Фельдшер Живаго

Экспресс-метод обучения музыке


Армия, казавшаяся мне эдаким монстром, поглощавшим молодых мальчишек и ломающим их судьбы, на самом деле оказалась местом интересным и совершенно не соответствующим моим представлениям. Служба в армии стала неплохой жизненной школой, там я многому научился. Навыки, полученные во время службы, не имели прямого отношения к профессии, которой я посвятил жизнь, однако именно в армии я научился относиться ко всему с иронией, не делать трагедии ни из каких ситуаций и никогда не спешить с выводами.

Самое главное качество, которое я приобрел за время службы - умение правильно общаться с дураками. До призыва в славные ряды защитников Отечества я был малоуступчивым правдолюбцем, желающим перевернуть мир, спасти человечество и обязательно наказать всех виновных. Как мне тогда казалось, виновны во всем были дураки. Им я всегда говорил в лицо то, чего они заслуживали. С годами, вдоволь наобщавшись с дураками всех мастей, я сделал один из главных выводов - никогда не спорить и не пытаться перевоспитывать дураков. Говорить дураку о том, кто он такой нет, смысла по двум причинам. Если он действительно дурак, то не поймет того, что понимаешь ты, и никогда с тобой не согласится. Если же он вовсе и не дурак, то идиотом тогда являешься ты сам, незаслуженно оскорбляющий ни в чем ни повинного человека.

В армии, конечно же, далеко не все были дураками. Здесь мне пришлось общаться с самые разными людьми, и ключевое слово тут не «разные», а «пришлось». В армии среду общения не выбирают, а принимают как данность, как условие существования. Само понятие «разные люди» приобретает здесь совершенно другой смысл. Люди, с которыми я служил, во многом были для меня представителями иных миров. Не лучших или худших, а именно иных. До армии я с такими людьми не встречался и, честно говоря, даже не подозревал, что они существуют. Однако жизнь свела меня с этими «инопланетянами», я начал жить среди них и обнаруживать, что какая-то их часть оказалась по-своему интересной. С несколькими у меня даже возникло некоторое подобие дружбы. К сожалению, количество дураков на квадратный метр площади нашей казармы зашкаливало. В гражданской жизни с подобными типажами я бы сроду не стал общаться или постарался бы сократить общение до минимума. Тут же, в изолированной от внешнего мира, стоящей на самом краю Земли воинской части, выбора у меня не было, более того - некоторые из этих типажей командовали мной. Именно это обстоятельство и дало мне мощный импульс развития и обрастания толстой шкурой, без которой в армии просто беда.

Мой командир роты, капитан Банишевский, к дуракам никак не мог быть причислен. Более того - он был редким умницей и знающим едким собеседником. Капитан был настоящим красавцем, с могучей и черной как смоль копной курчавых волос, богатырского роста и телосложения. Один глаз у Банишевского слегка косил и придавал его взгляду остраненно-насмешливый оттенок. Это был советский вариант гусара-драгуна елизаветинских времен. Женщины млели от одного взгляда капитана, а он, как человек порядочный, никогда не отказывал им во взаимности. Само появление Банишевского в нашей части было окутано легендами. Он был переведен из Чехословакии, что в переводе на гражданский язык означало наказание по службе. Поговаривали, что переводу этому способствовал высокий чин в округе, чья жена не раз была замечена в посещении расположения части. Посещения эти удивительно совпадали с графиком дежурств по части капитана Банишевского.

Афоризмы капитана могли бы войти в анналы мировой литературы, если бы в них не было столько мата. Его острый ум позволял оценивать обстановку за доли секунды и делать совершенно точные выводы. Это его качество однажды спасло меня от тюрьмы. Я об этом еще расскажу как-нибудь. Однако, будучи умным и образованным человеком, капитан временами был неоправданно груб, пил, как последний извозчик, унижал людей, причем публично и очень жестоко.

Всех солдат и прапорщиков нашей роты капитан Банишевский делил на три категории.

Первую категорию он называл «белые люди». Это были штабные работники, писари, повара, водители начальства и другие люди, которых нельзя было использовать на основной работе - поддержке машин в боевой готовности. Эту категорию капитан Банишевский вычеркнул из списка нужных людей. На утренней поверке, отпустив пару шуток в адрес «белых людей» (а я тоже был зачислен в эту группу), капитан сразу же отпускал нас на рабочие места и, за редким исключением, никогда не просил остаться. Он терпел нас в качестве неизбежного и вынужденного балласта, приписанного к его роте, что было совершеннейшей правдой. Отношение капитана к нам было терпимо-ироническим. Он общался с нами по мере необходимости и, подвыпив, мог даже поболтать о чем-то, но по службе всерьез нас не принимал.

Вторую категорию людей ротный именовал «неграми». В его устах это было высшей похвалой. Именно с «неграми» капитан Банишевский сам валялся под машинами и в зной, и в стужу. Именно от «негров» зависела наша служба и карьера самого капитана. Весь смысл нашей службы заключался в том, чтобы поддерживать тысячи автомобилей в боевом состоянии и в случае войны или тревоги передать их боевым подразделениям в кратчайшие сроки. Работа была адская, на каждого человека приходилось по несколько сотен машин, за которыми надо было следить. В такой работе были задействованы лучшие силы - водители и механики, знавшие о машинах решительно все. Этих людей тщательно отбирали в военкоматах, и в части им позволялось и прощалось многое.

От «негров» зависела боеспособность части. Именно они, невзлюбив кого-либо из офицеров, могли разрушить его карьеру за 10 минут. Достаточно было на учениях, проходивших каждый месяц, из 100 машин, предназначенных для передачи в войска по тревоге, не суметь завести несколько штук. Для командиров части и роты это означало верную смерть карьере.

Вообще-то, все, что от нас требовалось по службе - это содержание машин в боевой готовности и, по тревоге, в течении 10 минут передача их приезжающим представителям боевых частей. Понятно, что тревоги у нас были в основном учебные, и, естественно, надеяться на то, что тревоги будут неожиданными, не приходилось. Все в части знали, в котором часу это произойдет и сколько машин подлежит к выдаче. В назначенный день в положенные 22:00 вся рота ложилась спать, не снимая верхней одежды. Машины, которые надо было «неожиданно» выдать, всю ночь ежечасно прогревались, вплоть до момента объявления тревоги. Под утро, обычно около пяти часов утра, объявлялась «внезапная» тревога. По сигналу мы магически успевали одеться и добежать до стоящих в полукилометре от нас автомобилей за 5 минут. Затем нам удивительно легко удавалось молниеносно завести стоящие на 40-градусном морозе законсервированные КРАЗы и передать их «неожиданно» нагрянувшей комиссии. Все было тщательно отрепетировано и доведено до автоматизма. Все выдаваемые машины были сто раз проверены и прогреты. В этом была наша сила и слабая точка командующих нами офицеров. Зная, какие машины надо выдавать, очень легко было подложить свинью, то есть сделать так, чтобы машины не завелись вовремя. За подобные срывы не винили солдат, за это наказывали офицеров. Именно поэтому на такую работу ставились самые проверенные, знающие, и в то же время прикормленные и облагодетельствованные солдаты. Им прощалось многое - лишь бы машины всегда были в порядке.

Последнюю категорию солдат нашей роты капитан Банишевский называл унизительно - «вещи». Это были провинившиеся, не оправдавшие доверия солдаты или те, кто хоть раз подвел лично капитана.. Им доставались самые тяжелые и унизительные (с точки зрения солдатской службы) работы: чистка туалетов, выход в наряд по части и в наряд на кухню, уборка помещений и территории, покраска, побелка, копание выгребных ям и рытье траншей, в которых прорывалась канализация и постоянно обрывались провода. Тех, кто был записан в «вещи», ротный командир за людей не считал, никогда с ними не разговаривал и употреблял их для самого непотребного. С «вещами» капитан общался, даже не употребляя прямого обращения, он всегда говорил с ротой, упоминая о «вещах» строго в третьем лице:

- Рядовой Конопко сегодня до обеда копает гавно!
или

- Ефрейтор Юлдашев до вечерней поверки занимается любимым делом своей жизни - чисткой выгребной ямы на кухне. Приказываю ничего не жрать оттуда, даже если это покажется ему очень вкусным!

Капитан давал «вещи» взаймы в другие роты или на работы в домах офицеров, менял их на колеса или бензин и никогда даже не задумывался о противоправности таких поступков.

Любой из «белых людей» или «негров» мог угодить в «вещи», обратной дороги не было.

Все это я узнал позднее, начав служить, а тогда, в самом начале службы, только познавал окружающий мир, и многое казалось непонятным и даже диким. Первой дикостью, естественно, было назначение меня, беспартийного, комсоргом. Однако на этом сюрпризы не кончились.

На третий день службы, после вступительной беседы с замполитом, я уже был в некоторой степени подготовлен к неожиданностям, которые последовали незамедлительно. Через пару дней после начала моей комсомольской карьеры меня вызвал к себе сам командир батальона. Вызов к «Бате» (так традиционно зовут командиров в армии) у нас считался событием, выходящим за рамки обыденного. Все сослуживцы в казарме смотрели на меня с сочувствием. Обычно командир вызывал к себе солдат строго для отправки на гауптвахту или под трибунал. Во всех остальных случаях с нами общались люди рангом пониже.

Войдя к командиру в кабинет, я даже не знал точно, как нужно обращаться по уставу - этому нас за первые несколько дней еще не научили. Командир нашего батальона полковник Гучков был строг, но по-деревенски простоват. В выражениях никогда особо не стеснялся. Лексикон его был явным доказательством того, что Ваня Гучков определенно воспитывался не в пажеском корпусе. После недолгого разглядывания моей карикатурной фигуры в плохо подогнанной гимнастерке и сапогах, на два размера больших, чем того требовалось, он крякнул и сказал:

- Хорош сучок! И чему вас только там, в институтах, учат?

Я и сам подозревал, что не выгляжу бравым гусаром гренадерского полка. Военная форма и я - вещи мало совместимые. Я всегда внешне и внутренне относил себя к людям сугубо штатским, и в этом отношении командир был совершенно прав - ходить строем и завязывать портянки нас в институте не обучали.

Полковник Гучков не стал терять времени и сразу приступил к основному вопросу, по которому я был вызван. «Батя» приказал мне немедленно начать формировать оркестр. На тот момент в части никакого оркестра не было и в помине, а уж о такой мелочи, как наличие музыкальных инструментов, полковник даже и не задумывался. Он был уверен, что музыкой заниматься может каждый, главное - правильно выбрать людей для оркестра и назначить им проверенного и закаленного в боях руководителя. Именно этим полковник Гучков и собирался сейчас заняться. Меня командир пригласил в качестве консультанта. Как и полагается в армии, таланты командир решил искать через Особый отдел и, для начала запросил к себе в кабинет личные дела всех солдат нашей части.

- Как думаешь, какими качествами должен обладать музыкант оркестра? - с необычайной серьезностью спросил меня командир.

Личные дела я не имел права смотреть, но подсказать, что нужно искать - мог вполне.

- Давайте, товарищ полковник, для начала отберем всех, кто хотя бы учился в музыкальной школе, - осторожно предложил я, - а потом уже из них отберем тех, кто подойдет нам для оркестра.

- Отличная мысль! Не зря вас там, в институтах все-таки учат! - обрадовался «Батя» и начал просматривать папки с личными делами. Несмотря на громкое название нашей части - корпус, солдат в ней было чуть больше сотни. Корпусом мы были по количеству машин, вверенных для хранения, а по количеству солдат - батальоном. Именно поэтому для просмотра всех личных дел «Бате» понадобилось не так уж много времени. Результат проверки личных дел солдат не сильно обнадеживал. Не было найдено ни одного человека, окончившего музыкальную школу. Музыкантов, даже любителей, среди наших солдат не оказалось. Оно и понятно - часть-то у нас была автомобильная, и брали служить в нее только шоферов. Как я попал в эту часть - вопрос, которым мне придется мучиться до гробовой доски. Почти все шофера у нас были выходцами из деревень, ведь именно там, на колхозных МТ,С пацаны с малых лет возятся с машинами и тракторами. А городские в наше время повально на гитаре учились играть. На шоферов учиться для них не было ни смысла, ни особого желания.

- Ладно, - оптимистично крякнул полковник, - не в такие шторма пробивались! На то в армии командиры и есть, чтобы всегда выход найти! Правильно? - и он посмотрел на меня взглядом коршуна на заблудившегося в лесу цыпленка.

- Так точно, товарищ полковник! - бодро ответил я, совершенно не понимая, каким может быть найден выход из подобной ситуации.

Я помог полковнику отнести папки с делами солдат назад в Особый отдел. На обратном пути мы остановились в коридоре - это я, отвечая на очередной вопрос «Бати», пытался объяснить ему положение дел. Кажется, я что-то бормотал про «талант от Бога», необходимый для умения играть на музыкальном инструменте. Наивный, я ждал от командира логического понимания сложившейся ситуации, но все оказалось с точностью до наоборот. Полковник Гучков начинал уже раздражаться от плохо разрешаемой коллизии, в которой мы оказались. Однако, привыкший к тому, что поставленную цель необходимо достичь любым способом, он недоуменно посмотрел на меня и отечески-наставляющим тоном изрек:

- Экую чепуху ты мне тут городишь! Если нет у тебя музыкантов, то выбери тех, кто поприличнее и тренируй их. Времени-то у вас до хрена - до Нового года еще больше месяца!

Кто именно из солдат был «поприличнее» - полковник мне не сказал, а как «тренировать» музыке я и вовсе представления не имел. Все это я, на минутку обманутый отеческим тоном и почувствовавший себя сыном полковника, ему и высказал. Полковник Гучков покачал головой и с хитрой улыбкой сибирского мужичка спросил:

- Нешто хочешь, чтобы я тебе показал, как это делается?

- Очень хочу, товарищ полковник, кто же еще мне сможет объяснить ситуацию лучше Вас! - мерзко и заискивающе улыбаясь, ответил я.

Дело происходило в коридоре штаба, в самый разгар служебного дня. Вокруг носились офицеры и прапорщики. Каждый раз, проходя мимо нас, они отдавали честь полковнику. Согласно уставу, полковник тоже обязательно отдавал им честь в ответ. Проходящих сослуживцев было великое множество, и полковник только и делал, что козырял налево и направо. Со стороны наш с ним разговор выглядел превесело. Полковник разговаривал со мной, и все время вздергивал руку к козырьку, как будто отпугивал мошкару, досаждавшую ему нещадно. Я же выглядел таинственным волшебником - меня эти невидимые комары не кусали, и руками мне махать не приходилось.

Продолжая разговор, полковник Гучков изрек:

- В армии каждый солдат должен уметь все! Если понадобится, то он и рожать уметь обязан, а не то что на дудках каких-то играть! Вот, например, - к нам приближался штабной писарь Самохин, пухлый белокурый парень с женоподобной фигурой, слывший в части «интеллигентом», - а ну-ка, Самохин, ответь мне на такой вопрос - ты на какой-нибудь дудке играешь?

- Никак нет, товарищ полковник. Дудки - не мой профиль, я все больше по документации специализируюсь! - Самохин считался особой, весьма приближенной к командиру части, и мог себе позволить отвечать ему с некоторой снисходительно-понимающей улыбкой, добавляя комментарии . Для посторонних это выглядело как разговор равных между собой людей, связанных массой общих тайн.

- А если Родина прикажет, да еще и целый месяц на тренировки даст? Тогда как? Заиграешь? - полковник явно давал шанс Самохину понять позицию начальства по данному вопросу и поддержать его.

- Да нет, товарищ полковник! Не мое это дело, я вообще музыку с детства не люблю, - все еще не понимая, куда клонит Гучков, развязно ответил Самохин.

- А если приказ по части выйдет, чтобы ты к Новому году нам полонез Огинского на дудке сыграл? Тоже скажешь, что «не мое, мол, дело»? - передразнивая Самохина, наступал полковник. Он не любил возражения и отказы от подчиненных, тем более в присутствии третьих лиц.

- Приказ-то издать можно, а таланту у меня от этого не прибавится, - не сдавался Самохин, все еще не понимая смысл и цель данного разговора, но было уже поздно: полковник Гучков налился пунцом, раздул крылья носа на ширину плеч и зверски заорал на весь коридор:

- Ефрейтор Самохин! Взять данный снаряд в руки и принести его сюда! - и пальцем полковник указал на огромную металлическую урну, стоящую в конце коридора, где происходил наш разговор.

Учуяв, что допустил какую-то непонятную тактическую ошибку, Самохин не стал больше испытывать терпение полковника и ринулся в конец коридора. Цилиндрическая, две руки в обхвате, урна была не только тяжелой, но и совершенно неудобной для переноски. Самохину пришлось обнять ее двумя руками, как обнимают любимую, но беременную девушку, и, прижав к рыхлому пузу, тащить через весь коридор к месту, где стояли мы с полковником Гучковым. Когда он поднес злополучную урну, на лице писаря выступили мелкие бисеринки пота - он в армии ни разу даже зарядкой не занимался. С первого же дня службы Самохин попал в штаб, где и жил в отдельной комнате с двумя другими писарями. Физической подготовкой эти три штабных крысенка не блистали.

- А теперь, раз ты на дудке играть не можешь, будешь играть на этом барабане! - полковник ткнул пальцем в урну, - Шагом марш на улицу и сделать три круга вокруг штаба строевым шагом, с «барабаном»! Будем считать, что это ты к Майскому параду учишься ходить с оркестром!

- Прапорщик Умалаев! - полковник остановил проходящего мимо наузбека-прапора, недавно переведенного из Белоруссии за кражу пяти машин бензина, - Вам поручается контроль над ефрейтором Самохиным! Он сейчас будет тренироваться к Майскому параду. Проследите, чтобы товарищ ефрейтор шел исключительно строевым шагом, тянул носок и не ставил барабан на землю до окончания тренировки. За любые отступления от задания разрешаю Вам «премировать» ефрейтора Самохина дополнительными кругами вокруг штаба! Кругом, марш! Выполнять задание!

В этом месте надо остановиться для пояснения ситуации. Все новые офицеры и прапорщики, прибывавшие в часть, проходили через канцелярию, то есть через Самохина. Ефрейтор же, чувствуя за собой поддержку командира части, с новоприбывшими вел себя нахально, всем своим видом показывая свою неприкасаемость. За три месяца до описываемых событий, когда прапорщик Умалаев прибыл в часть, Самохин заставил его трижды переписать все бумаги, каждый раз подчеркивая ошибки жирным красным карандашом. И, конечно, все это делалось как бы от лица командира части. Самохин отчитывал Умалаева за плохой русский язык и, делая огромные испуганные глаза, нарочито громко говорил:

- Как можно подавать такой ужас на стол командиру!

Прапорщик Умалаев был маленького роста, с масляно-черными, как маслины, вороватыми глазками. Он все время нервно подергивал плечом и переминался с ноги на ногу. В тот момент Умалаев остро мучился от стыда, но его русский язык от этого лучше не становился, а Самохин умело вел свое «шоу», показывая всем в канцелярии остроту своего ума и убийственность иронии. В тот день он вдоволь потешился, унижая Умалаева и заставляя его переписывать какие-то малозначащие бумажки.

На следующий день после унизительного процесса заполнения бумаг, Умалаев столкнулся с еще большей проблемой. Самохин «на ушко» рассказал двум другим писарям о причинах перевода прапорщик в нашу часть. Как водится, вся часть незамедлительно оказалась в курсе событий, а капитан Банишевский, на утреннем разводе прилепил Умалаеву прозвище - «Арабский Шейх», намекая на торговлю бензином в промышленных масштабах.

И вот теперь сам Аллах в лице разъяренного полковника Гучкова преподнес Умалаеву такой бесценный подарок. Прапорщик стоял потрясенный, не верящий так неожиданно свалившемуся на него подарку судьбы. Что может быть слаще чувства удовлетворения от праведной мести врагу за перенесенное унижение! Умалаев, вмиг раскрасневшийся от предвкушения крови, во всю пересохшую от волнения глотку рявкнул:

- Ефрейтор Самохин! Кругом! Марш! Выходи строиться во двор!

Привлеченные криком Умалаева, из всех дверей стали выглядывать офицеры и девушки, служившие в финчасти. Два других писаря, почуяв опасность быть задействованными в предстоящей «репетиции оркестра», схватили какие-то папки и молниеносно испарились из штаба - от греха подальше.

На улице стоял типичный для этих мест морозный ноябрьский день с пронзительным ветром и колючим снегом, делающими все передвижения на улице возможными только бегом. Весь штаб прильнул к окнам...

Самохина в части дружно не любили все - от солдат срочной службы до офицеров и девушек-вольнонаемниц. Ефрейтор вел себя заносчиво, отчего-то полагая, что возможность заносить бумаги в кабинет командира части делала его элитой. Нахальнее Самохина себя вел только личный водитель полковника рядовой Сычев. Правда, с Сычевым обычно раз в год, во время отпуска командира части, занимался капитан Банишевский. За месяц отсутствия командира Сычеву преподавался ускоренный курс чистки туалетов и кухонных помещений.

С Самохиным дело обстояло хуже. В отсутствие командира части он «прислуживал» замполиту, а значит - всегда был под защитой командования. Самохин выторговал себе у командира право жить во внеслужебное время при штабе. В казарме он никогда не появлялся, сделав себя недосягаемым для любых взаимоотношений с другими солдатами. И вот сейчас у сослуживцев появилась такая редкая и потому еще более сладкая возможность - поприсутствовать на процессе экзекуции всеобщего «любимчика». Все замерли, стараясь не пропустить ни минуты столь волнующего аттракциона.

Для начала Умалаев заставил Самохина раз десять доложить по уставу «Командующему Парадом» о готовности оркестра. Делать это он заставил Самохина прямо перед окнами бухгалтерии, давая зрителям возможность насладиться шоу и не пропустить ни одной волнующей детали празднества. Отработка доклада «Командующему» стоила Самохину одного дополнительного круга.

Затем они перешли к собственно параду. Самохин тащил урну, поднимая ее как можно выше, чтобы лучше идти строевым шагом и «тянуть» ногу. Урна становилась тяжелее с каждым шагом, но для Умалаева это не имело никакого значения - он был настроен сегодня на серьезную «репетицию». Уже к концу первого круга «оркестра» вокруг штаба Самохин был «премирован» двумя дополнительными кругами. Тащить урну такого размера и веса - дело адски тяжелое даже для тренированного человека. Для Самохина же это было просто нечеловеческим наказанием. Он понимал, что Умалаев - не тот человек, от которого можно ждать поблажек, особенно ему, нанесшему прапорщику такую глубокую и незаживающую рану.

К концу третьего круга Самохин упал на землю и тихонько, как слепой щенок, ищущий теплую сиську матери, всхлипывая, бессильно попискивал. Умалаев смотрел на него с видом чабана, наблюдающего болезнь одного из баранов вверенного ему стада: никакой жалости, только неудовольствие от необходимости терять время на всякие пустяки. Он выждал секунд 30 и произнес как бы в воздух:

- Если через 5 секунд не встанешь - пойдешь на гауптвахту за невыполнение приказа командира батальона.

Гарнизонная гауптвахта была местом легендарным. Даже самые бравые и несгибаемые возвращались оттуда с не выветривавшимся до конца службы испугом в глазах. Ужасы, о которых рассказывали побывавшие там, можно было смело подшивать отдельным томом к материалам Нюрнбергского процесса о преступлениях против человечности. Попадание на гауптвахту в планы Самохина не входило. Он смиренно поднялся с земли, обхватил ненавистную урну и, пошатываясь, пошел на четвертый круг.

К концу пятого круга урна выпала из ослабевших рук Самохина на землю и, одиноко и гулко гремя, покатилась по дороге, скоро сменив траекторию и упершись в кусты, росшие вокруг штаба. Сам же Самохин сел на бордюр асфальтовой дорожки, опоясывающей штаб и, тихонько завывая, нисколько не стесняясь зрителей, пялящихся на него из всех окон, в голос заревел, размазывая слезы и сопли по своему холеному лицу.

- Устал? - участливо спросил Умалаев, и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Отдохнуть хочешь?

Самохин никак не ожидал акта такого редкого человеколюбия со стороны своего мучителя. Он радостно замотал головой, подобострастно, по-собачьи заглядывая Умалаеву в глаза. Говорить Самохин ничего не мог - в горле пересохло еще в конце первого круга.

- Ну ладно! - подозрительно добрым тоном ответил восточный «дирижер оркестра», - Аккуратно поставь «барабан» на землю и будем отдыхать.

Самохин кинулся по асфальтовой дорожке к урне, откатившейся метров на десять, с неизвестно откуда взявшейся силой схватил ее, подтащил и поставил у ног прапорщика. Выполнив приказание, он вытянулся по стойке «смирно» и заискивающе посмотрел в лицо прапорщику, надеясь увидеть там хотя бы каплю сострадания.

- Сильно устал? Полежать, наверное, хочется? - с необычайной теплотой в голосе спросил Умалаев.

- Да уж, - со вздохом ответил Самохин, все еще не понимая к чему клонит прапорщик.

- Понятно, - хмыкнул Умалаев, а затем, вмиг посерьезнев, заорал на весь двор, - газы! Ложись!

Самохин, как срубленное дерево, рухнул прямо на заледенелый асфальт и, поднимая голову, словно ящерица пытался повернуть голову, чтобы видеть стоящего позади него Умалаева.

- Ефрейтор Самохин! - глаза Умалаева сузились в предвкушении очередного садистского удовольствия, - В качестве отдыха, разрешаю вам сделать два круга вокруг штаба по-пластунски!

После двух кругов ползком вокруг штаба, светло-серая офицерская шинель - предмет особой гордости и «элитного отличия» Самохина - превратилась в грязно-черную, с пятнами мазута и бензина. Он выглядела промасленной подстилкой, которую используют шоферы для лежания под машиной.

По завершении «отдыха в положении лежа», Умалаев не дал Самохину времени придти в себя, а сразу же приказал схватить «барабан» и продолжать «подготовку к параду».

Дальнейшее можно описать очень коротко. В течение последующих двух часов с улицы доносились отрывистые команды:

- Встать! Шагом марш! Выше ножку! Не останавливаться! Не ставить барабан на землю! Встать с земли!

Уже стемнело, когда Умалаев закончил «подготовку к параду» и ушел в штаб. Самохин же оставался на улице еще с полчаса. Силы оставили его полностью и он не смог преодолеть десять ступенек крыльца - так и сел на землю переждать, пока кровавые мухи перестанут летать перед глазами

На следующее утро, за полчаса до подъема, я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо, пытаясь разбудить. С трудом разлепив сонные глаза, в полумраке я сразу не смог разобрать лица будившего меня человека. Гадать долго не пришлось, он представился сам:

- Слышь! Проснись! Это Самохин!

- Что случилось? - все еще не понимая, что происходит, с испугом в голосе спросил я.

- Когда тренировка сегодня? - глаза Самохина блестели безумием.

- Какая тренировка? Ты что? Обалдел?

- Ну эта, которая с оркестром! - Самохин явно не слышал меня, дрожа всем телом и желая только услышать дату и время репетиций.

- Да не знаю я! Еще и людей не подобрали, да и инструментов пока нет, - ответил я, понимая, наконец, суть вопроса,.

- Ты это... Слышь, смотри не забудь меня предупредить! Я согласен быть музыкантом. У меня получится! Ты только «Бате» не говори, если у меня не будет получаться, а то он опять на меня разозлится. Я буду стараться.

- Ладно, - желая поскорее закончить этот дурацкий разговор, пообещал я Самохину, - как только начнем собирать оркестр, я тебе первому сообщу.

- Ну спасибо! Я тебе тоже буду помогать - дай знать, если что-то понадобится! - и Самохин исчез в темноте казармы, наполненной храпом, ночными стонами и адски едкой вонью сушащихся портянок.

Я моментально провалился в сон, которого мне оставалось не более 15 минут до подъема...

P.S. Про оркестр полковник Гучков больше не вспоминал. Это был его «фирменный» стиль - затевать всякие мероприятия и никогда не доводить их до конца, бросая на полпути

Фельдшер Живаго
© 2004
http://www.graphoman.com

Сарай был забит старыми гнилыми поленьями. В углу примостился такой же гнилой ящик для угля. Весь пол усеян мокрыми газетами, в складках которых безоблачно существовали полчища огромных мокриц. Древний вентилятор, чугунный стол от швейной машинки, рама от велосипеда "Украина" и ржавый бензобак от моторной лодки.
Вот оно, Юркино имущество. Негусто. Но теперь это его личные владения. Родителям надоел вечный беспорядок в доме. Когда дверь Юркиной комнаты открывалась, оттуда, как из плотно набитого шкафа, вываливался инструмент, тонны опилок, запоротые нервюрки, шпангоуты и прочий мусор. Кроме того, запах клеев и красок уже просто не выветривался. На семейном совете было решено отдать на откуп младшему сыну запущенный сарай во дворе.

Юрка со своими друзьями, Валькой и Игорем, с энтузиазмом принялся за благоустройство нового "дома". Всё было вычищено за один световой день. Для пущего комфорта был принесен старенький транзисторный приёмник с кривой антенной и на стену повешен рукомойник, заброшенный в сарай лет двадцать назад. После трудового дня так здорово залезть на крышу, лечь на остывающую черепицу и, даже не приподнимаясь, полакомиться поспевающими абрикосами. А если ещё и музыку включить... "Ммммм",- как говорят в современных рекламах.... Рай, одним словом!

На дворе стоит далёкий и счастливый 78-ой. Старенькая "Спидола" внятно и доходчиво рассказывает о трудовых успехах хлопкоробов Узбекистана и о починах животноводов Крайнего Севера. А душа хочет музыки. На коротких волнах бывает хорошая музыка. Она извращена и забита спецголосами недремлющего ока. Но музыка хорошая, приходится мириться.
Юрка и Валька - отпрыски интеллигентных инженерно-врачебных семейств. Они учатся в одном классе, в "английской школе". Почему английская? Потому что английский учат с первого класса. Социальное происхождение Игоря гораздо проще. И родительский замах покороче. Игорь посещает ближайшую простую советскую среднюю школу. Ребятки дружат с пелёнок, но двое "интеллигентов" считают необходимым время от времени разыгрывать третьего. Юрка и Валька понимают друг друга с полуслова. Настолько спелись, что когда одного начинает "нести", второй абсолютно безошибочно это определяет, и, не меняя выражения лица, вступает в игру.

Спецголос ходит вокруг да около, как будто издеваясь над благодарными слушателями. Послушали пару аккордов, а теперь извольте заценить рёв могучего мотора. Ну как? Вот то-то! А, вам не нравится? Тогда вот вам!!!.... Музыка исчезает окончательно, уступая сцену хриплой сирене.
Юрка чертыхается и крутит подстройку. После недолгих мучений обнаруживает "чистую" волну, вещающую иностранный поп. Откидывается на спину. Балдёж продолжается недолго. Чистая английская речь коробит уши, но опять крутить ручку лень.
-Пошли завтра на рыбалку, - предлагает Игорёк, приподнявшись на локте.
-А что делать - пошли. Только куда? На Козе дамбу строят, воду спустили, а на Дырке только верхоплавка осталась.
-Ну да, верхоплавка,.....
-Тссс, тихо, тихо, - останавливает друзей Юрка, прислушиваясь к радио.
Троица молчит, двое хмурят лбы, а третий растерянным взглядом смотрит на "англичан", ожидая объяснений. Радио деловито рассуждает о чём-то, меняет интонации, делает театральные паузы, а морщины на детских лбах становятся всё глубже и глубже.
-Ну?
-Да подожди ты, - отмахивается Валик, многозначительно глянув на Юрку.
Спектакль продолжается ещё пару-тройку минут, ввергая Игоря в депрессию. Снова начинается музыка, Валик озабоченно приглушает радио и встревоженно смотрит на Юрку.
-Ну, слыхал?
-Угу, офигеть!
-Вот это да!
-Что, что, что такое, переведите уже, - почти плача просит Игорёк.
-Да, говорят, Украина теперь заграницей будет. Ну, как страна отдельная, - абсолютно серъёзно говорит Юрка.
-Как это?
-Ну, вроде, как Польша или Чехословакия, поняв направление, поясняет Валька, рассматривая собственные потёртые кеды.
-И что будет?
-Ну, что будет.. Здорово будет, жвачки будут в магазинах продаваться и джинсы. По-иностранному говорить будем...

Послей недолгой паузы Игорёк начинает спешно спускаться с крыши, бормоча: "Нет, нет, я не дам!".
Двое других переглядываются, еле сдерживая смех, но на попятный не идут и друга не останавливают.
Радио снова усилили, опять принялись за абрикосы, считая, что концерт окончен. Но всё только начиналось.
Из дальнего закоулка двора, где в полуподвале обитала семья Игоря, раздался шум и крикливый голос тёти Нади (мама Игорька), надрывно призывающий соседей идти на баррикады. Соседи показались в окнах, некоторые спустились во двор, обступили причитающую женщину и внимательно её слушали. Потом делегация из нескольких соседей во главе с толстой Надей, размахивая руками и продолжая шуметь, направилась к блаженствующей на крыше детворе. Радио снова перестало петь и начало говорить. Лишним будет объяснять, что рядовые советские граждане, рабочие фабрик, водители грузовиков и даже медработники по-английски не понимали. Однако, группа остановилась и внимательно стала прислушиваться к лепету "Спидолы".
Отступать было некуда, Юрка и Валик синхронно кивали головами, подтверждая достоверность информации. Все разом гневно заговорили, замахали руками, переходя с русского на украинский и захлёбываясь от справедливого гнева. Молчал только Василь Васильич Барбатюк, капитан милиции. Он влез по лестнице на крышу, взял аппарат в руки и, нажав подсветку шкалы настройки (уже стемнело), стал всматриваться в цифры.

Юрка уже вернулся домой и улёгся спать, а страсти продолжали кипеть. Окно Юркиной комнаты выходило на ворота двора, где толпились встревоженные граждане. Время от времени по улице проходили запоздалые прохожие, которым скорбно передавали новость и предлагали на всякий случай закупаться солью,спичками, мылом и прочим ширпотребом. Самой стойкой оказалась тётя Надя, проведшая у ворот почти всю ночь напролёт, в надежде воочию увидеть изменения, связанные с грядущими переменами.
Настало утро, потом вечер, люди успокоились, заверенные более спокойными и информированными гражданами на местах работы, что всё пучком и праздник продолжается. А через недельку-две Юркин батя получил повестку на собеседование в некоей конторе, откуда вернулся озадаченным и тихим. О чём шёл разговор на собеседовании Юрка никогда не узнает, бати уже давно нет в живых. Но в тот день из комфортабельного сарая приёмник вернулся в дом и на всякий случай из него вынули батарейки.

Валька уже десять лет живёт в Германии, конструирует подъёмные краны. Игорёк тренирует юных киевских футболистов, а Юрка перевёлся из Ростова в Москву, уверенно карабкаясь по иерархической стремянке ФСБ.

Недавно все вместе встречались в златоглавой, на квартире у Юрки. Сидели, болтали, вспоминали. А в новостях - ситуация вокруг Тузлы.

Пособие по рефлексии, или один день в заводе.

Молотки, тля. Ну как же надо воспитывать работяг, и главное чем - им по три месяца не платят, значит, шилом, а чем еще - чтобы в семь тридцать эти уроды начинали грохотать прямо над головой.
Звонки всякие, трансляция проснулась, бойцы шастают уже туда-сюда мимо блока офицерских кают. Свежесть в открытый иллюминатор, чайки кричат снаружи, там - ранняя осень над просторами маркизовой лужи. Органы чувств и действий на месте, мы живы и относительно здоровы, спасибочки.
Нет, все, уже решительно не поспать. Щас припрется вестовой. Ну ладно, последний зевок - у-у-а-а-а, аж хруст в челюстях. Пора. Итак - я опять старший лейтенант морчастей погранвойск, я опять на корабле, корабль опять в заводе. Начало нового дня в этом непростом мире.
Нижняя, штурманская койка пуста. Уже. Или еще?
Тапки.
Так, мою пасту опять утащил рог. Подозреваю, что он там бражку гонит, иначе зачем человеку с обычным рылом столько зубной пасты? Кислотно-щелочной штурманский «Поморин». Хорошо бы шампунь новый купить... Интересно, кто же из мореплавающих первый раз поссал в раковину? Как возникают настолько нерушимые традиции? Зам пытается это объяснить отсутствием гальюнов непосредственно в каютах офицеров на кораблях 3-го ранга. По-моему, здесь глубже - офицер я или нет, могу я себе позволить то, что не может позволить себе моряк? Даже если это не то что в рамки приличий, в рамки элементарной порядочности не укладывается? Ну хватит, пожалуй, чистоплотный ты мой. Хочешь - иди в гальюн, здесь два шага. Не хочешь... Офицер я или нет?!
Когда-нибудь у меня будет жена. Когда-нибудь кремовые рубашки я буду только носить. Скорее бы.
Куртка п/ш, последний бой полушерсти синего цвета. Новые уже черные и на молнии. С капюшоном и подтяжками. Господи, ну кто же придумал для плывучих погранцов зеленый кант на погонах? Из-за этого в клубах морчастей совершенно недопустим бильярд - если только стол не синего или красного сукна.
Ну, три-четыре: стук в дверь.
- Товарищи офицеры, стол накрыт, прошу к столу, - вестовой такой же замызганный, как и вся окружающая действительность.
Матросы в морчастях в общем-то вежливые. Матросов для морчастей по-прежнему отбирают с пристрастием, как же, лицо государства. Кислое такое и прыщавое. Ладно-ладно, зато они честь отдают. Даже мичманам. Наблюдающие это дело флотские тихо хренеют. Оно и понятно - такие монголо-уголовные банды, что раз в полгода получают они, требуют в повседневном общении кастетов и цепей, какая уж там честь.
- Стой, - кричу, - руки покажи.
Боец, недоуменно хлопая глазами, протягивает руки. Чистые, насколько они могут быть чистые у бойца.
Вообще-то я сначала пожалел, когда сюда попал служить. Смотрю - ничего общего с флотом. Я начинаю про училище там, про практики на кораблях, приказы всякие, что знал, а мне со всех сторон - да забудь ты про флот, здесь все по-другому. Ну форма почти та же, корабли почти те же, а смысл службы другой совершенно. И вот он-то, этот смысл, и формирует совершенно особенный портрет морского погранца. И характер.
Какой такой, думаю, характер?
А мне объясняют - такой. Во-первых, кастовость. Нового лейтенанта морчастей на вокзале или в аэропорту встречает специально дежурящий там с «уазиком» офицер политотдела бригады (это правда). Лейтенанту морчастей сразу начинают отдавать честь абсолютно все матросы его бригады (тоже правда). Лейтенанту морчастей сразу выдают новое удостоверение, где написано, что он теперь военнослужащий КГБ СССР. В большинстве бытовых житейских ситуаций это удостоверение открывало совершенно недоступные флотскому офицеру возможности. Плюс оклады повыше (слегка). Плюс квартиры (по возможности).
Во-вторых, уникальность. Соотношение такое: в округе десять-пятнадцать отрядов и одна-две бригады. Десять зеленых полковников на одного капраза. Кто ему указ? Кому из генералов округа охота разбираться в морских делах? Есть, правда, там адмирал с кучкой флагманов, вот только эти. Но эти нормально припаиваются и прикармливаются, и очень скоро начинают рычать и лаять только для понта. Командир же отдельной бригады, которые и есть основная форма жизни морчастей, это абсолютно всемогущий самодержец на вверенной ему территории. У него все свое - береговая база, автопарк, склады всего возможного имущества, спирт и ГСМ, и даже подразделение судоремонта, со своим слипом и материальными запасами.
- Захочу, - говорил мой первый комбриг, - отделюсь в суверенное государство. И начну клепать сейнера да валить лес на продажу. Прямо не выходя из бассейна.
И, в-третьих, главное - несение службы по охране границы является боевой задачей. Поэтому погранцы, как и подводники, в море не пьют. А высокие скорости передвижения нарушителей и территориальная скованность приводят к необходимости быстро думать - тоже как у подводников. Вот только подводники своей трезвостью и быстромыслием страхуют в основном себя, а морские погранцы - экономические интересы государства ( «Чё?» - говорит на это флот и кривенько так недобро улыбается. Что ж, у каждого своя вахта). Поэтому народ в морчастях об этом шутить не любит и довольно нервно реагирует на хохот и иронию в отношении «сторожевых псов», «границ на замке», «железных занавесов» и пр. - работа такая. Во многом военные, абсолютно морские, и все-таки в чем-то - менты. Вот здесь и расположено основное отличие. Мы реже смеемся. И над более народными, простыми вещами - бежал, например, ежик, упал и умер. Ха-ха. Ну что ж тут поделать, ну такая, епт, работа.
- Понимаешь, тупые мы, тупые!!! - орет в ВПС командир пограничного корабля, с которым ОД ОВРа пытается говорить на сленге своей базы, - Погранцы мы!!! Шуток мы не понимаем!!! Ты нормально скажи, могу я у 22-го швартоваться или нет???!!!
Это в основном и формирует морской пограничный характер. Нормальный, мужской, начальствоустойчивый и не особенно укачивающийся. Но выражение лица иногда, местами, исключительно по факту выполнения должностных обязанностей - простенькое, контрольное. Видели налогового инспектора? Вот где-то такое же. Подчеркну - иногда.
Хотя, собственно, чем дальше от Москвы, тем человечнее.
Ба-а! В кают-компании сидит и хлещет помощничье кофе мой флагман. То есть, бригадный, рано мне еще флагманов иметь (хотя поиметь их никогда не поздно), но мой в смысле специальности. Говорят, он долго хотел перевестись в замполиты, да не удалось. Морские погранцы весьма уважают плавающих замполитов. На маленьких по определению пограничных кораблях зам - фактически старший вахтенный офицер, нормально несущий ходовые и якорные вахты наравне с остальными, и только в свободное от вахт время ебущий мозги политикой партии, и то в основном матросам. А еще зам очень часто командир осмотровой группы. Так что штатно положенного дерьма корабельной жизни ему тоже перепадает неслабо. Вот вам еще одно отличие от флота.
- Здравия желаю, Сан Саныч, - говорю я. В морчастях по званию обращаются к НШ и выше. Остальные - по-человечески. Тем более мой - давно пенсионер и служит по-инерции. Просто связь - такое дело, само по себе не работает. Вот флагман и работает, чтоб работало. Как педали крутить.
- Доброе утро, дорогой. У тебя что, совсем проблем никаких нет, кроме как хуйней пострадать?
- В смысле?
- Кто ремонтные ведомости корректировал? А потом подпись мою подделал? Молчишь, гадский папа? Щас спецы понаедут со всего СНГ, а платить им ты будешь?
- Э-э.. так ведь не работает...
- Ну что, Боже мой, что из того, что у тебя не работает СБД? Ты хоть раз его использовал? Надо, надо было у тебя все это позабирать на склады, чтоб осталось только реально нужное - два передатчика да три приемника. Две станции. Что тебе еще надобно, а, голубь? «Рейд»? Ну, «Рейд». Господи, вот вы, калининградцы, просто пиздец какие правильные по- науке. С товвмушниками проше. Ну неужели так сложно понять: работает нужная техника - не трогай. Не работает нужная техника - вызывай спецов. Существует техника ненужная - опечатай и вообще о ней забудь. Что непонятно?
- Все понятно.
- Правда? Хули так рано? Знаешь, зачем я здесь? Щас приедет Мукомолов. И я посмотрю на его настроение. Ежели ему опять не дают квартиру, сам ляжешь под танк, так и знай.
Мукомолов - это окружной флагманский связист. Он двести лет прослужил на Камчатке. И вот уже сотню лет в Питере - и все без квартиры. Ему все время обещают. И он верит. А потом дают всем остальным. В такие моменты лучше валить в госпиталь или в отпуск.
- Понял, - говорю, - Естьтакточно.
- Поешь - иди раскоммутируй штыри (антенны), возьми бойцов и пооткрывай ШСУ (антенные прибамбасы). Учить вас, дураков, буду уму-разуму.
- Есть.
На крыше надстройки - куча народу. Мех готовится извлекать на свет Божий средний главный дизель, который на последней границе погнал стружку. Для этого надо организовать дырку прямо в центре корпуса, сквозь надстройку и палубу. Мне кажется, что с нашей организацией работ на кораблик проще прицельно сбросить небольшую бомбу. Результат будет тот же.
Так что антенны приходится заваливать. За чем нас и застает тащщ Мукомолов.
Видимо, ему опять пообещали и пока никого другого не осчастливили. Так что беседа, назовем это так, протекает мирно. На всякий случай Мукомолов прошелся по постам и с пристрастием подергал заземление. Должен же флагман округа наковырять каких-то замечаний. Так бы и убыл с миром, да заявился начальник участка с ведомостями, в ухо его чих-пых. Ну, и Мукомолов увидел сакральное слово «СБД». Что означает «сверхбыстродействующая связь». Относительно, конечно, ничего в этом мире не летает быстрее света. Делали эту ерунду в основном для подводников, чтоб незаметнее было. А потом поделились со всеми, в том числе и с погранцами. Только там текст все равно набирать на клавиатуре надо, перед охуенно-то быстрой передачей. А у нас на участке пока будешь пальцем в клавиши тыкать, все браконьеры разбегутся. У нас главное - радиотелефон. На Курилах - тем более. Так что работало это суперскоростное чудо в морчастях только в тех краях, где много моря, то есть на Камчатке да на Севере. То есть именно там, где и прослужил последнюю тысячу лет капитан 2 ранга Мукомолов. Как раз внедрение этой проклятущей СБД и обеспечило ему досрочную каплейскую звездочку.
Так что знаете, за что трахнули Сан Саныча? За неиспользование СБД. Такой полезной (вот урод), практичной (академик #уев) и проверенной опытом (русско-японский ветеран, мля) в охране границе штуки.
Вот так оно бывает. И успокоить Мукомола удалось только сытным обедом с последующим малым сбором в моей каюте, плавно переходящим в ужин. Пришлось раскурочить НЗ, заготовленный совсем для другого случая. В этой связи, а также ввиду выгрузки дизеля, никаких других работ не проводилось. Как подсчитал однажды рог (командир БЧ-2,3), такими темпами мы выйдем из ремонта года через полтора. Ну и хорошо.
Плавно, степенно, давно предопределенным путем, над альтернативной столицей соткались не холодные еще осенние сумерки. Замерли в темном небе здоровенные пеликаньи головы портовых кранов. И отдаленный щебет большого морского города в джазово-непредсказуемой оркестровке уличной жизни поплыл над темной водой.
Проводив Мукомола с Сан Санычем (смотри, студент, и учись, тебе нас менять) я сел на рабочую баночку на пирсе и закурил. В голове шумело шило. Рядом бегущая неспешно мимо вода тихонько жмякала о кранцы судостроительного пирса мой маленький пограничный кораблик. Штурман, мех и боцман опять намылились в ДОФ, гордо пропылив мимо в строю правильного фронта. Кончался еще один день. В службе и жизни. Что-то ждет нас завтра, а?
Молотки, так их мать...

БЫЛИ «ПАРКЕТНОГО» КРЕЙСЕРА-35 или «День Флота продолжается»
(продолжение)

Ждать на ходовом пришлось недолго (комдив, потягивая прохладное шампанское, только и успел подивиться большой красной кнопке с надписью «Emergency Stop» рядом с командирским креслом - вот и говори теперь, что на кораблях нет тормоза). Офицеры были приглашены в салон.
Помпезно накрытый стол и чопорно выглядящая супруга адмирала привели комдива в некоторое уныние. Он на секунду представил себе удалое веселье, царящее в это время в кают-компании «паркетного». Тем временем адмирал с бокалом в руке поднялся и произнес трехминутную речь.
- Он поздравляет вас с праздником вашего флота и ещё благодарит всех откликнувшихся на приглашение, - наклонился к уху Валентина переводчик.
Не успели бокалы опорожниться, поднялся американский моряк.
- Тоже поздравляет, - опять подсократил оратора, вещавшего на английском о закате эры «холодной войны» на море, финн-полиглот.
Затем, подбежав поцеловать руку единственной присутствующей дамы, тост говорил француз. Затем - канадец. Затем - опять финн, теперь уже командир корабля. Затем - ... .
«А ведь похоже день не пропадет!» - с удовлетворением подумал комдив, наблюдая за оживленной беседой на невообразимой смеси языков крейсерского комбата с сидящим рядом датчанином.
- Жена адмирала сейчас уезжает, - опять наклонился к Валентину переводчик, - Надо бы вам, как главному гостю, произнести ответный тост.
- Переводи! - комдив лихо подхватил наполненный стюардом бокал и начал речь.
Ботик Петра Первого причудливым образом заскользил по морю, в котором потеряла девственность легендарная Ильматар, знаменитый Вяйнямёйнен сокрушал Еукахайнена крылатыми ракетами, моряки Северного Флота героически преодолевали коварство Похъёлы, а Ильмаринен выковывал нерушимый щит для охраны морских рубежей.
- ... а также поблагодарить хозяев корабля за радушный прием! - спохватившись, закончил-таки каплей, заметив очумевший взгляд своего лейтенанта.
- Я сказал адмиралу, что вам всё очень понравилось и вы благодарны, - вполголоса прокомментировал финн-переводчик и подмигнул, - он всё равно не читал «Калевалы».

(продолжение следует)

Случай реальный. Произошел он во Львовском высшем военно-политическом училище в 1990 году.
На территории училища находится (не знаю, может? щас его и нет) пост N 2 внутреннего (первого) караула. Охраняли на нем склад боеприпасов. Пост представляет собой "П"-образный дворик здания, который с одной стороны отделен заборчиком на пример того, который отделяет тротуар от проезжей части. (В 1994 году там была уже колючая проволка и МЗП). Мимо поста проходит аллея, по которой целый день шляется из корпусов в казармы и столовую все военно- (и не очень) служащие ентого ВВУЗа. Поэтому-то часовой весь день стоит на виду у всякого начальства - ни присесть, ни прислониться, ни покурить, и еще много всяких "ни". Разрешается ему только ходить и строить проходящим людям (и военным) рожи. Поэтому и называли в народе пост "обезьянником".
Зима. Время 5.00. Идет мокрый снег. На пост в обезьянник заступает тело, которое уже почти сутки не спит, т.к., ему начкар парит мозги сдачей уставов. Чтобы хоть как-то не уснуть, тело начинает пробовать поискать в себе способности скульптора, и не безрезультатно. В результате на територии поста появляется довольно симпатичная женская скульптура (естественно, обнаженная).
Через некоторое время мимо поста проходит помдеж по училищу. Видит изваяние, любуется, после чего происходит следующий диалог, а точнее, монолог, т.к., часовому разговаривать запрещается:
- Твоя?
- Кивок.
- Красивая.
- Кивок.
- Но все равно, разваляй!
- Отрицательный жест головой.
- Разваляй. А то сниму с караула!
- Грустнеый вздох
- Буду идти назад, проверю!
Тело еще раз вздохнуло, но приказ выполнило и собственными руками (ногами, штыком и прикладом) уничтожило собственое творение. И так ему обидно стало, девка-то красивая была.
Решило тело помдежу отомстить, а заодно и прикольнуться (с помдежем были неплохие отношения). И вылепило тело на посту возле постового грибка член человеческого роста и все, что при нем должно быть. С мельчайшими подробностями. Думает, будет помдеж назад идти, посмеемся, а потом поломаю. Но до того времени, как помдеж пошел назад, мимо поста проходил командир роты, который как раз отправлялся на проверку караула. Прошел он, посмотрел. Ничего не сказал. Зато потом в караулке состоялся разговор с начальником караула. (нк-Начкар, кр-Комроты):
Кр: Ты че, вааще оборзел? Когда последний раз посты проверял?
Нк: Да вот только полчаса назад с проверки вернулся.
Кр: А в обезьяннике был?
Нк: Да, все в порядке.
Кр: Не п...и. В порядке? Прохожу только что мимо второго поста, смотрю: стоят два х@я, один - в тулупе.