покровит и пройдёт...
Детский дом разлучил с братом (навсегда), но научил выживать. Оказалось, что он мог слышать сразу нескольких человек, скрип одного вагона трамвая отличался от другого, а по свистку милиционера он мог безошибочно сказать, далеко ли он, или уже пора драпать. Так и держали его на стрёме, неохотно делясь. Но потом всех переловили, пришлось пробиваться самому. За первые часы, украденные на рынке, долго били витой ножкой от стола. Не стало передних зубов, а два пальца, указательный и средний, на правой руке, срослись изогнутой баранкой. И не взяли бы в ФЗУ из-за них, пальцев, но начальник учебного участка пожалел. А директор на завод пристроил, и сунул потом комсомольскую путевку, на военную службу. Много человек сделал. Можно сказать, вторично жизнь подарил.
Случайно или нет, но оказался он в учебном отряде младших специалистов Морпогранохраны. Удивлялись все: шпана-шпаной - и в НКВД. И там оказалось, что мало того, что у него есть музыкальный слух, два своих пальца, на которых он научился так забойно свистеть, но из-за которых почти не мог писать, уникальным образом охватывали набалдашник телеграфного ключа, и рука не уставала. А писать его учили левой. Так и ползли такие разные, звонкие, отчётливые, как выстрелы «маузера», и мягкие, глухие, как застенные рыдания, или прерывистые из-за помех, как кашель чахотошного, и совсем незаметные, шепотом умирающего, точки и тире азбуки Морзе, от ушей по рукам - по правой к ключу, по левой - к карандашу над блокнотом... Научили всему - гладить флотские клёши (кто пробовал гладить настоящие клёши, тот поймёт), прибирать кубрики до блеска, тянуться в струнку и даже стрелять покалеченной рукой - вот только тяжестей больше пуда поднимать не давали. Ему было все равно, но так было положено. И еще - так и не научили политике партии. Не верите? Удивляетесь, что с маленькой буквы написано? А тогда не удивлялись - всё куда как проще было. Поняли однажды, что не надо это человеку. Только хуже будет. Из-за его молчания или ответа невпопад пострадают все. Ну и оставили в покое, удовлетворившись тем, что он тщательно записывал все в тетрадке - округлив левую руку, как все, переученные с травмированной правой.
И вот тогда, в период любования разложенным по полочкам, появились в его жизни три вещи, которые и определили всю ее перспективу - корабль, гитара и краснофлотец Петухов.
Корабль был итальянский и очень красивый. Сами тогда таких делать не умели, да и недосуг было, и вот пришли с далёкого и манящего Запада два этих красавца, уроженцы Генуи - элегантные, свеженькие, норовистые, резко выделяющиеся из разномастной ватаги имеемых судёнышек-горемык отсутствием угольной копоти - над трубами туго дрожал прозрачный, упруго вибрирующий шлейф дизельного выхлопа. Тогда это было в диковинку. Доводилось ли вам испытывать ощущения от густого запаха корабельной соляры? Говорят, итальянцы давно потеряли традиции Римской империи - так может быть, их просто развезли по свету их корабли? А когда эти корабли, после ряда известных событий, поменяли безликие номера на звучные фамилии пусть умерших, но весьма и весьма именитых людей, стало даже немножко страшно - против воли появилась опаска «не соответствовать», «не справиться», и даже - вот так иногда приходит истинное понимание вещей, которые долго пытался вызубрить -«не оправдать».
Гитара обнаружилась в рундуке матроса из перегонного экипажа, он то ли забыл ее, то ли оставил. Инструмент был хороший, но побитый жизнью. Сменившись с вахты, он чаще всего шел в кубрик и слушал, как комендоры терзают инструмент, вытягивая из полысевших неаполитанских струн настоящую русскую тоску - бессмысленную и беспощадную. С чувством он примириться мог, но вот со звуком...
Однажды убежав в увольнение, он взял гитару с собой - не знал что именно, но чувствовал, что надо что-то делать. Попалась вывеска - «Ремонт патефонов». Старый еврей (уж простите за подробность - эта банальность оттого и банальна, что русским для такой работы часто чего-то не хватает) не имел к патефонам никакого отношения, он просто продавал иглы. Зато там же его отпрыски клеили старые рассохшиеся деки, вырезали колки, натягивали новые английские струны, и - о чудо - даже лакировали смычки. История умалчивает о том, почему старый еврей решил восстановить гитару бестолково мнущегося в углу военмора - может быть, инструмент действительно был фирменным, а может, не в гитаре дело было, а в этом моряке-погранце с изувеченной рукой - ведь ясно было, что играть он не умеет. Еврей взял гитару, провёл большим пальцем по ладам. Поставил в уголок. Кряхтя, нагнулся, и вытащил откуда-то другую - попроще, но совершенно целую и с новыми струнами. Еще покряхтел и вытащил самоучитель с «ятями» и камертон. И сказал: если что - пусть заглядывает.
Гитара заселилась в радиорубку, а там чужие не ходят. Он не учился петь - он учился играть, подстраивая бой под четыре пальца. Старый гитарный букварь был академичен - и эта академичность, вот тут впервые и появившись в его жизни, как-то сразу встроилась в неё оттенками ощущений «хорошо» и «плохо». Не столько самими оценками, сколько их приращениями туда и обратно. И довольно скоро заунывное стеклообразное банджо новичка зазвучало искренними детскими композициями Чайковского, а потом и довольно правильным Моцартом, слегка напрягшим политрука, но, поскольку дело не вышло за пределы радиорубки, и ход ему давать не стали.
И эта история со временем стала бы идиллией, если бы не краснофлотец Петухов. Краснофлотец Петухов был старшим радистом и отменным, искренним, блестящим, неповторимым бабником. Не таким бабником, который коллекционирует победы, обязательно выискивая в каждой новой жертве ускользающий идеал, глупый и бесполезный в своей нереальности, и не находит его, обреченный вечно бежать по кругу своего разочарования; а таким, который в каждом новом жесте, движении, изгибе линии бедра и причудливом рисунке родинок на спине читает уникальное свидетельство обилия, щедрости, неизбывности жизни как таковой. Дневников краснофлотец Петухов не вёл, но, будучи неплохим рассказчиком, частенько поведывал своему молчаливому подчиненному истории женских жизней, коих он оказывался причастен, старательно обходя вопросы как физиологии, так и собственно койки. Например, женская способность долго и напряженно работать, или, скажем, почему ни в коем случае нельзя относится к чужим детям, как к чужим, или вот - почему одна его подруга в состоянии одеться во что угодно и глаз не оторвать, а на второй каракулевая шубка сморится как панцирь на черепахе, но при этом первая не в состоянии правильно поджарить картошку, а вторая может дать сто очков шефу лучшего ресторана города - и обе они работают бухгалтерами. Нет, он не был рафинированной экзальтацией Дона Жуана по-советски, он был обычным добрым бабником. Он не старался поучать - он просто делился собственными рассуждениями. И они дарили благодарному слушателю тот опыт, в котором так нуждалась его, слушателя, дремучая душа, взошедшая на качественных дрожжах классической музыки.

Таким образом, находясь на военной службе в Морпогранохране НКВД, на новом и хорошем корабле, в обществе совсем неплохой музыки и краснофлотца Петухова, мой герой удивительным образом оказался исповедан и причащен жизнью так, как это может только присниться младенцу. Мой герой, недалёкий, даже тёмный, безродный сирота, болтавшийся в событийном море неприкаянной пустой бутылкой, в которой, когда ее волею провидения прибило к берегам бухты пусть не сказочной, но какой-то добротной и основательной красоты, оказался подробная, хотя и довольно простая карта с точным местом спрятанных сокровищ.
Когда началась война, он не удивился - в конце концов, всё его, и не только его, детство прошло в состоянии войны с окружающей реальностью - так что странного в том, что эта война, вдоволь наигравшись фланговыми обходами, втупую, большими батальонами, ударила в лоб?
Но война шла где-то далеко, на Западе, туда уезжали добровольцы, оттуда приходили потом треугольные письма. Его тоже попросили написать рапорт добровольцем, он написал. Краснофлотца Петухова отправили, его - нет. Краснофлотец Петухов будет потом голыми руками выбрасывать за борт снарядные ящики с горящей баржи на Волге, потому что на ней еще сто человек раненых и две престарелые, закопченные и валящиеся с ног от усталости и впитанного горя медсестры, но все это окажется напрасным, потому что оставшиеся без бомб «юнкерсы», пользуясь безнаказанным господством в воздухе, будут остервенело штурмовать баржу, пока не закончатся и патроны, и краснофлотца Петухова перережет пополам струя горячего свинца, и одна оставшаяся в живых медсестра за секунду до взрыва снарядов на объятой огнем неуправляемой барже закроет своей высохшей чёрной рукой его васильковые глаза, в которых отражались бегущие над ними облака.
И мой герой увидит всё это в цветном сне - первом в его жизни - ибо между местом гибели краснофлотца Петухова в волнах великой русской реки и режущим воду не менее великого, хотя и общего, океана советским пограничным кораблём, между молотом разгулявшейся войны и наковальней тревожного мира есть восемь часов поясного времени, но нет и волоска надежды на то, что чаша предопределённости минует причастных тайнам.
И через долгие четыре года, когда уже отгремел победный салют, и уже добрались до адресатов последние похоронки, и все уже закончилось, и всё еще только начиналось, война пришла и сюда, и упала сверху на морской погранотряд, на корабли дивизиона Морпогранохраны, на сопки, вулканы и острова.
Это была странная война. Не та война, на которой погиб краснофлотец Петухов. Другая - она пришла и упала без сил, ибо ее те же четыре года, лишь чуть позже начав, гнали через великий океан к берегам, с которых она стартовала - гнали чужие люди, которые жили лучше, но погибали - так же.
И мы ее зачем-то подобрали. Война - она такая: она манит блестящими пробками интересов и яркими этикетками контрибуций, но внутри находится только ярость и боль, после которых, на утро, всегда остается тяжелое горе.
В сплошном тумане без радаров ходить тяжело. Но еще тяжелее стрелять. Бесполезно. А стрелять, и полезно стрелять, придется - это аксиома поддержки десанта. Корабли пограничного дивизиона должны обеспечить высадку частей морской пехоты на острова - там враг, он наконец-то назначен, но он был всегда - этот враг был всегда. Он окопался. Он укреплён и опасен. Он считает острова своими. Чёрт-те чё с этими островами. Но сейчас не время.
На кораблях готовы 22 радиостанции - восемь полевых пунктов управления и четырнадцать корректировочных постов. Эти посты должны наводить огонь кораблей - очень точно и безошибочно.
Он не думал, что его убьют. Нет, он не боялся. Просто никогда не думал об этом. Только вспоминал свой сон про смерть краснофлотца Петухова.
Десантные плашкоуты -лохани - открыли огонь первыми, пока с другой стороны через пролив, который он так долго охранял, гремела артиллерия - батареи обменивались гостинцами. Десантные плашкоуты открыли огонь первыми и проиграли - враг, маленький узкоглазый враг взял их в кинжальный огонь полевой артиллерии, щедро присыпав сверху из минометов.
Когда LCI начал тонуть, развернувшись развороченным бортом к царю Посейдону, он карабкался на противоположный, торчащий из воды борт - прижимая к груди рацию. Сердце крошило молотками виски, выбрасывая красную кровь из разорванной осколком ноги. Она лилась на красную палубу - эти чужие и богатые союзники на своих кораблях делают палубы красными, чтобы не было видно крови - и терялась. Ну и ладно, подумал он. Три большие пушки - 1200 метров - считал он про себя, закрыв глаза и фильтруя реальность через рёв ритмичных волн артериального давления в ушах - миномёты - вот на том утёсе, метров 700. Шарнир, я Луг-7, прием. Два шедевра природы, две барабанные перепонки, быстро схватывающий ситуацию мозг и тяжеленная дура-рация - больше в жизни не было ничего. Его подхватили, дернули за плечи, повалили на палубу подошедшей пограничной «мошки», можешь работать? Он мог. Катер рвался к берегу, обходя горящие плашкоуты, а с берега молотили уже и подошедшие танки. Плохие танки, краснофлотец Петухов погиб, выбрасывая снаряды к пушкам куда лучших танков, но скажите, какая разница, когда тебя убивают в упор?
Он оказался единственным, вышедшим на берег с работающей радиостанцией. Остальные двадцать одна или погибли, или намокли - что одно и то же. Соленая вода жгла перебинтованную воду, рация на вытянутых руках. Звуки. Он обернулся в сторону моря - в открытых глазах осталась картина: кильватерная лента уходящего от берега катера кончалась многоточием четырех минометных попаданий и ярким цветком сполоха бензина в баках. Он повернулся обратно и больше уже не оборачивался.
Обдирая ногти, сбивая кожу с шатающихся по суставам коленных чашечек - вверх.
И теперь уже не было ничего, даже лейтенант-наводчик рядом молчал - он был дважды ранен. Слух и радио. 3-161, два орудия, перелёт. Сзади, в тумане, ревел сотками его корабль, мешая вот здесь, в двухстах метрах впереди, бетон и каменную крошку с телами: живыми, мертвыми, и переходящими от первых ко вторым.
Накрытие. Вон там - 750 метров впереди - еще одна минометная батарея. Не открывать. Не слушать свои разрывы. Глаза. Открой глаза. Кто это кричит? «Батальон солдат, 20 танков». Раненый лейтенант посмотрел только в его открытые глаза - и пополз со связкой гранат вперед. Так вот что это такое - танки. ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА. 3-167, рота танков, мое место - 3-167. Рота танков, батальон солдат, я Луг-7, прием.
Расчеты корректируют наводку, орудия заряжены, медленно движется вниз педаль замыкания цепи стрельбы. Медленно горит порох. Снаряд, врезаясь ободком в нарезы, медленно движется в стволе. Быстро течет жизнь. Отец, который не погиб в лесу, а сбежал в Москву. Мать, получившая комнатку в бывшей квартире директора гимназии за дружбу с директором ФЗУ.
Брат, уже два года как раздавленный «тигром» под Курском.
Страшный грузин с ножкой от стола, дикая боль в пальцах. Голод. Директор ФЗУ. Так и не родившаяся сестра.
Старый еврей. Краснофлотец Петухов. Отец и старший сын.
Снаряды покинули срез ствола, в радиорубке его корабля лопнула щеколда рундука, и гитара вывалилась на палубу, сильно ударившись колками, вдоль грифа пошла трещина.

Широкий штык «арисаки» разжал пальцы, сжимавший микрофон.

Больше ничего не было - рука с давно и причудливо искалеченным указательным и средним, сжимающая микрофон.

Когда мне было лет 10 или 11, отец повел меня на торжественный прием в актовом зале областного управления Комитета, посвященный 28 мая - Дню Пограничника. Там я увидел однорукого человека, который, тем не менее, улыбаясь, пожимал всем руки левой и, казалось, совсем не страдал от этого изъяна. Он был почти слеп.
Он запомнился мне тем, что в совершенно сухопутном Днепропетровске, среди ветеранов Погранвойск и офицеров Комитета, он один был в парадной форме капитана 1 ранга Морчастей Погранвойск.
И носил на груди обыкновенную солдатскую Славу.
И был очень общителен.
Он просто жил.

История, докладываю сразу, не моя. Взята отсюда: http://www.istrodina.com/rodina_articul.php3?id=1488&n=81
От себя лишь добавлю: как прекрасно, что у человечества есть история... Иначе, как бы мы оставались людьми?
Чудны дела твои, Господи!

Собака с крейсера «Варяг»

Столетие подвига моряков крейсера «Варяг», скромно отмеченное в России 9 февраля этого года, оживило в моей памяти одну случайную встречу почти полувековой давности.
Морозно-солнечный февральский день 1956 года. Воинский зал ожидания на железнодорожном вокзале в Туле. Наша семья перебиралась к новому месту службы отца — в древний город Козельск, где дислоцировалась Гвардейская Перекопская мотострелковая дивизия. Родители отлучились в город за покупками, а я, десятилетний мальчишка, оставлен сторожить чемоданы...
Рядом со мной на деревянный диван опустился сухонький старичок в дубленом полушубке. С ним небольшой чемоданчик. Меня поразило, что на голове у старика вместо положенной по сезону шапки — бескозырка с гвардейскими (георгиевскими) лентами и надписью золотыми буквами: «ВАРЯГЪ». Когда сосед снял полушубок (в зале было тепло), моему взору явилась матросская форма, украшенная двумя наградами. Одну из них я сразу же распознал (все же офицерский сын) — медаль «За отвагу». Для детей послевоенного поколения, особенно тех, кто рос в гарнизонах, эта награда не была редкостью: ее имели многие, прошедшие войну. Но рядом с медалью «За отвагу» на форменке у старика красовался георгиевский крест, и это поразило меня еще больше, чем его бескозырка. Я сразу же забыл и про охраняемые мною чемоданы, и про родителей.
Заметив мой интерес, старик обратился ко мне:
— Ну, давай знакомиться. Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Почему ты здесь один?
Выслушав мои объяснения, сказал:
— Оказывается, мы с тобой тезки. Меня зовут Петр... (отчество я не запомнил). Я моряк с крейсера «Варяг». Слышал о таком?
Кто же из мальчишек не знал про «Варяг»! Я и кино видел — после войны на экраны вышел художественный фильм о подвиге «Варяга» с Борисом Ливановым в роли капитана I-го ранга В. Ф. Руднева; этот фильм часто «крутили» в военных гарнизонах.
— Возвращаюсь домой с могилы нашего командира, — продолжал старик. — Мы, оставшиеся в живых, собираемся там каждый год в день гибели «Варяга». Ведь Всеволод Федорович Руднев похоронен здесь, в Тульской области. Хочешь, я расскажу тебе, как чудом остался жив?
Старый моряк начал издалека — с того, как крейсер «Варяг» вышел из Порт-Артура и оказался в корейской бухте Чемульпо, как вражеская эскадра заблокировала выход в открытое море, как японский адмирал потребовал от командира «Варяга» спустить русский флаг и сдаться, как офицеры, поддержанные командой, решили принять неравный бой.
Признаться, от этого рассказа у меня теперь мало что осталось в памяти. Зато навсегда запомнился эпизод, связанный с чудесным спасением моего вокзального знакомого от неотвратимой, казалось, гибели.
На «Варяге» он служил кочегаром и потому не мог видеть, что происходило наверху. Он даже не успел узнать о принятом командиром решении затопить поврежденный в бою корабль. К этому моменту кочегар был уже без сознания, получив тяжелое ранение, лежал под слоем угля — в машинное отделение, пробив обшивку корабля, попал японский снаряд.
А тем временем команда покидала тонущий корабль, пересаживаясь на шлюпки.
— Так бы и ушел я под воду, если бы не мой песик, который жил в машинном отделении со времени нашего выхода из Порт-Артура, — продолжал свой рассказ бывший кочегар. — Он с громким лаем метался между палубой и машинным отделением, отчаянно призывая моих товарищей спасти своего хозяина. Наконец, кто-то обратил внимание на необычное поведение собаки. Потом мне говорили, как песик, словно показывая пример, начал разрывать лапами уголь, под которым я был заживо погребен. Меня откопали, вынесли на палубу и спустили в шлюпку.
— А что дальше? — нетерпеливо спросил я.
Оказалось, что всю оставшуюся в живых команду «Варяга» подняли на иностранные военные корабли, находившиеся в бухте Чемульпо. Там раненым оказали необходимую помощь. Мой знакомый попал в лазарет на французском крейсере, где его и выходили. Между прочим, французы отказались передать русских моряков в качестве военнопленных японцам, на чем те настаивали.
— А собака?..
— Не волнуйся, она не погибла. Ее тоже сняли с «Варяга», и мои товарищи уговорили французов принять пса на борт, рассказав им, что он спас жизнь моряку. А когда я встал на ноги, мы встретились вновь и вместе отправились на родину...
За разговором я и не заметил, как вернулись родители и с удивлением взирали на моего нового друга.
Увидав перед собой офицера, старик встал, вытянулся, надел лежавшую рядом бескозырку, приложил к ней правую руку и по всей форме представился.
— Ну что ты, отец, рапортуешь мне. Я ведь не военный комендант. Это я должен приветствовать героя «Варяга», — смущенно произнес мой суровый родитель, обнимая старика за плечи.
Они о чем-то еще говорили некоторое время, пока голос из громкоговорителя не объявил о посадке на московский поезд. Георгиевский кавалер засуетился, натянул полушубок и стал прощаться, пожелав мне, как полагается в таких случаях, «хорошо учиться и слушаться родителей». Отец проводил его до вагона.
Эта случайная встреча всегда жила в моей памяти. Я не раз подумывал о том, что надо бы попытаться установить личность встреченного мною моряка с легендарного крейсера. И только недавно собрался это сделать.
Отправился в библиотеку, заказал старые газеты и соответствующую литературу. Выяснилось, что о «Варяге» у нас вспомнили лишь в годы Великой Отечественной войны. В 1947 году восстановили поруганную и разрушенную в 1930-е могилу контр-адмирала В. Ф. Руднева близ деревни Савино в Тульской области, установили на ней чугунное надгробие, у которого с тех пор ежегодно 9 февраля собирались уцелевшие варяжцы. Имение, где легендарный командир «Варяга» провел последние годы жизни, заботясь, по мере возможностей, о местных крестьянах, его обезумевшие земляки сожгли дотла еще в начале 20-х. Семья Руднева в годы гражданской войны вынуждена была искать спасения на чужбине, во Франции. Его старший сын, Николай Всеволодович, рискнул вернуться на родину лишь после Второй мировой войны. Ему, можно сказать, повезло: он был обласкан советским режимом, неожиданно вспомнившем об исторических традициях.
В 1954 году было решено отметить полувековой юбилей подвига «Варяга». 9 февраля вышел указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении 15 разысканных моряков крейсера «Варяг» медалью «За отвагу». Впоследствии найдутся еще около 30 остававшихся в живых варяжцев. Они тоже получат советские награды. Именно тогда, в 1954 году, медаль «За отвагу» появилась и на груди встреченного мною на вокзале в Туле бывшего кочегара с «Варяга». Просматривая список награжденных, я обнаружил в нем только одного человека по имени Петр. Им оказался Петр Егорович (Григорьевич) Поликов. Дальнейшие розыски позволили уточнить, что он действительно был на крейсере кочегаром. Кроме него других представителей этой исчезнувшей теперь флотской специальности среди оставшихся в живых варяжцев не было.
Сведения о Поликове крайне скупы. Известно, что по крайней мере с конца 20-х годов Петр Егорович проживал в городе Электрогорске Московской области, где в течение тридцати лет проработал слесарем на тепловой электростанции. К сожалению, его фотографии найти не удалось, да я и не узнал бы его спустя почти полвека. Зато мне попалось групповое фото восьми моряков с «Варяга», сделанное во время их возвращения в Россию весной 1904 года. На этом фото есть девятый персонаж — маленькая собачка или щенок. Не берусь утверждать, что это и есть спаситель кочегара Поликова (возможно, Поликов тоже есть на фото), но у меня не осталось сомнений, что именно с Петром Егоровичем свела меня судьба в феврале 1956 года в зале ожидания на железнодорожном вокзале в Туле.
Вечная память ему и всем героям крейсера «Варяг».

В сегодняшнем выпуске лучшие истории 2006 года из раздела "Флот"

Кузьмич

Адмиралы...
Железные сердца, стальные нервы, морская пена на голове, грот - мачтовая выправка. Такие адмиралы редки, но они были и будут. Без них нет побед, славы и чести Флота.
Вице-адмирал Иван Кузьмич Хурс, Начальник разведки ВМФ СССР, личный друг Главкома Горшкова, морская пена на голове, грот - мачтовая выправка, честь во всем его облике.
Я встречался с ним дважды: в июле 1983 года, когда трясущейся от напряжения рукой открыл дверь его кабинета и вошел для представления, и позже, через несколько лет, на борту «Азии», на которой он всегда останавливался, прилетая во Владивосток.
- Товарищ вице-адмирал, лейтенант...представляюсь по поводу назначения на бригаду разведывательных кораблей!
- Я ознакомился с Вашим личным делом, лейтенант. Вы представляете особенности будущей службы?
- Никак нет. Боюсь, что моя специальность не будет востребована на Флоте. Я - абсолютно сухопутный человек.
- Вы даже не представляете, насколько она будет востребована. Идите, служите, ничего не бойтесь, и все будет хорошо.
А вот и вторая встреча:
- Товарищ вице-адмирал, дежурный по кораблю старший лейтенант... За время дежурства на корабле происшествий не произошло.
- Здравствуйте, лейтенант. Как служба?
- Спасибо, все в порядке. Как Вы и говорили.
Он, конечно, узнал того нахального мальчишку, который добился у него приема, чтобы доказать, что посылать служить на корабли «меня, такого славного, такого умного, желающего служить где-то на переднем и горячем краю - в Танзании, например» - это большая кадровая ошибка. Но он ничего не сказал, поняв по моим глазам - насколько мне стыдно за ту глупость. За моими плечами уже было два похода и стойкая уверенность, что в выборе места службы мне выпал туз, который еще всего два года назад казался шестеркой треф. Я благодарен этому высокому, седовласому и сильному моряку за кусочек подаренной судьбы. Самый главный кусочек. Очень важный. Сегодня я стараюсь разыскать и записать воспоминания о нем, рассказанные флотским людом - те маленькие и иногда смешные штрихи, ярко характеризующие личность.
Кузьмич, конечно, не Хайман Риковер, который мог сыграть учебную тревогу на подводной лодке, на которую он забрел среди ночи, если в каюте его не встречала тарелка с любимым виноградом, но и он, Хурс - тоже адмирал старой школы со своими маленькими слабостями.
Вечер на стенке после спуска флага. К воротам бригады пешком подходит Кузьмич - он не пользовался служебной «Волгой», чтобы пройти километр от Штаба КТОФ до бригады. Его не сопровождала свита адмиралов и капразов с масляными глазами. Он просто шел по набережной и дышал любимым морем, от которого был отрезан московским кабинетом. И на бригаде его появление в ночи всегда было внезапным и нештатным событием.
Пыхтя и придерживая кортики, несутся дежурные офицеры, чтобы успеть встретить Хурса:
- Товарищ вице-адмирал, старший по бригаде капитан 1 ранга П.
- Ваша должность?
- Начальник политотдела!
- А вы, товарищ капитан 3 ранга?
- Оперативный дежурный капитан 3 ранга К.
- Должность?
- Заместитель командира по разведке среднего разведывательного корабля «Сарычев», товарищ вице - адмирал.
- Занимайтесь своими делами, товарищи офицеры, - Кузьмич, явно чем-то недовольный, ступает на трап и идет в свою флагманскую каюту. Через пять минут в рубке оперативного дежурного раздается звонок комбрига:
- Серега, запомни, ты - старший по бригаде! Сейчас тебе позвонит Дед.
- А начпо тогда кто?
- Замполит в пальто! Кузьмич их на дух не переваривает. Запомни это!
Еще через минуту раздается звонок Хурса.
- Товарищ адмирал, старший по бригаде капитан 3 ранга К.!
- Добро! Зайди ко мне в каюту! - удовлетворенно басит Дед.
Войдя, Сергей застает Хурса у открытого холодильника. В нем рядком стоят бутылки водки, коньяка и виски. Кузьмич машет рукой подойти:
- Вот, сынок, посмотри - чего здесь не хватает?
Старший по бригаде пробегает по «мини-бару» глазами, сглатывает и, отчаявшись найти правильный ответ, нахально заявляет:
- Шила, товарищ адмирал!
Хурс бросает на него удовлетворенный взгляд и говорит:
- Молодец! Действуй!
Через десять минут бутылка спирта стояла на столе Начальника разведки ВМФ. А после отъезда Кузьмича в холодильнике нашли нетронутые бутылки водки, коньяка и виски.
Прошли годы; Сергей уже капитан 2 ранга и служит в Главном Штабе, изредка встречая в коридорах наглаженного, высокого старика в гражданском костюме. Его спина пряма, как грот - мачта: ни годы, ни тяжелая операция, ни унизительное положение рядового пенсионера - служащего не смогли опустить вниз плечи Кузьмича.
Однажды капитан 2 ранга К. врывается в финчасть штаба. Ему надо срочно выехать в московский аэропорт для встречи командира корабля, вернувшегося из дальнего и очень важного похода. Но на дворе 90й год, год разрухи и всеобщей апатии: служебных машин нет, денег, даже на такси - тоже. Печально повернувшись, чтобы выйти из помещения, Сергей натыкается на Хурса, все это время стоявшего у него за спиной. Извинившись, он делает шаг, но останавливается, почувствовав на рукаве руку адмирала. Кузьмич достает из кармана 100 рублей и протягивает их К.:
- Возьми, сынок, они тебе для дела нужны!
Сейчас адмирала Хурса уже нет с нами. Но Флот ждет, когда к нему вернутся такие люди, как Кузнецов, Горшков, Хурс, ... Он очень ждет и надеется.

Рождество в подворотне

Вы когда-нибудь ели арбуз на морозе, зимой и прямо на улице, на весу? Нет? Вы много потеряли в этой жизни!

Двое офицеров давились даром юга на промерзшем перроне Самары и ждали четвертого, уехавшего в военкомат за деньгами, на которые по идее они должны были доехать до родного Пскова. Промерзшие каблуки хрустальным звоном уже второй час выводили сонату о необходимости валенок в армии. И тут наконец из подземного перехода, как ангел, перепутавший место дислокации, появился Витя с румяным от бега лицом:
- Мужики! Всё, гроши есть! Но, правда, мало, хватит только до Москвы, но там что-нибудь придумаем!
Ну до Москвы так до Москвы. Русский пофигизм и страсть к хоть какому-то действию проявили себя во всей сомнительной красе.
Утром следующего дня компания вывалилась на перрон Московского вокзала. Зрелище она собой представляла весьма колоритное.
Витя, капитан ВДВ, вечный капитан, глядя на таких людей понимаешь, что в русских селениях есть не только женщины. На его всегда довольной румяной физиономии светилось довольство самим фактом своего существования на земле: вечный массовик-затейник, абсолютно не воздержанный на язык и потому страстно любимый начальством и тёщей.
Серёга Вихрёв. Таких людей надо для плакатов снимать: типичный образец героя десантника, способного малой саперной лопаткой уничтожить танк противника, а большой лопатой его же и закопать. На лице четко написана любовь к родине, водке и где то за ушами спрятались два высших образования, добрейшая душа и желание помочь всем кто в этом мире обижен и обездолен; видимо, спрятались они плохо, ибо кадровики их демаскировали, и Вихрёв, несмотря на иконостас из орденов и медалей, не продвигается дальше старшего лейтенанта.
Ну и автор этих строк Глеб, имеющий, пожалуй, самый длинный язык и рост в дивизии и кличку дистрофик за "особо могучее" телосложение.
Вся эта компания тащит на себе весьма помятые сумки, сгибаясь в три погибели и кроя тремя этажами мата настырных носильщиков и не менее настырных таксистов.
Через пару часов диспозиция встала во весь рост и упёрла руки в боки: 31 декабря, билетов нет, денег на них вообще-то тоже, но всё равно обидно! Попытки пролезть на поезд с применением приёмов рукопашного боя череваты Новым годом в обществе ЖД милиции. В общем, не самый плохой вариант, ибо у них хотя бы тепло, но как то душу такое тепло греет скверно.

Тем временем уже вечерело, искать кого то и заваливаться на ночлег в Новый год трём вонючим грязным мужикам было неудобно, да и гордость опять же, признать что три офицера ВДВ с войны едут домой бомжами было как то... Атавизм офицерской чести, понимаете!
На миниатюрном военном совете было принято решение встречать Новый год в Москве: мол, зато новогонюю Москву посмотрим, потом можно будет бросить где-нибудь небрежно: «А вот когда я Новый год в первопрестольной встречал...»
Ну, будущий триумф сердца, конечно, грел, но ноги мерзли уже порядком. Помотавшись по городу, офицеры порядком подуныли, в голову навязчиво лезла незабвенная фраза: "Киса! Мы чужие на этом праздники жизни!". Было ощущение, что мир разрезан на параллельные пространства, и люди ходят мимо друг друга, задевают локтями, но, пожалуй, даже Альфа Центавра к земле ближе чем они.
Водоворот вынес офицеров к Ленинградскому вокзалу. Желание было уже только одно: уйти с глаз долой и просто выпить. В ларьке было закуплено "утешение" и под берцами стали скрипеть камни насыпи. Офицеры шли к костру, у которого грелись бомжи.
Ночное небо бросало снежинки в пляшущее фанданго пламя костра. У костра грелось несколько мальчишек, пожилой человек средней потрепанности и маленькая девочка далеко не средней загрязненности. Оба коллектива пристально изучили друг друга и пришли к выводу, что симбиоз, то бишь взаимовыгодное существование, лучше вражды.
А потом была новогодняя ночь. Водка и портвейн из горла, бряцание гитарных струн, вдруг оживший взгляд пожилого человека, вспомнившего Гиндукуш и Саланг. Глаза его внучки с изумлением смотрвшей как из фольги пайковых шоколадок появляются снеговики, собачки, снежинки. Потом был салют боевыми патронами в Московское небо. И над костром в дыму усмехнулся Андерсен, зябко поёжился Гоголь, и благословил спящих в обнимку убогих святой Никола. А в небе слышалось тихое пение Пюхтицких антифонов: Блаженни нищие духом, яко тии утешатся...

Вечная память Виктору Георгиевечу Горину капитану 76-ой гвардейской дивизии ВДВ, до конца выполнившему свой офицерский долг уже в феврале этого Нового и последнего для него года. Подвиг он совершил буднично и тоже, наверно, улыбаясь: с перебитыми ногами лёг прикрывать отход разведгруппы. Растерзанное взрывом гранаты тело привезли в Псков в запаянном цинке.

Во блаженном успении вечный покой Сергею Сергеевечу Вихрёву, кавалеру многих орденов. Впрочем, не помогших ему справиться со своим горем, когда его жена умерла родами и он хоронил её вместе с ребёнком. Самоубийц не отпевают, но может найдётся и ему место хотя бы в на задворках царствия Божия? Хотя бы у костра костра на задворках: Господь знает - ему хватит.

Они ушли, но мы ещё живы, мы ещё поём!

Комплексная проверка

(героический эпос)

Комплексное число состоит из действительной части и мнимой
(Из Математической энциклопедии)

Есть вещи, которые понять умом головного мозга невозможно, их надо прочувствовать, так сказать, на собственной розовой, нежно-пупырчатой шкурке. Эти вещи не подаются рациональному анализу, они просто существуют, что-то вроде рукотворного явления природы.
Например, итоговая проверка. Смысла итоговой проверки я понять не мог никогда, она оставалась, так сказать, кантовской вещью в себе, причем советские Военно-воздушные силы могли находиться в одном из двух состояний: «Подготовка к итоговой проверке» и «Устранение недостатков по результатам проверки». Впрочем, был еще незначительный по времени, но крайне болезненный переход из одного состояние в другое, то есть, собственно проверка.
Как уже говорилось, потаенной сути итоговой проверки я постичь так и не смог. Нет, то, что проверять части, соединения и даже объединения Вооруженных Сил надо, как раз понятно и вопросов не вызывает. Непонятно другое. Почему несмотря на то, что из года в год, в общем, проверяют одно и то же, что порядок и содержание проверки определены, в часть заблаговременно поступает план, сроки проверки и состав проверяющих, часть никогда не бывает готова к проверке?! Этого я понять так и не смог.
Месяца три перед проверкой вся часть пишет конспекты, обновляет штакетник на газонах и красит гудроном колеса автомобилей, особо въедливые штабисты переписывают книги приема-сдачи нарядов, а над каждой электрической розеткой помещается плакатик, возвещающий, что в ней ровно двести двадцать вольт. Начальник штаба лично проверяет правильность развески термометров в спальных помещениях и наличие ответственных за противопожарную безопасность.
И все равно! Все равно, комиссия, как жандармы при аресте большевика-подпольщика, переворачивает вверх дном весь полк и торжественно записывает в акт проверки удивительные и разнообразные недостатки, много недостатков, которые и предстоит устранять до приезда следующей комиссии. Никто и слова бы не сказал, если бы проверяющие в учебных воздушных боях выявляли недостатки летной и огневой подготовки летчиков и пробелы в подготовке авиационной техники, это было бы хорошо и правильно. Но проверяют почему-то наличие иголки с нитками за околышами офицерских фуражек и толщину конспектов по теме «Мотострелецкий взвод в обороне на болоте». Хорошо хоть не штангенциркулем. Командир полка, получавшего на «Итоговой» три раза подряд оценку «Отлично», представлялся к ордену, обычно «За службу Родине в Вооруженных Силах», а надо бы ввести почетное звание «Командир-великомученик».
Боевые части проверяют дважды в год, военные кафедры - реже. Их положено проверять раз в три года, но на самом деле комиссии приезжают раз в четыре-пять лет. Такие комиссии и проверки называются комплексными. Я для себя решил так: раз комиссия комплексная, у нее есть должна быть действительная и мнимая часть. Действительная - это когда проверяют по делу, знания преподавателей и студентов, скажем, а мнимая часть... Ну, мнимая - это все остальное. Включая пехотную дурь. Лишь бы только мнимая часть не придавила до смерти действительную.
Удивленный читатель может спросить: А хрен ли упираться?! Ну получили «трояк», и живите себе еще пять лет спокойно. Ага. Щазз. В штабах, видите ли, тоже сидит народ хитромудрый. Если кафедра получает оценку «удовлетворительно», то следующая проверка назначается не через три года, а через шесть месяцев и веселое представление повторяется. Кстати, за «неуд» начальника кафедры снимают.
И вот совпало так, что в ноябре *** года должен был закончиться мой контракт, который я в связи с достижением предельного возраста пребывания на воинской службе продлевать не собирался, а в сентябре кафедра должна была в очередной раз подвергнуться.
Начальник кафедры понимал, что дембель мой совершенно неизбежен, поэтому в преддембельские месяцы я могу впасть в здоровый армейский по#уизм, помешать которому он не сможет никак. А цикл, которым я командовал, был самым ответственным, выпускающим. Вся секретная техника кафедры была у меня, и техника эта должна была работать. А еще на мне были кафедральные компьютеры и компьютерный учебный класс.
Положим, я свой цикл на поругание так и так бы не бросил, но шеф предусмотрительно решил привязать к тыльным частям своего организма лист фанеры.
Он вызвал меня и сказал:
- Подготовишь свой цикл к проверке без замечаний - до дембеля на службу можешь не ходить.
Я прикинул: три месяца оплачиваемого отпуска на дороге не валяются, и ответил:
- Есть!
Забегая вперед, скажу, что мы оба свое слово сдержали: никаких грубых про#бов в моем хозяйстве обнаружено не было, цикл получил оценку «хорошо», а я в образовавшиеся три месяца со вкусом отдохнул и стал потихоньку искать работу.
C началом Перестройки комплексные проверки военных кафедр приобрели очень интересные особенности. Старшие штабы продолжали требовать с подчиненных «как при Советской власти», при этом начисто забыв про свои обязанности по снабжению, финансированию и укомплектованию кафедр, поэтому проверки приобрели какой-то фантасмагорический, нереальный оттенок. Помню, одна комиссия, которую случайно занесло на нашу кафедру, не приходя в сознание, записала в акте проверки в качестве недостатка отсутствие на кафедре самолетов постановщиков помех. Робкие объяснения начальника, что даже если кафедре и будет выделен такой самолет, то сесть он сможет только на крышу корпуса «А», были презрительно отвергнуты. Характерно, что все последующие комиссии, знакомясь с актами предыдущих, о самолете почему-то больше не вспоминали. Другой проверяющий потребовал, чтобы все офицеры имели табельные пистолеты и ходили дежурными по кафедре с оружием. Эта смелая инициатива совпала с практически полным изъятием из частей Мосгарнизона личного оружия офицеров, поэтому когда мы на основании очередного акта проверки прислали заявку на 50 пистолетов, над даже не стали смеяться, а просто покрутили пальцем у виска. Вопрос с пистолетами решился сам собой.
Вскоре стало важно не что проверяют, а кто проверяет и как. Поскольку в Москве было несколько десятков военных кафедр, то какая-то обязательно находилась в состоянии проверки. Наш «чистый зам», забросив занятия, мотался по этим кафедрам, узнавая, «что спрашивают» и за что могут натянуть на конус. Темные и противоречивые результаты проверок кафедр самого различного профиля тщательно изучались и принимались меры, направленные на недопущение. Учебный процесс уже воспринимался как досадная помеха в подготовке к проверке.
И вот, наконец, время Ч, час Х, день Д, словом, комиссия - на кафедре. Председатель комиссии - командующий ВВС МВО. Ясное дело, в 8.30 утра в понедельник командующий на кафедру не приедет, не царское это дело. Его задача - сходить к ректору для представления комиссии, попить коньячку и потрепаться, потом еще раз сходить к ректору подписать акт проверки, ну и выбрать время, чтобы сказать офицерам кафедры что-нибудь приятное.
В отсутствие командующего комиссией руководил полковник Л из управления ВУЗов ВВС.
Полковника Л знали все преподаватели авиационных кафедр, военных училищ и академий и знали исключительно с плохой стороны. Полковник Л был законченной сволочью, и в этом, а также в возглавлении различных комиссий состояло его служебное призвание.
Вот он стоит на трибуне нашего маленького класса для совещаний и пытается просверлить взглядом в моем мундире дырку на уровне пуза. Меня он, конечно, узнал.
Дело в том, что за несколько лет назад до описываемых событий я, получив очередное звание, поехал представляться начальнику управления Вузов ВВС.
Сейчас этого управления уже нет, в результате многочисленных реорганизаций оно сначала усохло до отдела в управлении боевой подготовки ВВС, а потом вообще куда-то пропало, а тогда это было довольно пафосное учреждение, занимавшее целый подъезд в «доме с шарами».
«Дом с шарами» был построен после войны на окраине Петровского парка для профессуры академии Жуковского в известном стиле «Сталинский ампир», и по причуде архитектора был украшен здоровенными шарами из очень красивого бордового гранита, отсюда и название.
Дело было летом, и я поехал в управление в том виде, в каком обычно ездил на службу, то есть в рубашке с короткими рукавами и в пилотке. Оформив пропуск, я поднялся на древнем, грохочущем лифте на нужный этаж и в коридоре нос к носу столкнулся с Л. Увидев меня, он мгновенно остервенился и завопил:
- Что это за форма на вас, товарищ подполковник?!!
- Летняя повседневная вне строя, товарищ полковник, спокойно ответил я. По сроку службы и званию мне уже не полагалось напрягаться по поводу каких-то «эй-полковников», что Л. немедленно и почуял.
- Вы пришли в управление ВУЗов ВВС!!! - продолжал визжать он, - в святое место, а вы - в рубашечке и пилоточке! И без галстука!!! Слова «рубашечка» и «пилоточка» он постарался произнести с отвращением, чтобы подчеркнуть глубину моего падения.
- Температура воздуха, товарищ полковник, - ответил я, - превышает плюс восемнадцать градусов, так что в соответствии с приказом начальника Мосгарнизона имею право.
- Да вы, да вы!!! - задохнулся Л. и вдруг у меня из-за спины кто-то тихо, но отчетливо спросил:
- Почему вы опять кричите на все управление?
Л. мгновенно заткнулся и стоял столбом, потихоньку стравливая набранный воздух.
Я обернулся. Разминая «Беломорину», ко мне подходил генерал-лейтенант.
- Вы к кому?
- Товарищ генерал-лейтенант авиации! - заблажил я, подполковник Крюков! Представляюсь по поводу...
- Подождите-подождите, - помахал он папиросой и поморщился. - Не здесь. Пройдемте ко мне.
В неуютном кабинете, обставленном дряхлой канцелярской мебелью, я, сделав три строевых шага от двери, попытался представиться еще раз.
- Присаживайтесь, - прервал меня генерал. - Вы откуда?
Я доложил.
- Ага, РЭБ... Это хорошо. Степень есть?
- Никак нет!
- Защищаться собираетесь?
Я замялся. Первая глава диссертации пылилась в «секретке», а я все свободное время собирал компьютеры на заказ и на кооперативных курсах учил незамутненных барышень пользоваться Word-ом и Outlook-ом.
- Преподаватель обязательно должен заниматься наукой, - сказал генерал, не дождавшись ответа, - иначе какой же он преподаватель? Ну, желаю удачи!
Он подписал мой пропуск, и я пошел к выходу. Л. опять торчал с сигаретой в коридоре, но, заметив меня, отвернулся к окну.
- Запомнит ведь, хорек-липкие лапки, - подумал я. Так и вышло.
***
- Товарищ подполковник, где ваша рабочая тетрадь?!
Диалог с полковником Л был начисто лишен смысла, поэтому я промолчал.
- Куда вы будете записывать мои указания?!! - тоном выше продолжает допрос Л.
- Разрешите сходить за тетрадью? - выждав приличествующую паузу, спросил я.
- Не разрешаю! Садитесь на место! - нелогично приказал Л.
Я сел. Никаких указаний Л., конечно, давать и не собирался. Он довел состав комиссии и порядок проверки, которые мы знали и без него, так как получили план проверки месяц назад. Долго разоряться Л. не мог, поскольку через 15 минут построение студенческих взводов, и он это знал. Л. зачитал план проверки на сегодняшний день и закончил совещание.
Ого, у меня на лекции сегодня проверяющий! Ну, это пожалуйста, это сколько угодно, этим нас не возьмешь. Одну и ту же тему в семестр мы повторяем раз по 10-15, поэтому конспектом я давно не пользуюсь, хотя вся документация, естественно, готова.
Моим проверяющим оказался майор, адьюнкт из Жуковки, который честно высидел все два часа лекции. После занятий, как положено, я прибыл к нему за получением замечаний. Адьюнкт замялся. Замечаний у него, оказывается, нет, но так не полагается. В акт проверки надо вписать два недостатка, и он просит придумать их меня. Придумываем вместе какую-то ерунду, майор вписывает ее в книгу проверки, облегченно вздыхает и благодарит. Я тоже благодарю и шикарным жестом вручаю ему только что отпечатанный в типографии конспект моих лекций. Майор страшно доволен, оказывается, ему поручили читать что-то подобное курсантам в академии, и вот - у него готовый конспект. В теплой и дружественной обстановке расстаемся. Самое интересное у нас начнется после занятий.
Например, строевой смотр.
Тучные годы нашей кафедры, когда только на моем цикле было двадцать преподавателей, а общее количество офицеров превышало полсотни, сменились годами тощими, поэтому в одношереножном строю, представленном к смотру, красовалось двенадцать апез... гм... воинов, один другого краше. Снабжение вещевым имуществом офицеров ВВС в те годы печатными словами описать невозможно, магазины военной формы уже позакрывались, последним, не выдержав нагрузки, рухнул Военторг на Калининском, поэтому профессорско-преподавательский состав кафедры красовался в чудовищных обносках, являя собой странное смешение зеленого с синим. Советские погоны, эмблемы, нагрудные знаки и тому подобное причудливо чередовались с российскими, изготовленными, по слухам, артелью Сочинских инвалидов.
На правом фланге возвышался полковник М. После неудачного лыжного слалома и столкновения с отдельно стоящим деревом ключица М. срослась неправильно, отчего он при ходьбе загребал правым плечом вперед и приобрел привычку совершать в сторону собеседника выпады головой наподобие латиноамериканского кондора. Правда, не шипел.
Полковник М. стоял в строю в папахе. Вообще-то, форма одежды была еще летней, но синей фуражки М. не нашел, и ему пришлось натянуть папаху, отчего он казался на голову (а на самом деле на папаху) выше окружающих.
Строевой смотр проводил крошечный полковник-пехотинец, который доставал М. только до орденов. Увидев нашего правофлангового, он надолго задумался, но собрал волю в кулак и заметил:
- А вам, товарищ полковник, не мешало бы подстричься!
- Ну, товарищ полковник... - проныл М., стягивая папаху. Его голова была абсолютно лысой, незначительный арьергард волос судорожно цеплялся за виски.
- М-да... Ладно, не надо стричься! - отменил свое замечание проверяющий.
М. удовлетворенно натянул папаху, остатки волос на висках, прижатые папахой, жизнерадостно встопорщились.
- Нет, все-таки подстригитесь! - снова передумал проверяющий и поспешил перейти к следующему в строю.
- Старший преподаватель, подполковник П.! - жизнерадостно представился тот. П. со дня на день ждал приказа о дембеле, на строевой смотр, который ему был глубоко пох, П. явился только потому, что был еще в списках кафедры.
Проверяющий опустил взгляд и увидел, что П. стоит в гражданских сапожках.
- Что это у вас за обувь, товарищ подполковник? - спросил он.
- Ортопедическая!!! - не затруднился с ответом П.
Слово «ортопедическая» проверяющий явно не знал...
Начальник кафедры, стоявший за его спиной, поперхнулся и вышел из аудитории.
- Товарищ полковник, старший преподаватель подполковник К.! - рявкнул сосед П.
К. до прихода на кафедру был отличным летчиком, летал на всех типах вертолетов и был, в сущности неплохим преподавателем, но имел внешность орангутанга, где-то выкравшего подполковничью форму. Громадная, сизая, похожая на чугунную поковку нижняя челюсть, маленькие глазки, глубоко запрятанные под монолитный лоб, практически квадратная фигура, мощные ручищи... О том, какое впечатление К. производит на неподготовленного человека, он конечно знал, и нередко этим пользовался, умело прикидываясь дегенератом.
- Ногу на носок! - зачем-то скомандовал проверяющий.
К. каким-то особо строевым движением поставил правую ногу на пятку, задрав носок и преданно глядя на «красного».
- На носок, на носок, я сказал!!! - рявкнул тот.
- Есть!!! - в тон ему рявкнул К., и лихо повернулся через левое плечо, умудрившись удерживать правую ногу пяткой в пол.
- Та-а-ак... - нехорошо протянул проверяющий, что-то записывая в блокнот и переходя к следующему.
А следующим у нас стоял подполковник Ф. На последней диспансеризации ему поставили диагноз «Ожирение 2-ой степени», поэтому в строю он стоял, затаив дыхание. Китель был ему мал размера на два, сзади расходился, как у кавалериста на лошади, а пуговицы были пришиты на длинных стебельках в самый край борта. Мундир был страшно засален. Однажды на лекции брюки у Ф. подозрительно треснули и он, ощупав себя, до конца занятия перемещался плоско-параллельно, чтобы студенты не увидели огромную дыру на заднице...
- Где ваши награды, товарищ подполковник? - спросил проверяющий.
Ф. забыл перецепить колодку, но горько ответил:
- Родина не удостоила, товарищ полковник!
Пошатываясь, «красный» дошел до конца строя и решил перейти к осмотру «тревожных» чемоданов. Это его и сгубило.
«Правильный», фибровый чемоданчик был только у меня, остальные пришли кто с чем: с портфелями, спортивными сумками и даже с рюкзаками.
Увидев мой чемодан, проверяющий, как утопающий за соломинку, схватился за него. Чемодан был скомплектован еще в лейтенантские годы и с тех пор, кажется, не перетряхивался. Покопавшись в чемодане, проверяющий выудил две советские «десятки», когда-то забытые мной.
- Надо же, билят, заначка пропала... - пробормотал я.
Проверяющий продолжал сверять содержимое чемодана с описью, наклеенной на внутренней стороне крышки.
- Свечи... - прочитал он, - где свечи?
- Вот, - я показал на коробочку.
- Это - свечи?!!
- Да, - сухо ответил я, - свечи. Ректальные. Других в доме не было.
Еще одно незнакомое слово разозлило проверяющего. Он хлопнул крышкой чемодана, что-то пометил в блокноте и приказал:
- Переходим к сдаче норм РХБЗ!
Мы разобрали свои любовно забиркованные противогазы и по команде: «Газы!» натянули их на физиономии. Дембелю, подполковнику П. личного противогаза не досталось, и он перед началом строевого смотра цапнул на складе первый попавшийся студенческий, не глядя на номер. Маска оказалась какой-то совсем уж детской, но толстенький, кругленький П., похожий на мистера Пиквика, не желая опозорить родную кафедру, был упорен и в результате все-таки сумел как-то натянуть ее на лицо. Внезапно раздался резкий хлопок, за которым последовало дружное хрюканье в маски, сменившееся откровенным ржанием.
Маска на лице П. лопнула по шву, и две ее половинки сиротливо покачивались на ушах ошеломленного подполковника. Ржал, как оказалось, бессердечный проверяющий.
Вероятно, опасаясь разрушительных последствий надевания ОЗК всей кафедрой, проверяющий выбрал одного «желающего», которым оказался младший по званию. Ему и выпало надевать ОЗК.
Надевать новый ОЗК мучительно больно. Особые шпеньки, называемые странным словом «пукли», не лезут в тугие петли, ломая пальцы, а главное - новый ОЗК щедро посыпан тальком. Обычно, получив на складе РХБЗ новый ОЗК, его вымачивают в домашней ванне дня два-три, сушат, и только потом используют по назначению, не рискуя перемазаться по уши. Капитан, избранный для химдымовского заклания, вылез из резиновой шкуры настолько грязным, что его синий мундир стал похож на зимний маскхалат.
Проверяющий содрогнулся и сказал, что на сегодня, пожалуй, хватит.
На следующий день проверяли учебно-методическую документацию циклов. В армии вообще изводят невероятно много бумаги, и виноваты в этом - убежден! - именно проверяющие. Ведь для того, чтобы проверить специалиста, нужно самому быть по крайней мере не худшим специалистом, а в одной только авиации специальностей - море. Вот проверяющие и облегчили себе жизнь: гораздо проще проверять бумагу, чем человека, а если проверять не содержание, а форму, то это просто пир военно-канцелярского духа. На каждом цикле военной кафедры полагалось иметь что-то около 25 различных книг, журналов и прочего, не считая личной документации каждого преподавателя!
На самом деле, для работы было нужно хорошо если 5 документов, а все остальное извлекалось из сейфов перед проверками и заполнялось за пять прошедших лет шариковыми ручками с пастой разных цветов. Некоторые документы вызывали просто оторопь. Например, «Журнал учета занятий с учебно-вспомогательным составом». То есть по мысли высоких штабов офицеры должны были проводить с лаборантами и учебными мастерами занятия не только по технической подготовке (что еще как-то можно было объяснить), но и занятия по РХБЗ и даже по методико-воспитательной работе. На моем цикле учебно-вспомогательного состава не было, поскольку он давно разбежался из-за смехотворных зарплат, но журнал я все равно был обязан вести! Кстати, поскольку тетради для всей этой канцелярщины приходилось покупать за свой счет, на обложках попадались весьма фривольные картинки вроде Бритни Спирс в лифчике и трусиках. Эпической широтой штабной мысли поражали «Журнал учета журналов», «Книга учета слайдов, плакатов и диапозитивов» и «Книга протоколов заседаний предметно-методических групп». Все это требовалось разграфить, заполнить в строгом соответствии с прилагаемым образцом и по первому требованию предъявлять проверяющему. Каждый раз, как только становилось ясно, что едет очередная комиссия, а ты (опять, еще, уже) - начальник цикла, несчастный хватался за остатки прически и начинал кощунственно призывать мор, глад и казни египетские на отдельно взятый цикловой сейф. Ну почему, почему, - вопиял он, обратив взор к гипсокартонному потолку, - я не вел эти долбанные журналы в течение года?!! Как было бы сейчас просто... Он знал, почему... Однажды после очередной проверки жестоко уестествленный начальник цикла N 2 полковник М. поклялся вести свою документацию своевременно, и весь год, когда личный состав кафедры после окончания служебного времени отправлялся по своим делам, полковник М. упорно и вдохновенно заполнял различные книги, журналы и списки. Когда начальник кафедры потребовал документацию циклов на проверку, М. с чувством сеятеля, добротно вспахавшего свою ниву, первым вошел в руководящий кабинет и вышел оттуда с искаженным лицом, шатаясь от горя. Выяснилось, что требования к оформлению документации циклов за год изменились, и большую часть книг пришлось переписывать.
Больше цикловую документацию своевременно не заполнял никто.
Материалы лекций тоже требовалось периодически обновлять, но в докомпьютерную эпоху это было проблемой - машинисток на всех просто не хватало, поэтому у каждого начальника цикла в сейфе хранилась заветная папка со стопочками чистой бумаги разной степени желтизны. При необходимости обновить ту или иную лекцию подбирали титульный лист подходящего цвета и перепечатывали только его. Так и жили...
После окончания занятий преподавателям предстояло сдавать Уставы. Раздали билеты, каждый из которых содержал по одному вопросу из первых трех Уставов. Моему соседу, полковнику, профессору и доктору, достались обязанности очередного уборщика по казарме. Побледнев от волнения, военный ученый, тихо шевеля губами, считал обязанности уборщика, загибая пальцы. Мне тоже досталась какая-то муть.
Когда раздали проверенные работы, выяснилось, что отвечать нужно было строго текстуально, «как в Уставе», поэтому все получили «неуд».
Строевой Устав сдавали, так сказать, практически. Проверяющий потребовал продемонстрировать отдание чести в движении на сколько-то там счетов. Понятия не имею, как это нужно делать правильно, но то, что я показал, проверяющего явно испугало. Остальные тоже не ударили в грязь лицом, это сразу было видно. Когда плац-парад был закончен и мы вновь построились в одну шеренгу, проверяющий жалобно сказал:
- Товарищи офицеры, я понимаю, что вы - преподаватели технических дисциплин и строевой подготовкой со студентами не занимаетесь. Но для себя! Для удовольствия! По полчаса в день! Остались после занятий - и походили строем...
Клянусь, это не анекдот.
Сдачу физо мы злостно сорвали.
Поскольку никому не хотелось бегать, прыгать, подтягиваться и переворачиваться, все заранее запаслись медицинскими справками, свидетельствующими об ужасных, практически несовместимых с жизнью заболеваниях, при которых сама мысль о спорте - кощунство. Всех превзошел недавно переведенный к нам подполковник Б., который предъявил диспансерному врачу полное собрание пухлых медкнижек. Листая их, врач машинально пробормотал: «Господи, да как ты живешь-то еще?» Перелистнув несколько страниц, гарнизонный Пилюлькин ошеломленно поднял глаза на клиента: «Как, ты еще и служишь?!!»
Сдавать нормативы по физо за всю кафедру вызвался посттравматичный, но бравый полковник М. Проверяющий подумал, внимательно посмотрел на горящие светлым, служебным пламенем глаза М. и решил поставить всем «удовл». Вероятно, в счет будущих рекордов.
На следующий день мы получили сюрприз: на кафедру прибыл командующий. Командующим тогда был здоровенный генерал-вертолетчик, Герой России.
Поднявшись на трибуну, генерал начал молча и задумчиво листать промежуточные результаты проверки. Мы почтительно молчали.
- Так, товарищи офицеры, - наконец молвил генерал, - «Уставы» - «неуд», «Строевая» - «неуд». Это никуда не годится. Это нужно поправить. И мы это поправим. Когда последний раз были у офицеров стрельбы? - неожиданно спросил генерал у начальника кафедры.
- Летом, со студентами, на сборах, товарищ командующий, - доложил шеф.
- Вот. Поэтому у вас и по уставам двойки, что стреляете редко, - смутно молвил полководец и приказал:
- Завтра провести стрельбы! По результатам - мне доклад. Товарищи офицеры!
Организовать за один вечер стрельбы из боевого оружия, да не в гарнизоне, а в Москве, не так-то просто, тем более, что никто из проверяющих и не подумал помочь: приказано - выполняйте как хотите! Навстречу пошла, как всегда, Жуковка, но и у нее был только пистолетный тир.
Поехали стрелять...
Тир был расположен в длинном подвале с низким потолком, перекрытым стальными балками, поэтому обычно слабенькие хлопки ПМ грохотали, как гаубичные выстрелы. Бум-бум-бум-блямс! Бум-бум-бум! Бум-блямс-блямс!! «Какая сука стреляет по балкам?!!» «Блямс» - это рикошет...
Под потолком на огневом рубеже раскачивались лампы в жестяных абажурах, бросая в углы тира странные тени. Казалось, что сейчас из темного угла выскочит парочка импов, а из-за мишеней торчат рога кибердемона.
Рядом со стреляющими бродил прапорщик с огромным, задорно выпирающим из-под форменной рубашки пузом-глобусом. Пузо было настолько велико, что нагибаться за гильзами прапор не мог, поэтому он привязал к длинной веревке полукольцо магнита от какого-то доисторического динамика и размахивал им, как техногенным кадилом. Гильзы послушно взлетали с пола и с веселым звоном прилипали к магниту. Прапору оставалось только стряхивать их в коробку.
Смутное ощущение неправильности происходящего вдруг кристаллизовалось в четкую мысль: Медь - немагнитный металл и притягиваться магнитом не может! Или отечественный прапорщик способен отменять законы физики, пусть даже на территории отдельно взятого тира?! Увидев мою перекошенную физиономию, коллега взял меня за рукав:
- Ты чего? Отстой надо слить? Туалет вверх по лестнице и налево.
- Нет... Гильзы!
- Чего гильзы?
- Прилипают!
- Ну, прилипают...
- А не должны!
- Почему не должны?
- Так медные же!
Коллега усмехнулся:
- Не медные, а стальные медненые. Расслабься.
Под руководством «чистого» зама стрельбы быстро закончились с нужным результатом, потому что никто из комиссии в академию не поехал, они остались на кафедре «согласовывать с начальником формулировки итогового акта». Согласование проходило так хорошо, что на следующий день выхлоп от нашего шефа можно было фасовать в водочную посуду, а проверяющие ходили с прединсультными рожами.
Кафедра получила «хорошо», комиссия убыла поправлять здоровье, а отравленным чудовищной дозой спиртного шефом овладел рефлекс муравья - он никак не мог понять, что проверка закончилась, и ничего больше делать не надо.
Он собрал начальников циклов в кабинете и начал каждому под запись доводить недостатки по его циклу. Мой был предпоследним, поэтому я отъехал со стулом за колонну и собрался вздремнуть. Вдруг зазвонил телефон. Шеф снял трубку.
- Слушаю, полковник В., - вяло сказал он и, прикрыв микрофон рукой зачем-то пояснил нам: - Это полковник Л.
- Да... Да... Минуту...
Шеф опять прикрыл микрофон:
- Л. говорит, что ему нужна машина, куда-то съездить надо.
- Так нет же у нас машины! - удивился зам, - он же сам вчера автослужбу проверял!
- Товарищ полковник, - все так же вяло и безразлично ретранслировал в трубку шеф, - у нас нет машины...
Потом опять зажал микрофон, оглядел нас и произнес:
- А он говорит: «Вы что думаете, если проверка закончилась, я вам больше не нужен?»
Вот, на такой жизнеутверждающей ноте и завершилась моя служба в Вооруженных Силах. Шеф сдержал свое слово: вскоре я передал цикл подполковнику Щ и в следующий раз появился на кафедре только на «отвальной».
Читатель, возможно, спросит, а чем кончилась история с полковником Л.? Машину ему нашли. Один из студентов, дневальных по кафедре, оказался владельцем ушастого «Запорожца», он и поехал к дому с шарами. Рассказывают, что когда Л., вальяжно вышедший из здания, увидел, что за ним прислали, его чуть не обнял Кондратий. Впрочем, может, и врут. Но достоверно известно, что под конец службы Л. сначала хотели назначить начальником одного из авиационных училищ, но кто-то на самом верху спросил: «ну и зачем мне там мудак?» и Л. уволили в запас.