Лучшие истории 2007 года из раздела "Щит Родины"

Чужие Фермопилы

Вспомнил отцовскую фронтовую историю. Как жаль, что я их помню так мало!
История тоже, кстати, про Фермопилы...

***

Донские степи, душное лето сорок второго. Силы Степного и Воронежского
фронтов откатывают к Сталинграду. Сплошное отступление. Бегство. Отец -
командир саперного взвода, вместе со своей частью идет в хвосте войск.
Минируют отход.
Мимо проходят отставшие, самые обессиленные. Того мужичка, как рассказывал,
он тогда запомнил.

Сидит у завалинки загнанный дядька, курит. Взгляд - под ноги. Пилотки нет,
ремня - тоже. Рядом "Максим". Второго номера - тоже нет. Покурил, встал,
подцепил пулемет, покатил дальше. Вещмешок на белой спине, до земли клонит.
Отец говорил,
что еще тогда подумал, что не дойти солдатику. Старый уже - за сорок.
Сломался, говорит, человек. Сразу видно...

Отступили и саперы. Отойти не успели, слышат - бой в станице. Части
арьергарда встали. Приказ - назад. Немцы станицу сдают без боя. Входят. На
центральной площади лежит пехотный батальон. Как шли фрицы строем, так и
легли - в ряд.
Человек полтораста. Что-то небывалое. Тогда, в 42-м, еще не было оружия
массового поражения. Многие еще подают признаки жизни. Тут же добили...

Вычислили ситуацию по сектору обстрела. Нашли через пару минут. Лежит тот
самый - сломавшийся. Немцы его штыками в фаршмак порубили. "Максимка" ствол
в небо задрал, парит. Брезентовая лента - пустая. Всего-то один короб у
мужичка и был.
А больше и не понадобилось - не успел бы.

Победители шли себе, охреневшие, как на параде - маршевой колонной по пять,
или по шесть, как у них там по уставу положено. Дозор протарахтел на
мотоциклетке - станица свободна! Типа, "рюсськие пидарасы" драпают. Но не
все...

Один устал бежать. Решил Мужик постоять до последней за Русь, за Матушку...
Лег в палисадничек меж сирени, приложился в рамку прицела на дорогу, повел
стволом направо-налево. Хорошо... Теперь - ждать.

Да и ждал, наверное, не долго. Идут красавцы. Ну он и дал - с тридцати-то
метров! Налево-направо, по строю. Пулеметная пуля в упор человек пять
навылет прошьет и не поперхнется. Потом опять взад-вперед, по тем, кто с
колена, да залег
озираючись. Потом по земле, по родимой, чтобы не ложились на нее без спросу.
Вот так и водил из стороны в сторону, пока все двести семьдесят патрончиков
в них не выплюхал.

Не знаю, это какое-то озарение, наверное, но я просто видел тогда, как он
умер. Как в кино. Более того, наверняка знал, что тот Мужик тогда чувствовал
и ощущал. Он потом, отстрелявшись, не вскочил и не побежал... Он
перевернулся на спину и смотрел в небо. И когда убивали его, не заметил. И
боли не чувствовал. Он ушел в
ослепительную высь над степью... Душа ушла, а тело осталось. И как там фрицы над ним глумились, он и не знает.

Мужик свое - отстоял. На посошок... Не знаю, как по канонам, по мне это -
Святость...


Оценка: 1.87 Историю рассказал(а) тов. Бобров Г. Л.: 03-07-2007


ОДНАЖДЫ ГДЕ-ТО...

Он просто жил.
Разумеется, у каждого человека есть свои сложности, свои тайны и свои мечты.
Проблема в том, что они не стоят на месте стреноженными лошадьми, а вертятся в большом калейдоскопе жизни, иногда меняясь местами - проблемы становятся отдушинами, секреты - плакатными лозунгами, да и сам этот калейдоскоп иногда напоминает пустую бутылку с запиской об обстоятельствах кораблекрушения, болтаемую штормами вдали от любых берегов, к которым можно пристать.
Когда жизнь представляется именно таковой, остается просто жить.
Он и жил. Отца почти не помнил - вроде как убили его на лесозаготовках, но
тела не нашли. Да и деревни своей, откуда родом, тоже не помнил - мать
собрала его и брата, да и подалась в город. Город был один, дальше на восток начиналось море. Время было смутное, наделяющее безобидные слова, "кулак", например, смертельным смыслом, зато делающее страшных людей вершителями судеб, время было непростое. Оно и уработало маму - простую, наивную, доверчивую. Была бы у них еще сестрёнка, да не вышло что-то, и забрало это "что-то" мать с собой в могилу - она, как всегда, думала, что покровит и пройдёт...
Детский дом разлучил с братом (навсегда), но научил выживать. Оказалось, что он мог слышать сразу нескольких человек, скрип одного вагона трамвая
отличался от другого, а по свистку милиционера он мог безошибочно сказать,
далеко ли он, или уже пора драпать. Так и держали его на стрёме, неохотно
делясь. Но потом всех переловили, пришлось пробиваться самому. За первые
часы, украденные на рынке, долго били витой ножкой от стола. Не стало
передних зубов, а два пальца, указательный и средний, на правой руке,
срослись изогнутой баранкой. И не взяли бы в ФЗУ из-за них, пальцев, но
начальник учебного участка пожалел. А директор на завод пристроил, и сунул
потом комсомольскую путевку, на военную службу. Много человек сделал. Можно
сказать, вторично жизнь подарил.
Случайно или нет, но оказался он в учебном отряде младших специалистов
Морпогранохраны. Удивлялись все: шпана-шпаной - и в НКВД. И там оказалось,
что мало того, что у него есть музыкальный слух, два своих пальца, на
которых он научился так забойно свистеть, но из-за которых почти не мог
писать, уникальным образом охватывали набалдашник телеграфного ключа, и рука не уставала. А писать его учили левой. Так и ползли такие разные, звонкие, отчётливые, как выстрелы <маузера>, и мягкие, глухие, как застенные рыдания, или прерывистые из-за помех, как кашель чахоточного, и совсем незаметные, шепотом умирающего, точки и тире азбуки Морзе, от ушей по рукам - по правой к ключу, по левой - к карандашу над блокнотом... Научили всему - гладить флотские клёши (кто пробовал гладить настоящие клёши, тот поймёт), прибирать кубрики до блеска, тянуться в струнку и даже стрелять покалеченной рукой - вот только тяжестей больше пуда поднимать не давали. Ему было все равно, но так было положено. И еще - так и не научили политике партии. Не верите?
Удивляетесь, что с маленькой буквы написано? А тогда не удивлялись - всё
куда как проще было. Поняли однажды, что не надо это человеку. Только хуже
будет. Из-за его молчания или ответа невпопад пострадают все. Ну и оставили
в покое, удовлетворившись тем, что он тщательно записывал все в тетрадке -
округлив левую руку, как все, переученные с травмированной правой.
И вот тогда, в период любования разложенным по полочкам, появились в его
жизни три вещи, которые и определили всю ее перспективу - корабль, гитара и
краснофлотец Петухов.
Корабль был итальянский и очень красивый. Сами тогда таких делать не умели,
да и недосуг было, и вот пришли с далёкого и манящего Запада два этих
красавца, уроженцы Генуи - элегантные, свеженькие, норовистые, резко
выделяющиеся из разномастной ватаги имеемых судёнышек-горемык отсутствием
угольной копоти - над трубами туго дрожал прозрачный, упруго вибрирующий
шлейф дизельного выхлопа. Тогда это было в диковинку. Доводилось ли вам
испытывать ощущения от густого запаха корабельной соляры? Говорят, итальянцы давно потеряли традиции Римской империи - так может быть, их просто развезли по свету их корабли? А когда эти корабли, после ряда известных событий, поменяли безликие номера на звучные фамилии пусть умерших, но весьма и весьма именитых людей, стало даже немножко страшно - против воли появилась опаска "не соответствовать", "не справиться", и даже - вот так иногда приходит истинное понимание вещей, которые долго пытался вызубрить - "не оправдать".
Гитара обнаружилась в рундуке матроса из перегонного экипажа, он то ли забыл ее, то ли оставил. Инструмент был хороший, но побитый жизнью. Сменившись с вахты, он чаще всего шел в кубрик и слушал, как комендоры терзают инструмент, вытягивая из полысевших неаполитанских струн настоящую русскую тоску - бессмысленную и беспощадную. С чувством он примириться мог, но вот со звуком...
Однажды убежав в увольнение, он взял гитару с собой - не знал что именно, но чувствовал, что надо что-то делать. Попалась вывеска - "Ремонт патефонов".
Старый еврей (уж простите за подробность - эта банальность оттого и
банальна, что русским для такой работы часто чего-то не хватает) не имел к
патефонам никакого отношения, он просто продавал иглы. Зато там же его
отпрыски клеили старые рассохшиеся деки, вырезали колки, натягивали новые
английские струны, и - о чудо - даже лакировали смычки. История умалчивает о том, почему старый еврей решил восстановить гитару бестолково мнущегося в
углу военмора - может быть, инструмент действительно был фирменным, а может, не в гитаре дело было, а в этом моряке-погранце с изувеченной рукой - ведь ясно было, что играть он не умеет. Еврей взял гитару, провёл большим пальцем по ладам. Поставил в уголок. Кряхтя, нагнулся, и вытащил откуда-то другую - попроще, но совершенно целую и с новыми струнами. Еще покряхтел и вытащил самоучитель с "ятями" и камертон. И сказал: если что - пусть заглядывает.
Гитара заселилась в радиорубку, а там чужие не ходят. Он не учился петь - он учился играть, подстраивая бой под четыре пальца. Старый гитарный букварь был академичен - и эта академичность, вот тут впервые и появившись в его жизни, как-то сразу встроилась в неё оттенками ощущений "хорошо" и "плохо".
Не столько самими оценками, сколько их приращениями туда и обратно. И
довольно скоро заунывное стеклообразное банджо новичка зазвучало искренними
детскими композициями Чайковского, а потом и довольно правильным Моцартом,
слегка напрягшим политрука, но, поскольку дело не вышло за пределы
радиорубки, и ход ему давать не стали.
И эта история со временем стала бы идиллией, если бы не краснофлотец
Петухов. Краснофлотец Петухов был старшим радистом и отменным, искренним,
блестящим, неповторимым бабником. Не таким бабником, который коллекционирует победы, обязательно выискивая в каждой новой жертве ускользающий идеал, глупый и бесполезный в своей нереальности, и не находит его, обреченный вечно бежать по кругу своего разочарования; а таким, который в каждом новом жесте, движении, изгибе линии бедра и причудливом рисунке родинок на спине читает уникальное свидетельство обилия, щедрости, неизбывности жизни как таковой. Дневников краснофлотец Петухов не вёл, но, будучи неплохим рассказчиком, частенько поведывал своему молчаливому подчиненному истории женских жизней, коих он оказывался причастен, старательно обходя вопросы как физиологии, так и собственно койки. Например, женская способность долго и напряженно работать, или, скажем, почему ни в коем случае нельзя относится к чужим детям, как к чужим, или вот - почему одна его подруга в состоянии одеться во что угодно и глаз не оторвать, а на второй каракулевая шубка сморится как панцирь на черепахе, но при этом первая не в состоянии правильно поджарить картошку, а вторая может дать сто очков шефу лучшего ресторана города - и обе они работают бухгалтерами. Нет, он не был рафинированной экзальтацией Дона Жуана по-советски, он был обычным добрым бабником. Он не старался поучать - он просто делился собственными рассуждениями. И они дарили благодарному слушателю тот опыт, в котором так нуждалась его, слушателя, дремучая душа, взошедшая на качественных дрожжах классической музыки.

Таким образом, находясь на военной службе в Морпогранохране НКВД, на новом и хорошем корабле, в обществе совсем неплохой музыки и краснофлотца Петухова, мой герой удивительным образом оказался исповедан и причащен жизнью так, как это может только присниться младенцу. Мой герой, недалёкий, даже тёмный, безродный сирота, болтавшийся в событийном море неприкаянной пустой бутылкой, в которой, когда ее волею провидения прибило к берегам бухты пусть не сказочной, но какой-то добротной и основательной красоты, оказался подробная, хотя и довольно простая карта с точным местом спрятанных сокровищ.
Когда началась война, он не удивился - в конце концов, всё его, и не только
его, детство прошло в состоянии войны с окружающей реальностью - так что
странного в том, что эта война, вдоволь наигравшись фланговыми обходами,
втупую, большими батальонами, ударила в лоб?
Но война шла где-то далеко, на Западе, туда уезжали добровольцы, оттуда
приходили потом треугольные письма. Его тоже попросили написать рапорт
добровольцем, он написал. Краснофлотца Петухова отправили, его - нет.
Краснофлотец Петухов будет потом голыми руками выбрасывать за борт снарядные ящики с горящей баржи на Волге, потому что на ней еще сто человек раненых и две престарелые, закопченные и валящиеся с ног от усталости и впитанного горя медсестры, но все это окажется напрасным, потому что оставшиеся без бомб "юнкерсы", пользуясь безнаказанным господством в воздухе, будут остервенело штурмовать баржу, пока не закончатся и патроны, и краснофлотца Петухова перережет пополам струя горячего свинца, и одна оставшаяся в живых медсестра за секунду до взрыва снарядов на объятой огнем неуправляемой барже закроет своей высохшей чёрной рукой его васильковые глаза, в которых отражались бегущие над ними облака.
И мой герой увидит всё это в цветном сне - первом в его жизни - ибо между
местом гибели краснофлотца Петухова в волнах великой русской реки и режущим
воду не менее великого, хотя и общего, океана советским пограничным
кораблём, между молотом разгулявшейся войны и наковальней тревожного мира
есть восемь часов поясного времени, но нет и волоска надежды на то, что чаша предопределённости минует причастных тайнам.
И через долгие четыре года, когда уже отгремел победный салют, и уже
добрались до адресатов последние похоронки, и все уже закончилось, и всё еще только начиналось, война пришла и сюда, и упала сверху на морской
погранотряд, на корабли дивизиона Морпогранохраны, на сопки, вулканы и
острова.
Это была странная война. Не та война, на которой погиб краснофлотец Петухов.
Другая - она пришла и упала без сил, ибо ее те же четыре года, лишь чуть
позже начав, гнали через великий океан к берегам, с которых она стартовала - гнали чужие люди, которые жили лучше, но погибали - так же.
И мы ее зачем-то подобрали. Война - она такая: она манит блестящими пробками интересов и яркими этикетками контрибуций, но внутри находится только ярость и боль, после которых, на утро, всегда остается тяжелое горе.
В сплошном тумане без радаров ходить тяжело. Но еще тяжелее стрелять.
Бесполезно. А стрелять, и полезно стрелять, придется - это аксиома поддержки десанта. Корабли пограничного дивизиона должны обеспечить высадку частей морской пехоты на острова - там враг, он наконец-то назначен, но он был всегда - этот враг был всегда. Он окопался. Он укреплён и опасен. Он считает острова своими. Чёрт-те чё с этими островами. Но сейчас не время.
На кораблях готовы 22 радиостанции - восемь полевых пунктов управления и
четырнадцать корректировочных постов. Эти посты должны наводить огонь
кораблей - очень точно и безошибочно.
Он не думал, что его убьют. Нет, он не боялся. Просто никогда не думал об
этом. Только вспоминал свой сон про смерть краснофлотца Петухова.
Десантные плашкоуты -лохани - открыли огонь первыми, пока с другой стороны
через пролив, который он так долго охранял, гремела артиллерия - батареи
обменивались гостинцами. Десантные плашкоуты открыли огонь первыми и
проиграли - враг, маленький узкоглазый враг взял их в кинжальный огонь
полевой артиллерии, щедро присыпав сверху из минометов.
Когда LCI начал тонуть, развернувшись развороченным бортом к царю Посейдону, он карабкался на противоположный, торчащий из воды борт - прижимая к груди рацию. Сердце крошило молотками виски, выбрасывая красную кровь из разорванной осколком ноги. Она лилась на красную палубу - эти чужие и богатые союзники на своих кораблях делают палубы красными, чтобы не было видно крови - и терялась. Ну и ладно, подумал он. Три большие пушки - 1200 метров - считал он про себя, закрыв глаза и фильтруя реальность через рёв ритмичных волн артериального давления в ушах - миномёты - вот на том утёсе, метров 700. Шарнир, я Луг-7, прием. Два шедевра природы, две барабанные перепонки, быстро схватывающий ситуацию мозг и тяжеленная дура-рация - больше в жизни не было ничего. Его подхватили, дернули за плечи, повалили на палубу подошедшей пограничной <мошки>, можешь работать? Он мог. Катер рвался к берегу, обходя горящие плашкоуты, а с берега молотили уже и подошедшие танки. Плохие танки, краснофлотец Петухов погиб, выбрасывая снаряды к пушкам куда лучших танков, но скажите, какая разница, когда тебя убивают в упор?
Он оказался единственным, вышедшим на берег с работающей радиостанцией.
Остальные двадцать одна или погибли, или намокли - что одно и то же. Соленая вода жгла перебинтованную воду, рация на вытянутых руках. Звуки. Он
обернулся в сторону моря - в открытых глазах осталась картина: кильватерная
лента уходящего от берега катера кончалась многоточием четырех минометных
попаданий и ярким цветком сполоха бензина в баках. Он повернулся обратно и
больше уже не оборачивался.
Обдирая ногти, сбивая кожу с шатающихся по суставам коленных чашечек -
вверх.
И теперь уже не было ничего, даже лейтенант-наводчик рядом молчал - он был
дважды ранен. Слух и радио. 3-161, два орудия, перелёт. Сзади, в тумане,
ревел сотками его корабль, мешая вот здесь, в двухстах метрах впереди, бетон и каменную крошку с телами: живыми, мертвыми, и переходящими от первых ко вторым.
Накрытие. Вон там - 750 метров впереди - еще одна минометная батарея. Не
открывать. Не слушать свои разрывы. Глаза. Открой глаза. Кто это кричит?
"Батальон солдат, 20 танков". Раненый лейтенант посмотрел только в его
открытые глаза - и пополз со связкой гранат вперед. Так вот что это такое -
танки. ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА. 3-167, рота танков, мое место - 3-167. Рота танков,
батальон солдат, я Луг-7, прием.
Расчеты корректируют наводку, орудия заряжены, медленно движется вниз педаль замыкания цепи стрельбы. Медленно горит порох. Снаряд, врезаясь ободком в нарезы, медленно движется в стволе. Быстро течет жизнь. Отец, который не погиб в лесу, а сбежал в Москву. Мать, получившая комнатку в бывшей квартире директора гимназии за дружбу с директором ФЗУ.
Брат, уже два года как раздавленный "тигром" под Курском.
Страшный грузин с ножкой от стола, дикая боль в пальцах. Голод. Директор
ФЗУ. Так и не родившаяся сестра.
Старый еврей. Краснофлотец Петухов. Отец и старший сын.
Снаряды покинули срез ствола, в радиорубке его корабля лопнула щеколда
рундука, и гитара вывалилась на палубу, сильно ударившись колками, вдоль
грифа пошла трещина.

Широкий штык "арисаки" разжал пальцы, сжимавший микрофон.

Больше ничего не было - рука с давно и причудливо искалеченным указательным
и средним, сжимающая микрофон.

Когда мне было лет 10 или 11, отец повел меня на торжественный прием в
актовом зале областного управления Комитета, посвященный 28 мая - Дню
Пограничника. Там я увидел однорукого человека, который, тем не менее,
улыбаясь, пожимал всем руки левой и, казалось, совсем не страдал от этого
изъяна. Он был почти слеп.
Он запомнился мне тем, что в совершенно сухопутном Днепропетровске, среди
ветеранов Погранвойск и офицеров Комитета, он один был в парадной форме
капитана 1 ранга Морчастей Погранвойск.
И носил на груди обыкновенную солдатскую Славу.
И был очень общителен.
Он просто жил.

Оценка: 1.83 Историю рассказал тов. maxez : 26-05-2007


Иду, смотрю, ничейное что-то лежит, дай, думаю, возьму, а то еще украдет
кто-нибудь.
Старшинская мудрость высказанная тов. Кедровым.

Логика. Байки второго отдела ОКПП "Одесса"

Логика - это наука такая, мне про нее уже после службы на юрфаке МГУ
рассказали. До этого понятие логики было "вещью в себе", то есть понятием
философским, следовательно, не представлявшим для меня никакой ценности в
силу того, что и эта, с позволения сказать, наука относилась к программе
высшей школы. Ну, и исходя из этих отправных точек, начнем рассказ.
Дед, старшина второго отдела старший прапорщик Ратиловский, был уникальным
человеком, судя по его выслуге и замашкам, старшиной он стал даже не в
утробе матери, все свершилось как минимум на год раньше, о чем
свидетельствовало 54 года выслуги и 52 годах жизни самого старшего
прапорщика. Вы тут можете хвататься за калькулятор, тыкать в кнопки,
пересчитывать пограничные, камышовые, боевые, полярные и высокогорные,
складывать это все с "календарями", делить на возраст. Так вот, бросьте это
гиблое дело! Сказано - 54 года выслуги, значит, так оно и было! На эту тему
даже наш начальник 4 отделения не дергался.
Как известно, старшина - это не должность, это призвание. А старшина
заставы... Ну, тут квинтэссенция. Это нечто галактическое. Нет, это
вселенское явление! Тут человеку дается возможность реализовать себя на все
сто процентов. Да что там сто процентов? На тысячу, на миллион! Дайте нашему
Ратиловскому трех бойцов, одну лопату и "шишигу", и он перевернет мир! Но
застава заставой, а вот на ОКПП, да еще на "городском, курортного типа"...
Масштаб не тот, полета мысли не чувствуется, жизнь становится монотонной
рутиной между сменой линолеума на "центральном проходе" и окраской под
"персидский ковер" штабной лестницы. Подхоза со свиньями и коровой нет,
огорода нет, сада нет, личного состава свободного тоже практически нет. Это
жизнь? Ради чего жить-то? Ну, бывают, конечно "феерические" дни, когда после месяца наездов на руководство двух СРЗ дед проводит глобальную акцию шефской помощи и вместо легких дюралюминиевых тумбочек для хранения паспортов моряков на причале, сварганенных с помощью аргоновой сварки и прочих премудростей академика Патона, мы получили нечто фундаментально-железное и неподъемное, как пароход ледового класса. Сезонная замена покрытия "грибков" списанными плащами от ОЗК было практически сафари. Еще бы, за списанными ОЗК охотились и другие старшины, но наш Дед был мастак и, скорее всего, давал молодым фору, чтобы получить от процесса наибольший кайф. Да, постовые грибки у нас были мобильные в отличие от тех, о которых упоминалось в Уставе караульной службы. Мобильные, это, конечно, громко сказано, дикие иностранные моряки, впервые попадавшие в Союз, все время норовили завести на них швартовые концы, но мы же знаем, что все, что можно переместить силами пограничного наряда, является мобильным, а потому... В общем, не будем углубляться.
Дед откровенно скучал, не так давно ушел от нас руководить "пассажирами" наш шеф Воравко, человек, который знал Ратиловского черт знает сколько и
позволявший ему реализовать свои старшинские амбиции на соответствующем
уровне, новый начальник отделения Конюков, хоть и был взрощен в нашем
отделе, но был старой "новой метлой". То есть довлел над Дедом некий
"сдерживающий фактор". Скучно. Дни и месяцы тянулись, не радовал даже
весенний дембель с его глобальным одежно-вещевым шмоном, а также с тотальной "чисткой и полировкой оружия под сдачу" ((с) ст. пр-к Ратиловский). Уже покрашена "под ковер" штабная лестница - зона ответственности нашего отдела, уже и Конюков в отпуск ушел. Лето - пора отпусков. В погранвойсках, да такое счастье, мужики на заставах Арктики захлебнулись бы слюной от зависти, а тут в Одессе. Старшине бы в отпуск, но наш Дед не такой, чтобы не обострять ностальгию по былому заставскому старшинству с хлопотами уборочной и заготовительной компании, Дед уйдет в отпуск по осени и будет реализовывать себя в заботах по домашнему хозяйству. Судьба...
Кстати, судьба! В тот день Дед решил, что судьба-индейка, и ей запросто
можно свернуть башку. Конюков в отпуске, Табацкий, его зам по бою, будет
через три дня, на хозяйстве молодой замполит, и Дед решил остаться на
границе.
В 12 дня в дверь замполита постучали, и голос Ратиловского возвестил:
"Товарищ капитан, дайте машину, я на проверку на границу!" Дерюшев слегка
опешил, видимо, сам собирался, но выслуга на уровне легенды и
безальтернативный тон Ратиловского сыграли свою роль.
- Да, конечно. Берите, пожалуйста мой УАЗик...
- Товарищ капитан, дык, я ж в порт, мне ЗИЛ надо! Да, и четырех бойцов!
- А бойцов-то зачем?
- А чем я все это по задней лавочке прикрою? - заявил Дед, поставив в тупик
замполита своей логикой.
Дерюшев был молодым капитаном, и замполитом был молодым, он пришел к нам с
ОКПП "Жданов" с должности комсомольца, на которую загремел по слухам "по
залету": то ли на курсантской стажировке, то ли в самом начале лейтенантской карьеры он умудрился получить совсем не пограничную медаль "За боевые заслуги", ну, и загремел "воспитывать на личном примере", чем, на мой взгляд, тяготился, прекрасно зная стереотипное восприятие "комсомольцев" в войсках. В общем, был некий комплекс, который не позволил ему задавать лишние вопросы Деду по поводу организации службы проверки пограничных нарядов. Дед это просек и продолжил с том же тоне: "Ну, дык, как?"
- Да берите, пожалуйста!
- Дык дежурному по парку позвоните, а то под нас 66-ой записан.
Зомбированный Дерюшев потянулся к телефону и сделал звонок. Дед, полностью
удовлетворенный, развернулся и двинул на проверку.
После его отъезда прошло три часа, дежурный по отделу с матюгами выбивал в
обозе машину для смены нарядов. Дежурный по парку матерился и кричал в
трубку, что "туземцы" оборзели до неприличия, имея в расходе УАЗик и
"шишигу", поменяв последнюю на ЗИЛ, требовать еще "шишигу" обратно. В общем, в Одессе это принято называть шухер. Дерюшев, приняв доклад от прибывших нарядов, был в явном недоумении, старшина, убывший на проверку этих самых нарядов, не вернулся с границы. Своими сомнениями замполит поделился с коллегами, опытные офицеры, сидя в контролерской, сделали озабоченные лица и предложили объявить тревогу, если Дед не появится через час. Замполит, этот не испорченный одесским портом человек, ушел к себе в канцелярию с явно расшатанными нервами, а наши отцы-командиры всхрюкнули, хором подавляя хохот.
Спустя полтора часа всегда закрываемая на ключ дверь, ведущая на штабную
лестницу, с грохотом и матом открылась, и на пороге появились два бойца,
катящие двухсотлитровую бочку с флотской краской. Через минуту за ними
появился Дед, который, воровато оглядываясь, открыл каптерку и приказал
загнать бочку вовнутрь. Так повторялось еще четыре раза. На вопрос
замполита, где все это время старшина пропадал, Дед голосом, полным
таинственности и недоумения, заявил: "Дык на границе!" Ответ вогнал
замполита в ступор, а Дед вновь скрылся на штабной лестнице. Спустя минут
пятнадцать с третьего этажа вой старшины "пассажиров", а чуть позже, с
улицы, ласковый рык нач.штаба. Наш отдел, изображая из себя восторженную
публику, свесился из окон пятого этажа и наблюдал, как нач. штаба ОКПП, дядя Боря Подъяпольский, рвет на куски Ратиловского, обзывая его попеременно то старым пиратом, то мародером, то позором погранвойск. Ратиловский, красный как рак, оправдывался как мог: "Дык я ж для солдат! Дык я ж для отдела!"
Рядом с Дедом немым укором стояли три бочки знаменитой черноморской тюльки
пряного посола.
- Старый пограничник, а ведете себя как махновцы в Гражданскую! - лютовал
нач.штаба. И тут не выдержал Ратиловский: "Товарищ полковник, вы сами
сказали, что махновцы это первый отдел, а я служу во втором!" Эта
убийственная простота сбила с нач.штаба весь пыл обличительства, но
пробудила революционное правосознание: "Тюльку сдать нач.ПФС! Выполнять!"
Дед, сник, козырнул и пошел выполнять приказ.
Вы спросите, причем тут логика? Да ни причем! Во всяком случае, как наука,
есть просто логика старшины.
Чуть позже, объясняясь с замполитом, Дед заявил: "Что делать, товарищ
капитан, дык прокололся! Старшина третьего отдела попался". Дерюшев замер в
недоумении.
- Ну, я ЗИЛ к основной лестнице подогнал, - пояснял Дед, - чтоб на штабной
лестнице краску "на ковре" не поганить, на третий этаж к "пассажирам"
поднялся, дежурному сказал, что к Воравко иду, (помните о неформальных
отношениях этих двух персонажей?), а бойцы с бочками за мной, ну, а там уже
по штабной к нам на пятый, в каптерку. Только последнюю бочку с краской
прокатили, ихний старшина давай орать, что мы линолеум у них на центральном
порвали-подавили. А штаб-то прям под ними, ну, нач.штаба меня и поймал.
- Товарищ старший прапорщик, а почему через третий отдел-то? - взмолился
замполит.
- А как же еще? Штабная лестница моя? Моя! Чего ж ее бочками поганить до
штабу! А наверх они все равно по ней не ходют. А над ними третий отдел,
пассажиры.
- Но ведь можно было по основной к нам поднять, - недоумевал замполит.
Ратиловский посмотрел на него как на убогого и тяжело вздохнув, сообщил:
"Можно, только у нас на центральном линолеум новый, а каптерка на другом
конце, у штабной лестницы. Что ж мне по-вашему, весь свой линолеум убить?!"
И они разошлись. Замполит - оценивать старшинскую логику, а старшина -
переживать очередную трагедию, поминая людскую неблагодарность и
несправедливость жизни фразой: "Поели рыбки! А я ж для них рвусь, для
неблагодарных..."

Контролёрка билась в истерике, выслушивая этот диалог, на столах лежали с
мокрыми от слез глазами все, невзирая на количество звезд, лычек и просветов на погонах. Дед сразил всех своей логикой. А спустя шесть часов, под покровом ночи, Дед, воровато оглядываясь, постучал в канцелярию к Дерюшеву и с порога заявил: "Товарищ капитан, мне 66-ой надо, я в рыбный порт на проверку, вдруг рыбаки еще не ушли".

P.S. Утром в сушилке стояла семидесятикилограммовая бочка с тюлькой, над ней колдовал старшина, раскладывая по пакетам деликатес офицерам, приговаривая: "Вы ребятишек своих заставляйте ее побольше есть, сейчас на солнце соли с потом много выходит, нельзя организмы так рвать, а для солдатиков я из нач. ПФС с кровью все вырву. Мальчонок уж в обиду не дам". Такой вот у нас был Дед, старший прапорщик Ратиловский, пятидесяти четырех лет выслуги от роду.

Оценка: 1.76 Историю рассказал тов. Старшина : 26-03-2007