Беcсюжетность

Смотри - звезды...

- Интересно, какая сейчас глубина под нами? - думал старший матрос Петров, стоя ночью после вахты на шкафуте и глядя вниз на крупные звезды, отражавшиеся в темной средиземноморской воде. - Сколько там метров? Сколько надо поставить меня на меня, чтобы я выглянул на поверхность? Двадцать? Сто?
Он представил качающуюся колонну из сотни Петровых, рыб, снующих вокруг, и самого нижнего Петрова - с покрасневшим лицом, со вздувшимися жилами на шее, по колено в иле или, что там на дне - останки ракообразных, золото древних мореплавателей или банки из-под пепси-колы... Что бы там ни было, Петрову наплевать на это, тому, конечно, который внизу, потому как удержать на себе девяносто девять пусть не тяжелых, но парней - тоже штука не простая. А тому, что на шкафуте стоит, дай только пофантазировать: что там внизу лежит. А ничего там не лежит. Акулы там и глаза, как угли. А больше там ничего и нету...
Петров глянул на часы: четыре-пятнадцать. Сегодня, то есть вчера уже, была почта. Подошел танкер, заправил по самые горловины соляркой и мазутом, а заодно, можно, конечно, даже поспорить, что важнее для матроса в море, сбросил три мешка с почтой. Что такое три мешка на полторы сотни человек - слезы. Но матросы не плачут. Не плакал и Петров, когда из того полмешка писем, что остались от газет, журналов и прочей замполитовской радости, для него не нашлось ни одного. Даже от друзей-корешей, даже от родителей, даже от нее. Главное - от нее. От нее, чье имя он никогда никому не называл, чьи редкие письма читал только в одиночестве, на вахте или в гальюне, чтобы никто не видел его лица, его беззащитности перед чувством, захватившем его с такой силой и глубиной, что сколько ни ставь Петровых друг на дружку - все равно не достанешь до поверхности. Но жизнь - есть жизнь. Петров себя чувствовал тем, кто в самом низу. Понимал безнадежность положения, но не мог доказать миру, ставившему все новых петровых ему на плечи в надежде измерить глубину его чувства - не мог доказать миру тщетность этих попыток... Письма не было. Напрасно он переспросил замполита - не было. Последнее было четыре месяца назад.
Повеяло жареной картошкой.
- Опять маслопупы картофан трескают, - подумал Петров.
Ночь принесла слабую, но свежесть. Жара спала. Было где-то градусов 20 - 25.
- А дома сейчас снег. Она, наверное, спит под толстым одеялом. Окна заиндевели, искрятся под луной... и только провода гудят. Зима. Как далеко до дома, до зимы, до нее... Если пешком - за полгода дошел бы? А на велосипеде?.. Интересно, видит она меня во сне или нет? Мне она редко снится. А если она меня сейчас видит? Вот прямо так вот я и приснился, тут, ночью, на шкафуте... Привет... Ты как? Что ж не пишешь?
- Пишу...
- Не получаю я.
- Я не отсылаю...
- Почему? Я же жду...
- Я их тебе утром вслух читаю, неужели не слышал?
- Нет...
- Я тебе нравлюсь?
- Да...
- Я знаю... Это какое море?
- Эгейское... Напиши мне.
- Я напишу... Тут парень один...
- ...
- В общем... ты возвращайся скорее... - Петров посмотрел вверх, на небо, где звезды, усевшись на реи, как ласточки на провода, а может, как куры на насесте - ночь ведь, или, все же, ласточки - мерцали ему вниз, улыбаясь и тихо вздыхая. Пора спать. Вон уже восток светлеет. Наверное, уже муэдзины просыпаются, промывают старческие глаза, расчесывают бороды, одевают каждый белую чалму, и, кряхтя, поднимаются по узенькой винтовой лесенке минарета на такую верхотуру, с которой можно увидеть не только каждого правоверного, но и вообще все. Или не все? Так, только кусочек Турции, горстку людей, кусочек души... Стоит ли за этим каждый день подниматься?.. Какой-то парень... Что она говорила, о ком?.. Обо мне, я знаю.
- Петька, айда к нам картофан хавать... - из двери надстройки вынырнула круглая голова Коли Гузалетдинова.
- Сколько вас? - спросил Петька Петров.
- Пять.
- Не... Я спать пойду.
- Пошли, там много нажарили. Рислингу хочешь?
- Нет, - мотнул головой Петров, - водички попил бы.
- Пошли, есть вода.
- Сейчас приду. Картофан мне не оставляйте.
- Ладно... - узкоглазая, добрая физиономия скрылась в черном провале жилого отсека. Петров вспомнил, как два года назад Колю бил в кубрике «годок». Вспомнил и свой страх, свою нерешительность - вступиться - не вступиться. Не вступился, промолчал. Только на комсомольском собрании начал, вдруг, говорить о том, что где-то сейчас в Афгане гибнут наши ровесники, такие же, как мы. Они попали на войну, а мы из автомата два раза в год пуляем. Они умирают, а мы сгущенку трескаем, таранку с шоколадом копим домой на посылку, материмся, друг другу морды бьем... Понятия «идеал» не существует, девушка для нас - чувиха, слово «Родина», произнесенное не на собрании, вызывает улыбку... Сумбурно говорил, торопился, недоговорил. Замполит перебил. Назвал Петрова диссидентом. Стал говорить, что и мы тут Родину защищаем и все такое прочее... Петров замолчал. А после собрания корабельный особист позвал его поговорить. А Петька и слова такого «диссидент» не знал, думал - еврей, стал обьяснять ГэБисту, что жить, как Павка Корчаги - сил нету, а не жить так - еще хуже... Особист послушал, послушал, сказал: - Ладно, остынь...- и отпустил. И тишина...
Тихо. Гудит в недрах корабля дизель-генератор, сидят возле него маслопупы, картофан трескают... В самые глухие ночные часы, удивляясь своей удали, вахтенные мотористы жарят картошку под самым носом у дежурного «по низам», который только воздух нюхает, не понимая (если только сам не из механиков), откуда запах в такое время. Заходя в эпицентр ароматного облака, т.е. спускаясь в машинное отделение, офицер видит там невинные чумазые лица мотористов, вечно чинящих какие-нибудь механизмы и удивляющихся на его фантазию: какая картошка? Сплошной солидол и солярка... Дежурный поднимается по трапу, недоверчиво оглядываясь:
- Да честно-честно! Что за картошка?! Что тут, камбуз, что ли?! - говорят ему спины, давящих улыбку матросов...
- Ты хочешь есть? - Нет. - Ты хочешь пить? - Нет. - Ты пойдешь в «машину»? - Нет. Спать пойду... - Писем нет. Что ты думаешь? - Что? - Ты слышал вопрос... - Спать хочу... - А она? - ...
Серые уже волны лениво убаюкивали Петрова в люльке-корабле, подвешенном за мачты к бледнеющим звездам. Потянувшись, он переступил высокий комингс, положил ладони на поручни и, откинув тело немного назад, тихо съехал на руках вниз, в плотный воздух кубрика, сопящего в темноте на разные лады.
Под трапом копошился и чертыхался трюмный Петюньчик - худой, нервный москвич, заступивший на вахту час назад.
- Вентиляшку вруби, когда поднимешься,- негромко сказал Петров. Петюньчик кивнул, продолжая что-то искать в шкапчике под неверный свет ночного «бычьего глаза».
Привычным движением Петров аккуратно сложил свою робу на рундуке, неспешно расправил постель и одним махом, доведенным до автоматизма прыжком, очутился в койке. Скрипнули, натягиваясь пружины. Подушка нежно приняла тяжелую голову. Петька вытянул ноги, предвкушая сладость нескольких часов сна. Глаза его, следившие за осторожно поднимавшимся по трапу Петюньчиком, вдруг, как-то застыли, подернулись дымкой. Налившиеся темнотой веки, как тучи на солнце, медленно сползли на глаза, черты лица расправились...
Завыла вентиляция, гоня в кубрик поток свежего воздуха.
- Привет...
- Привет... ты?
- Я...
- Привет!.. Смотри - звезды...

РОЗЫГРЫШ

Был у нас на старой работе сотрудник по кличке «Старик Кульман». Страдал он одним прикольчиком. Любил он заковыристо представляться по телефону. Любовь эта пошла от совершенно иезуитского звучания наших должностей. Я, например, был «заместитель директора департамента по реализации продуктов нефтепереработки и нефтехимии». Старик Кульман соответственно «ведущим специалистом....» Ну вы поняли, именно того же департамента. И поэтому он обычно представлялся кратко. Например:
- Центральная конеферма. Зоотехник Пидренко! Слушаю вас.
Клиенты об этом прибамбахе знали и их это немало веселило. Были правда у него фразочки от которых обычно вешали трубку.
- Главная станция слежения. Старший наблюдатель Героев. Представьтесь, пожалуйста.
Народ тихо охреневал и стучал по отбою. Но вот в один прекрасный день Старик Кульман снял трубку и представился совершенно обыденно:
- Военкомат! Дежурный по первому этажу, старший майор Нефедов.
Абонент, тем не менее, схавал только про военкомат и попросил пригласить майора N. Кульман ничтоже сумняшеся, нажал flash, и коротко объяснив ситуацию, передал трубку мне со словами:
- Ты у нас военный, тебе и ответ держать!
Я машинально ответил:
- Да!
- Андрюха! Ты?
- Ну, я ...
- Привет!
- И тебе не болеть!
- Ну, дык... как там у нас?
- По плану.
- А во сколько мне подтягиваться?
- Давай в 17-00.
- А не рано?
- Раньше сядем - раньше выйдем.
- А сколько брать?
- Бери ТРИ!
- А что так дохрена то?
- Нормально! Справимся! Не такие города брали...
Я сам удивлялся, как легко лилась моя речь, ни тени сомнения не было в моих интонациях. Хотя чего надо было три или кого, я так и не понял. На том конце помолчали, подумали, хмыкнули и ответили:
- Вот блять за что люблю военных, так за то, что у них все заранее известно и все им в жизни понятно! Я тут пол-дня думаю как, во сколько лучше будет и сколько привозить... Мне Саня и говорит, что ты мнешься как институтка на субботнике, позвони Андрюхе да спроси. Ладно жди, буду в 17-00 как штык!

Жил - был

Жил - был - выбыл...
А как жил, как был?! С Индирой дружил, Мохандоса Карамчаду Ганди почитал, с Хоннекером целовался, Никсона на машине катал, Форду шапки дарил. И не был злобным, как Черчилль, сгноивший Ганди и сказавший о брошенном в тюрьму и умирающему от объявленной голодовки Махатме: «Я бы оставил его в тюрьме и дал ему довести задуманное до конца».
Неплохой мужик, Ильич. Я видел его в 1975 году на военно-морском параде в Севастополе, сидя на трибуне с бутылкой первого советского «Пепси», сделанного в Николаеве. Он сошел с борта катера командующего Черноморским Флотом и прошел всего в трех метрах - в светлом костюме и белой шляпе, излучающий добродушие и посылающий улыбки окружающим. И не было еще тогда анекдотов про «сиськи-масиськи», «зализанную дырку», «звание Героя посмертно», «Карлсона - соратника Энгельсона» и сотен других, полных сатиры, но всегда незлобных. Как этот, например: "Прилетели птицы с юга - от синицы до грача. В этом личная заслуга Леонида Ильича".
Но вот случился ноябрь 82-го года. «Азия» в Аравийском море: солнце, бирюзовая вода... Нельзя в такое время, а он выбыл. По сообщению вражеского голоса. Ленточка накручивалась в рулон, наматывая новости мира. И там, внутри, была самая главная, от агентства «Ассошиэйтед Пресс»: «В СССР скончался Генеральный Секретарь Брежнев». Потом рулон взял в руки лейтенант, привычно вставил в его середину карандаш, перекинул конец ленты через край стола и начал «отсчитывать метры»: «Киодо Цусин... авианосец «Мидуэй» прибыл в Сасэбо... зер гут... отрываем - вклеиваем в журнал... дальше... в СССР скончался... фигня - гражданские новости - не для нас... Ой!» Лента быстро поплыла назад; волосы на голове читающего встали дыбом.
- Товарищ кавторанг! Брежнев у...! - вбежав на ходовой мостик, крикнул лейтенант, но прикусил язык под взглядом начальника штаба, сидящего в кресле.
- Что там?
- Вот!
Начштаба взял журнал со вклеенной ленточкой и переводом внизу: «По сообщению... в СССР... умер... Брежнев». Пробежав глазами повторно, махнул рукой:
- Пошли к командиру!
- Так, боец, - осознав случившееся, решили старшие офицеры, - командование и ГлавПУР нам ничего не сообщали, поэтому числить Генсека живым! Никаких брожений в умах не допускать!
Но как тут не допустить?! Корабль специфицеский - вполне радиоприемниковозом можно назвать, так как нафарширован и нашпигован аппаратурой связи и приема. Вот матросы, обслуживающие это железо, и наслушались «голосов» - пошли слухи. А если слухи распространяются, они, по закону Ньютона, пресекаются путем трения распространителя о шершавую поверхность. Но для пресечения особых слухов нужна особая сила противодействия, которая на корабле, естественно, была - особист.
Особисту хватило всего секунды, чтобы узнать «откуда дым» - от радиоприемников. А чьи они? Федорыча! Все приемники и все матросы, слушающие их - его. Это значит, что Федорыч сидит на перманентной каркалыге, хоть и «грамотный специалист, примерный семьянин, пьющий ниже среднего офицер, опытный руководитель и въедливый коммунист, в данный момент стоящий вахту на ходовом мостике. Подходящий момент для закулисной беседы: командир в своей каюте, рулевую колонку поставим на автомат, матроса отпустим покурить».
- Как обстановка, Федорыч? - ласково спросил особист, закрывая дверь за вышедшим на свежий воздух рулевым. Федорыч невозмутимо и хозяйственно оглядел воды Аравийского моря взглядом Моисея и доложил:
- Море 1 балл, видимость 10 миль!
Он, конечно, понял, что особист здесь, чтобы что-нибудь «раздвинуть».
- А вот слыхать, что наш Леонид Ильич побаливает! - «искренне» вздохнул чекист.
- Да, бывает! У меня тоже частенько то желудок, то печень прихватывает. И что?! - пошевелив усами, Федорыч, не моргая, вперился в глаза особиста.
- Ну, говорят, что Ильич не просто побаливает, а даже, вроде бы... ну, как бы... и умер! - холодно процедил морской Дзержинский.
- Да ты что, Витя?! - «ужаснулся» подследственный, - разве может наш Ильич умереть?!
- И в самом деле! - покачнулся особист, почувствовав бессилие фараона, на которого хлынули разверзнутые воды.
А утром телеграмма от ГлавПУРа пришла: «Да, умер. Мужайтесь, товарищи!»
И плыл корабль, и многое у него было впереди: Андропов, Черненко. Вот только телеграммы о Горбачеве не дождался...

Мускат

Не знаю точно зачем, но стояли на берегу Карантинной бухты в свое время две громадных тарелки-антенны.
Причем стояли они строго вертикально, визуально издалека казалось, что нижний край этих тарелок упирается в землю, и ориентированы были приблизительно куда-то на северо-запад. В принципе, все, кто бывал в Городе и хоть раз выходил из Городской бухты на катере, а катера ходили на городские пляжи - Учкуевку и Омегу, эти антенны прекрасно видели.
За все время службы я так и не удосужился толком узнать, для чего эти сооружения предназначены и, стало быть, какую функцию выполняют. На радиолокационные станции, вроде, не похожи, так что, скорее всего, что-то связное. Ну да бог, в конце-концов, с назначением, не об этом речь. Отмечу только, что подходы к этим самым тарелкам охранялись весьма даже очень тщательно, а любые попытки поинтересоваться: «Что это?» или «Зачем это?» пресекались по всей строгости законов компетентных, так сказать, органов.

Не могу сказать о других военных учебных заведениях, но наш училищный «папа» - вице-адмирал Хворостянов - был военным, выражаясь современным языком, весьма авторитетным. То есть, как гласили слухи - имел от Главкома «карт-бланш» на некоторые права, которые, как правило, начальникам училищ не даются. Так вот, если память мне не изменяет, выгнать из училища пятикурсника по закону мог только Главком. А вот нашему вроде бы такие права сам Главком и делегировал. Хоть, может, это и училищные легенды. Не могу не отметить к слову, густой «командирский» голос - так и хочется сказать «рык», которым наш папа обладал. Когда первый раз перед училищем выступал его сменщик - Соколан - то при первых же его словах все училище дружно взвыло - настолько разительным был контраст «папиного» рыка и довольно высокого Соколановского голоса.
Только вот с этими самыми правами-легендами связана одна история, которую попробую сейчас изложить.
В нашем училище, как и всяком военно-морском, строевой подготовке уделяли почему-то болезненно-пристальное внимание. Впрочем, это было, скорее всего, данью традиции, так как о таком же вдумчивом отношении к шагистике писал еще Соболев в своем «Ветхом Завете» для всякого офицера флота - книге «Капитальный ремонт».
Так что шагали, строились, перестраивались мы достаточно часто и помногу - но, как правило, в составе рот или максимум - курсов. То есть общеучилищное построение вне каких либо праздников или торжественных событий было достаточной редкостью.
А в тот приснопамятный понедельник утречком училище было, во изменение обычной практики, полностью построено на плацу перед учебным корпусом.
После небольшого ожидания из центральных дверей училищного корпуса неторопливо вышел Хворостянов - «Хвор» в курсантской среде, в сопровождении свиты. Почти позади всех тянулись два «пятака»-пятикурсника в форме три, а не робах, более уместных в обычный рабочий день.
Заместитель начальника училища, откомандовав положенное, доложил, и «папа» выдвинулся к микрофону.
- Товарищи курсанты - прорычал он привычное обращение - ...
Далее, не желая - да и не помня все краски выступления адмирала, я позволю себе изложить суть дела своими словами.
...Где и до какого состояния приняли на грудь два веселых друга, история умалчивает. По крайней мере, их версия была совсем уж смешной, и об этом чуть позже. Однако же, находясь в состоянии явно эйфористическом, они заспорили. И предмет их спора был уж если не фантастическим, то совершенно нетривиальным. Спорили они о том, насколько сильным будет, да и вообще будет ли эхо, если встать, к примеру, на земле у самого края тех самых, помянутых в начале повествования тарелок, и покричать. Пьяному море по колено, а уж тем более какая-то там охрана объекта. Так что всполошились бравые часовые у охраняемых антенн только тогда, когда услышали в тишине южной ночи в районе антенн какое-то, но явно человеческое завывание. Там героев-курсантов и повязала набежавшая группа под руководством начальника караула. Как курсачи попали на особо охраняемую территорию, они ни на момент задержания, ни на следующее утро внятно объяснить не смогли, так как попросту сами этого не понимали. Из всех объяснений внятным было только, что «шли-шли - и пришли».
Представители особого отдела, отвечавшие за охрану этих самых антенн, бились в конвульсиях и рвали волосы на организмах, совершенно причем безрезультатно, - кроме вышеизложенного от фигурантов добиться ничего было невозможно.
С тем их и препроводили в родное училище на решение начальника.
Так что окончание выступления «папы» я постараюсь все же передать в прямой речи.
- Так вот, товарищи курсанты! Когда я спросил этих индивидов, что они пили, коль пришли в такое плачевное состояние, они осмелились заявить мне, что выпили по стакану муската! Это - вопиющее хамство, недостойное будущего морского офицера! С двухсот грамм муската - опьянеть!! Но это, товарищи курсанты, не главное! Главное - настоящий морской офицер никогда на будет пить благородный напиток стаканами!!! Вы - будущие офицеры, а не подзаборные алкаши!! Это вопиющее нарушение всех возможных писанных и неписанных канонов офицерского корпуса Военно-Морского флота!
За грубейшее нарушение правил хорошего тона я решил отчислить данных курсантов из училища!!!! Приказ подписан! Срезать с них погоны!
И командир роты, стоявший сзади, на глазах двух с половиной тысяч стоящих в строю, срезал погоны и увел «героев» в двери учебного корпуса.
Училище замерло. Наверное никогда до и никогда после не исключали с такой формулировкой.
- Командирам рот - действовать по плану...

Так закончилось то памятное построение.
Конечно, я, как и все, не сомневаюсь, что в официальных документах формулировки были изменены.
Но что поделать, наливая себе иногда пурпурной благодати, все время вспоминается - нельзя хлестать мускат стаканами.
Так-то.

Продолжение африканских снов

Минометы и девственницы как элементы логистики

И опять дорога. Красная земля, красная пыль, летящая из-под гусениц Мэтлов (МТЛБ - малый тягач легкобронированный - КБ) и из-под колес БРДМов и Шишариков, красные от недосыпа глаза, набивший оскомину пейзаж и бессчетные километры позади, и что немаловажно, впереди. Любая война состоит на девяносто процентов из логистики и тяжелой работы, а сам переход от работы к бою весьма скоротечен и незаметен, и минута там кажется иногда длиннее часа. Так один человек седеет десятилетия, а другой за несколько секунд.

Так же случилось и сейчас. Залп из зарослей, наш ответный огонь, вовремя развернутые Акимом минометы, которые очень удачно накрыли ядро готовящегося к атаке отряда инсургентов, имитация контратаки, еще три залпа 82- миллиметровых мин, и все в шоколаде. На все про все ушло двадцать две минуты. В данном случае все решили минометы, и заслуга в этом целиком принадлежала одному пожилому артиллерийскому капитану. Капитан был из вечных капитанов, у него было среднее военное образование и в армии он держался только потому, что воевал вместе с нашим генералом. Капитан был энтузиастом минометной стрельбы и искренне ненавидел современную методику обучения. Он разработал свою систему, благодаря которой за две недели можно было гарантированно обучить минометные расчеты. Генерал позволил ему экспериментировать, но только с добровольцами, и в добровольцы попал наш взвод. Мы самоназвались «Гвардейской минометной батареей имени капитана Блинова», и пошла работа. Ребята загорелись идеей капитана и не жалели сил и личного времени. Мы ездили на полигон минометной учебки, и все местные бомбометчики, смотрели на нас с иронией, смешанной с презрением. Тем не менее, когда нас выставили на показательные стрельбы, в соперники нам на всякий случай выделили сержантскую учебную батарею, и мы все равно умыли их и по времени и по меткости. Капитана после этого быстренько уволили из войск, и действительно... Ведь не может какой-то капитанишка быть умнее кучи генералов из ГАУ? А Аким после этого влюбился в минометы, и при каждом удобном случае с наслаждением и мастерски стрелял из этого вида оружия. Каждый раз накануне его дня рождения, а так же других праздников (включая Восьмое марта), кто-нибудь к месту и без оного обязательно заявлял: «А Акиму подарим миномет».
Но вернемся к нашему бою. Подсчитанные потери были небольшими по количеству, но невосполнимыми по качеству... Погибли все три местных проводника, и это очень осложняло наше дальнейшее путешествие. Местность эта, сейчас весьма малонаселенная, когда-то кишела рудознатцами и прочими шахтерами, но ввиду войн и революций многие населенные пункты опустели. Белые уехали в Европу, местные рабочие расползлись по родным стойбищам, и в результате тут остались только десятки брошенных поселков, сотни километров не указанных на картах дорог, некоторое количество местного коренного населения и энное количество мелких вооруженных формирований различных оттенков. А колонна должна была прибыть точно в срок в расположение некоего царька, выбравшего путь построения социализма, и ехали мы, естественно, не пустыми. На старой португальской карте километрах в 20 от места нашей дислокации была обозначена большая деревня, бывшая по совместительству столицей какого-то племени народности овимбунду. Туда поехала делегация (она же передовой дозор) на шишарике и БРДМе, в переводчиках там был Таракан, командовал, естественно, Барон, для торга по цене услуг был привлечен старшина Тарасюк, а на случай проведения дипломатии канонерок взяли Акима и Арканю. Как сказал Борька, раздосадованный, что мы едем без него: «Выбор состава мирной делегации ясен, Акима взяли за то, что он лучше всех стреляет из миномета, а Арканю - потому что он самый красивый». По дороге пару раз нас обстреливали, так что скорость держали максимально возможную, и тут впереди показался достаточно приличный мост через небольшую речушку и все бы хорошо, но... На мосту находился местный пейзанин с чем-то вроде коровы. Домашнее животное и его верный хозяин находились примерно посередине моста, и учитывая нашу скорость, деваться ему было некуда. И тут африканский колхозник стал выталкивать несчастную животину с моста прямо в речку, а потом прыгнул за ней и сам. Когда мы проезжали мимо плавающих в мутно-бурой воде местных обитателей, Таракан проворчал: «Герасим, блин», а Аким пафосно произнес: «Да не доставайся же ты никому».

Переговоры протекали в классическом стиле. Вождь, очень похожий на актера Омара Шарифа, намазанного гуталином, запросил за предоставление проводников больше, чем было у нас в караване грузов и техники. Тарасюк предложил два пустых магазина к Калашу и пять древних трехзарядных "француженок" модели Лебель-Бертье. Вождь почувствовал родственную душу и самозабвенно предался торгу. Высокие договаривающиеся стороны, перемежая лесть и оскорбления, медленно, но верно продвигались к консенсусу, но тут все чуть не испортил Таракан. Он решил, что пора выпускать Арканю. Лейтенанту самому надоело сидеть под брезентом, и он с грацией бегемота, прошедшего школу молодого бойца в ВДВ, выпрыгнул из коробочки через верх, вызвав своим появлением панику у всех селян, кроме вождя. Местная реинкарнация Омара Шарифа пришла в невообразимое возбуждение и выдала длиннейшую фразу, сопровождаемую улыбками и прочими выражениями положительных эмоций. Таракан внезапно стал заваливаться на бок и со стоном рухнул на землю. Мы схватились за автоматы, подозревая что капитана угостили отравленной стрелой, но оказалось, что это не действие яда, а приступ смеха. Вытирая слезы, Таракан перевел нам, что вождь дает трех проводников, пять связок вяленого мяса, тяжелый пулемет с тремя БК, своего домашнего броненосца и четырех девственниц... и все это за Арканю. Несколько минут большинство нашей команды было абсолютно не боеспособно, ибо трудно воевать, рыдая и корчась от смеха. Не смеялся только Тарасюк. По его расстроенному лицу было видно, что дай ему волю, то за такой востребованный товар как Арканя, он пустил бы по миру все это племя, но старшина знал, что командир вряд ли на это пойдет, о чем и загрустил. Торг все равно, рано или поздно, закончился, и старшина страшно отомстил капитану Тараканову. Тарасюк коварно согласился на то, чтобы любимый берет Таракана перешел во владение младшей жены вождя. До самого нашего отъезда вождь не терял надежды и напоследок попросил передать Аркане, что если он останется, то будет назначен военным вождем и получит пятерых жен и отдельный кораль, но советико офицеро - облико морале! Барон, который по живости характера и гипертрофированному чувству юмора таких подстав не пропускал из принципа, пробормотал как будто в сторону:
- Совсем озверел Черный Абдулла. Мало ему четырех девственниц, так ему еще и пять жен подавай. Все парторгу расскажу.
Итак, наша колонна двинулась дальше, и километров через сто между проводниками и Бароном возник спор. Проводник хотел резко отклониться от директрисы, хотя каких-то препятствий типа гор, болот, пропастей и взорванных переправ впереди не наблюдалось, но проводники были непреклонны. Это чужая территория, сказали они, и каждый, кто туда вторгается, подвергается Песка. Что такое Песка, они не могли или не хотели объяснять, а ведь в Африке разной жути хватало, и не только человеческой... И те, кто не относился к этому серьезно, позднее весьма об этом жалели, если, конечно, успевали.
Но давать крюка было некогда, и мы решили рискнуть. Несколько километров все было спокойно, не считая десятка скелетов, привязанных к столбам, а потом показалась вполне реальная застава. Дорога пересекала небольшую деревушку, вернее, деревушка судя по всему, появилась возле дороги, на это указывали ржавые останки заправки и площадь с остатками явно заброшенных прилавков, не заброшенным выглядел только местный аналог лобного места... Десяток низких виселиц, на большинстве из которых пребывали людские тела в разных степенях целости. Судя по всему, несчастных сразу после подвешивания, зверски пытали, причем палачи делали длину веревок такой, чтобы их жертвы не задыхались сразу. Шишарик с брезентовым кунгом, но открытой кабиной, медленно въехал на площадь, а из-под навеса самой большой хижины вышла живописная группа. Возглавлял ее здоровенный негр в красной ливрее швейцара на голое тело и засаленной офицерской фуражке. В одной руке он держал саблю, в другой двадцатизарядный бразильский маузер. Его свита была в более-менее привычной для здешних мест и данного времени амуниции, кроме двоих мордоворотов... Мало что они были в касках, что даже для кафра было дискомфортно в этом климате, оба этих стражника держали в руках удилища, причем явно от дорогих спиннингов. Сидевший рядом с Тараканом проводник стал пепельным, и в ответ на удивленный взгляд Таракана прохрипел - Песка. В голове у капитана как щелкнуло - Pesca, по-португальски означает удочка. Значит несчастных пленников засекают до смерти удилищами от спиннингов... Интересные обычаи в этих местах, этнографы были бы в восторге. А «шестьдесятшестой» стал вдруг газовать мотором, и красномундирнику пришлось подойти поближе. Таракан, не выключая ревущего движка, выпрыгнул из кабины, чтобы услышать всевозможные наглые предложения, типа всем выйти из машины, сложить оружие и тогда их, возможно, убьют сразу, без подвергания испытанием Пеской. Таракан покладисто кивнул, отдал честь и без всякого перехода вмазал местному командующему в поддых и добавил ребром ладони по уху. Над кузовом шишарика взлетел брезент и короткие очереди калашей прошили команду экзекуторов, а на площадь въезжали бронемашины авангарда, жаждуще поводя стволами пулеметов. За перегазовками шишарика их появление было для противника полной неожиданностью.
Типа в красной ливрее звали Мата, и он был местным начальником, узурпировавшим власть в целом районе. Ему повезло, что крупные формирования сюда не заходили, основные разборки шли западнее и южнее этих мест, и Мата от безнаказанности закусил удила. Каким-то образом к нему в руки попала заблудившаяся партия товаров для рыболовного магазина, и бывший дознаватель DGS придумал изощренную пытку Пеской. Дальше все было просто... Мату посадили в кабину головной машины и всю дорогу, что мы проделали по району, контролируемому его бандой, он был нашим пропуском, а потом мы подарили его на прощание нашим проводникам, было у них в глазах такое желание.
Ну а задание мы выполнили, и дело наше было правым, и враг был разбит, и мы победили. Царек, уверовавший в учение Карла Маркса, получил свое оружие и через несколько месяцев благополучно был перекуплен ЦРУ. А у Аркани появилось новое прозвище - Черный Абдулла. И долго еще его донимали вопросами, мол, где твои жены?
Жалеет страшно.