Красивая грудь старшего по званию...

«-Чем ты занимался всю службу?
- Устранял замечания!!!
-А что ты видел всю жизнь?
-Грудь четвертого человека...»
(Военная присказка)


Прохор Гонченко во всех отношениях был человеком уникальным. Родившись в забытой богом белорусской деревне со странным названием Туземка, он на коренных обитателей белорусского Полесья был похож так же, как бывает похож китаец на уроженца Эфиопии. То есть имел схожесть лишь в общечеловеческих чертах. Руки, ноги, голова... Генофонд, когда-то заложенный в предков Прохора, на каком-то историческом этапе дал системный сбой, и белорус чистой воды Гонченко внешне походил на щуплого и инфантильного еврейского мальчика с окраин Одессы, которому для полноты картины не хватало только скрипки в руке и вселенской тоски в глазах. Но сходство ограничивалось только этим. На самом деле Прохор был трактористом, причем с самого раннего детства, начав эту карьеру еще сидя на коленках у отца, тоже потомственного тракториста. Молодежи в их крохотном колхозе не хватало, и потому, как только прозвенел выпускной звонок в их деревенской школе, председатель колхоза какими-то правдами и неправдами умудрился добиться для молодого механизатора Гонченко как бы бессрочной, но все же временной отсрочки от выполнения почетной обязанности каждого советского гражданина - службы в Вооруженных Силах СССР. Поначалу Прохору это понравилось. Он сразу оказался всем нужен, начиная от председателя, заканчивая всеми родственниками и соседями. Его везде встречали как родного, задабривая и угощая то картошечкой с грибами, а то и стопочкой самогона. Но прошло совсем немного времени и Прохор понял, что все эти блага и почет предназначены не ему, а его «железному коню», в незамысловатой сельской жизни незаменимому помощнику. И стоило председателю в виде наказания снять его с трактора на месяц, как Прохор на своей шкуре ощутил верность его догадки. Пропали и угощения, да и про стопарик уже никто не вспоминал, а иные норовили и на двор не пускать. Прохор загрустил, и после трех ночей, проведенных на сеновале в гордом одиночестве, пришел к выводу, что карьера тракториста в родной деревне не его призвание, а скорее промежуточный испытательный этап, который надо закончить в самое ближайшее время. Что делать дальше, он еще не решил, но постепенно приходил к выводу, что без высшего образования, которым в его деревне владели человек семь, включая самого председателя, ему никак не обойтись. Но чуть было он заикнулся об этом председателю, как тот попытался вспомнить сталинские времена и отнять у Прохора паспорт и все остальные документы, чтобы тот никуда не сбежал. При этом он пообещал при еще одной такой попытке съездить в район и аннулировать его отсрочку в армию. Прохор, запрятав обиду, затаился, прилюдно признав все свои ошибки и прегрешения, и продолжил трудиться в режиме неистового стахановца. Через полгода председатель перестал на него коситься, и тракторист начал действовать. Почти год ушел у него на тайный подбор учебного заведения. Гражданские, и тем более, сельскохозяйственные ВУЗы он почти все сразу отмел в сторону по причине их полной несерьезности. Ну не хотелось ему быть агрономом! Был, правда, еще такой Московский институт инженеров с.-х. производства им. В. П. Горячкина, но тут большое недоверие вызывала фамилия в названии. Военные тоже подходили не все. Танковые училища, например, Прохора не привлекали. По его разумению, танк не намного отличался от трактора, который он знал как свои пять пальцев, а значит, и время на это тратить не стоило. В конце-концов смекалистый и по-крестьянски расчетливый Прохор остановил свой выбор на военно-морском училище. Тракторист Прохор наивно полагал, что через пять лет, получив диплом, сможет свободно «не поехать по распределению» и вернуться обратно в деревню поднимать сельское хозяйство, а вот повидать свет на каком-нибудь корабле за время обучения было интересно. И училище обязательно должно быть инженерным. Настоящий инженер в любом колхозе и хозяйстве на вес золота. Такие нашлись в двух городах. В Ленинграде и Севастополе. В итоге победил Севастополь. Он был в Крыму, там было тепло, и там Прохор никогда не бывал. Не останавливаясь на том, какими ухищрениями Прохор втайне проходил медкомиссии и собирал документы, скажем, что когда, наконец, он поставил председателя колхоза перед фактом своего отъезда в училище на вступительные экзамены, тот долго и молча смотрел на него, а потом, махнув рукой, проводил его немного обидным четверостишьем: «Покинув край болот, густые камыши,
толпою ринулись на флот тупые бульбаши...».
Так, в возрасте двадцати лет, четырех месяцев и девяти дней в Севастопольское Высшее Военно-морское инженерное училище прибыл абитуриент Прохор Васильевич Гонченко.
Может, разнарядка по социальному признаку, а может, и знания, которые, кстати, присутствовали в голове Прохора, несмотря на почти трехлетний перерыв в учебе, в училище он поступил. Причем плотно зависнув над учебниками, он особо сильно не интересовался точным профилем своей будущей специальности, пребывая в чисто крестьянской эйфории по поводу термина «инженер». Когда же, наконец, ему представился выбор, он откровенно говоря, опешил от открывающейся перспективы. Ядерной энергетики в его районе, да и в ближайших тоже, не было. Была картошка, коровники, трактора, тягачи. Реакторов не было. Никаких. Прохор крепко призадумался, и просидев всю ночь на подоконнике казармы и разглядывая панораму ночной севастопольской бухты, пришел к выводу, что возвращаться в колхоз себе дороже. Председатель его поедом съест и в свинарнике сгноит, да и стыдновато было бы приехать обратно после скандального отъезда. И Прохор остался. Причем не на идейно близком ему электрическом факультете, где кроме электриков готовили и дизелистов, а на самом специальном, первом факультете...
Прошло два с половиной года. Старшина 1 статьи Прохор Гонченко возвращался из очередного зимнего отпуска из дома в ставший уже родным Севастополь, посредством купейного вагона поезда Минск-Симферополь. Прошедшие несколько лет здорово изменили бывшего тракториста. Изменения произошли на глубоком психологическом уровне, сильно испугав родителей в самый же первый отпуск. Дело в том, что вопреки всему, Прохору сразу и безоговорочно понравился весь уклад флотской жизни. Привыкший в своей деревне вставать с первыми петухами, он поначалу с недоумением смотрел на недавних городских школьников с трудом продиравших глаза в семь утра и откровенно смеялся над неуклюжими попытками недавних школьников подшить сопливчик, или того хлеще, пришить погоны. Мало того, многое во флотском порядке показалось Прохору очень практичным и удобным. Например, он с удовольствием складывал вещи в баталерке в аккуратную укладку, каждый предмет одежды полоска к полоске, линия к линии, попутно удивляясь, как же мало места занимает такая груда вещей, сложенных таким вот макаром. С большим уважением Прохор относился и к всякого рода построениям училища на плацу, недоумевая, как же их председатель в деревне до сих пор не догадался строить механизаторов после обеда перед правлением колхоза. Ведь сколько народа сразу бы с утра до вечера самогонкой баловаться бросило! Но особенно Прохору понравились флотские брюки, в которых напрочь отсутствовал такой элемент как пресловутая мотня, всегда норовившая расстегнуться. Это изобретение, по слухам уходившее в глубину российской истории и приписываемое самой Екатерине Великой, Прохор почитал более всего, и вообще считал величайшим достоянием человечества. А то, что коронованная особа, целая императрица, озаботилась о сохранности задниц моряков, поставило ее в личном списке Прохора великих мира сего на недосягаемую для всех других высоту. И еще Прохору очень понравилось читать. Этого ни с чем несравнимого удовольствия дома он был практически лишен, а вот в училище при всем его широкоформатном учебном процессе оказалось возможным выкраивать время не только на учебу, которая ему давалась как-то играючи, но и на то, чтобы час-другой посидеть с каким-нибудь фолиантом в руках. Читал Прохор бессистемно, и мог, сегодня заканчивая какой-нибудь детектив дефицитного Чейза, назавтра уже с упоением зачитываться воспоминаниями академика Крылова. Все это периодически создавало некоторую путаницу у него в мозгах, что подстегивало желание узнать что-нибудь еще, чтобы устранить это умственное недоразумение. Так постепенно Прохор насыщался знаниями, не всегда, правда, нужными, но интересными и занятными, периодически проявляя на людях эрудицию, совершенно не свойственную недавнему трактористу.
И еще Прохор, наконец, понял, что же такое женщины... Конечно, в его Туземке тоже были ядреные молодухи, с которыми можно было позажиматься после танцев на сеновале или еще где-нибудь, попробовав на ощупь их крепкие груди, спору нет. Но вот дальше процесс как-то не развивался, а если и сдуру свершалось то, от чего рождаются дети, то это одноразовое упражнение заканчивалось как обычно шумной свадьбой на всю деревню с предварительным мордобоем со стороны родственников потерпевшей. Попросту говоря, до приезда в Севастополь Прохор знал женщин слабо, а точнее, на ощупь выше пояса и исключительно теоретически ниже пупка. Приморский город быстро исправил это мужское недоразумение, благо внешность Прохора вызывала практически у всех женщин, включая стареющих нимфеток бальзаковского возраста, острое желание прижать это хрупкое создание мужского пола к своей груди, согреть, приласкать и уложить в постель в кратчайший срок. Буквально уже во второе или третье увольнение в город Прохор был отловлен на Северной стороне на площади Захарова засидевшейся в невестках двадцатипятилетней аборигенкой Милой, коварно заманившей его к себе домой обещанием накормить домашними котлетами. В принципе она это сделала, правда, после мощного трехчасового марафона в узковатой, но мягкой хозяйской кровати. В училище Прохор возвращался в легком ступоре от пережитых впервые ощущений, с блаженной улыбкой на лице и пакетом этих самых котлет подмышкой. Любвеобильная Мила за пару месяцев обучила Прохора всему, что любила и умела сама, попутно разочаровавшись в нем как в кандидате в мужья, но оставаясь в полнейшем восторге как от мужчины, ибо оказалось, что учеником он оказался творческим и очень инициативным. Потом Мила все же вышла замуж за крепкого телом и очень боевого мичмана с БПК «Азов», но и в его отсутствие она продолжала «подкармливать» Прохора, правда, уже от случая к случаю, но всегда обильно и от души. Сам же Прохор уверенно наверстывал упущенное, по сути, оставаясь все таким же простым, скромным и немного застенчивым деревенским парнем, что действовало на севастопольских девушек как блестящая бижутерия на стаю сорок. Наверное, этим он, не осознавая того сам, и покорял местных красоток, начиная от пролетарских морячек с Корабельной стороны, заканчивая утонченными интеллектуалками из околотеатральных кругов, причем, абсолютно не напрягаясь и не прилагая никаких усилий. Так что, глядя на все это с общепринятой точки зрения, был старшина 1 статьи Гонченко по части физической близости с лицами противоположного пола практически в шоколаде.
В Минске в купе к Прохору подселились две могучие женщины с не менее могучими сумищами, которые с крестьянской непосредственностью еще до отхода поезда разложили на столе вареных кур, десяток вареных яиц, плотно откушали, и так же молниеносно все спрятав, завалились спать на свои полки. Одна внизу, а другая на верхней полке над ней. Прохор остался сидеть у окна с книгой в руке, но уже через час атмосфера, создаваемая двумя посапывающими матронами, сморила и его, и он задремал с книгой на груди.
Проснулся Прохор от стука открываемой купейной двери. Было уже темно, женщины продолжали уверенно сопеть на своих местах, не реагируя на внешние раздражители, а в открытой двери на фоне освещенного коридора виднелся чей-то силуэт. И судя по всему, поезд стоял на какой-то станции. Прохор спустил ноги с полки, и щурясь от яркого света, попытался разглядеть стоящего человека.
- Вы к нам в купе?
- Дддд...да!- голос оказался женским, и довольно милым, несмотря на дрожанье.
- Входите... пожалуйста... - Прохор встал.
- Я сейчас выйду, а вы располагайтесь...
Девушка сделала шаг внутрь. Она была невысокая, худенькая, и едва доставала макушкой до подбородка не такого уж и рослого Прохора. В их деревне таких, как правило, называли «недокормышами» и ставили на самую легкую работу. Зима в тот год удалась, и девушка, одетая в симпатичное, но явно не по сезону пальто была поверх его закутана во что-то бесформенное, то ли в огромный шарф, то ли в небольшой плед. Им же была укутана и голова, так что из лица на общее обозрение представал только красный нос и теряющиеся в глубине материи глаза. Девушке сильно замерзла, о чем настойчиво и безостановочно сигнализировали всем окружающим ее зубы, выстукивающие какое-то неимоверное соло на ударных, достойное джазового фестиваля. Она как вошла в купе, так и осталась стоять в дверях, даже не опустив огромный чемодан на пол. Прохор понял, что девочка замерзла так, что сейчас и говорить-то не может.
- Проходите, проходите, девушка... Ваше место наверху, но я вам внизу уступлю... Вы раздевайтесь, я за чаем схожу... а то у вас от такого перестукивания зубы напрочь повылетают.... - сделав неуклюжую попытку пошутить, Прохор выскочил из купе и отправился к проводникам. На его удачу кипяток нашелся, и через несколько минут он вернулся в купе. Девушка сидела на его полке так и не раздевшись, с чемоданом у ног.
- Ну, вот... давайте-ка я чемодан наверх заброшу, чтобы не мешался, а вы берите чай.... согревайтесь...
- Спасибо... - откуда-то из глубины пледа прошептала девушка, и взяв двумя руками подстаканник, попыталась сделать глоток. Зубы, продолжавшие жить своей активной жизнью, сделать этого не дали, выбив какой-то африканский ритм о стекло стакана и чуть не расплескав чай.
- А вы ставьте стакан на стол и с ложечки... потихонечку...
Прохор вытащил из рук девушки подстаканник и поставил на стол.
- Дайте-ка руки...
Пальцы у девушки оказались просто ледяными.
- Да вы что, без перчаток? Совсем с ума сошли? В такую погоду? Ой, беда... Ладно, сейчас разогреем... потерпите немного...
- Потеряла я их...
Прохор оперативно залез в свою сумку и извлек фляжку с ядреным домашним самогоном, которую ему незаметно от матери сунул в вещи отец. Плеснул себе в ладонь.
- Ну, девушка... держитесь! Сейчас будет немного больно.
И начал растирать руки девушки. Он старался как мог, а девушка от боли начала тихонько поскуливать, видимо, боясь разреветься во весь голос.
- Еще чуть-чуть... еще немного... - Прохор как мог заговаривал мычащую девушку, продолжая растирать ее пальцы так же, как когда-то в детстве растирал ему отец. Потом, видимо, боль понемногу начала отпускать, и девушка шепотом попросила:
- Хватит... спасибо большое... мне уже жарко... пальцы горят...
Прохор в душе даже обрадовался тому, что массаж закончен по просьбе пострадавшей, потому что от излишней старательности у него самого уже дрожали руки и учащенно билось сердце.
- Не за что... не за что... ну и хорошо... ну и ладно... вы переодевайтесь, я пойду покурю...
Курил Прохор редко, но сейчас, порывшись в шинели, извлек нераскрытую пачку «Родопи» и отправился в тамбур. Он выкурил две сигареты залпом, потом еще одну, уже смакуя, и окончательно придя в себя, отправился в купе, попутно размышляя, что за муха его укусила с этой «скорой помощью». В купе было тихо. Девушка, так и не раздевшись, уже спала, полулежа на подушке Прохора. Будить ее он не стал, а тихонько расстелив матрас на верней полке и обернув подушку полотенцем вместо наволочки, залез наверх. Под руку попала фляга, впопыхах брошенная на ту же полку. Поразмыслив с пару секунд, Прохор решительно открутил крышку и основательно приложился к горлышку. Видимо «снотворное» было свежее, непросроченное, так как уже через пару минут курсант провалился в глубокий и безмятежный сон.
Под самое утро соседи незаметно вышли на своей станции, оставив Прохора с девушкой в купе вдвоем. Но этого он не слышал, спокойно посапывая на верхней полке, утомленный ночным бдением с подмороженной девчонкой. Проснулся он от легкого потряхивания по плечу.
- Извините... а вы чай будете?
Прохор с трудом разлепил веки. Перед его лицом торчали два огромных зеленоватых глаза. Причем, кроме них и двух аккуратных косичек, торчащих в разные стороны, больше ничего видно не было.
- Это я... ну... соседка ваша... Алиса... чай вот принесли... будете?
Гонченко молча пододвинул голову к краю и посмотрел вниз. На него снизу вверх глядела вчерашняя «охлажденная» девушка. У нее оказалось простое, но симпатичное и очень милое личико с огромными и просто завораживающими глазищами. Видимо она хоть и согрелась за ночь, но воспоминания о морозе были еще свежи в ее памяти, и поэтому, несмотря на жарищу в купе, от которой у Прохора банально пропотели трусы в интимных местах, одета была в огромный, не по размеру вязаный мужской свитер. Это было до того смешное зрелище, что непроизвольно усмехнувшись, Прохор кивнул головой и спустил ноги с полки.
- Буду... только вот одеться бы...
Девушка Алиса, все так же взирающая на него откуда-то снизу, мгновенно покраснела и опустила глаза.
- Я отвернусь... или выйду сейчас....
Пока она что-то сосредоточенно искала на столе, Прохор мигом натянул спортивные треники и спрыгнул с полки.
- Да не надо... я уже! Сейчас умоюсь быренько... и почаевничаем....
Гонченко, зацепив полотенце, выскочил в коридор вагона и занял очередь в место общественного пользования, в которое, как принято, была очередь. Когда, наконец, он вернулся в купе, Алиса сидела на своей полке, поджав ноги и натянув гигантский свитер до пяток.
- А меня зовут Прохор...
На большее у бравого курсанта Гонченко сообразительности не хватило. Он уселся напротив Алисы, и принялся с отсутствующим видом рассматривать пролетающие за окном пейзажи. Уже давно привыкший к тому, что инициативу всегда и везде проявлял женский пол, Прохор неожиданно для себя понял, что совершенно не знает, как себя вести, что делать, и о чем собственно говорить в том случае, когда девушка ему самому нравится, но вот интереса к нему не проявляет абсолютно. Такого в его практике еще не случалось.
- А вы курсант, да? - тишину неожиданно прервала Алиса, которой тоже очень надоела какая-то неестественная и напряженная тишина в их купе.
- Да. Из зимнего отпуска еду... А вы как догадались?
Алиса неожиданно для насторожившегося было от вопроса Прохора громко и звонко рассмеялась, обхватив ладошками щеки.
- Ой... Прохор, ну вы даете... вон же шинель висит, да и в тельняшке вы тоже...
Прохор исподлобья кинул взгляд на вешалку, где блестя якорями на погонах и тремя курсовками наружу, висела шинель, осознал комизм ситуации, и тоже рассмеялся. Лед сломался, и теперь они оба хохотали, словно отыгрываясь за предыдущие минуты молчания.
- А сам с таким серьезным видом... сидит... не дышит... военную тайну блюдет...
- Ага... а что я ... танцевать должен что-ли?
Насмеявшись, они сначала одновременно предложили друг другу позавтракать, потом стукнулись лбами, начав синхронно выкладывать на стол продукты, а в конце концов Прохор, открывая бутылку теплого «Славянского», купленного у проводницы за безумные пятьдесят пять копеек «для аппетита», умудрился облить обоих пивом с ног до головы, после чего в купе установилась атмосфера как после хорошей попойки. Слава богу, попутчиков к ним не подсадили, и уже через полчаса они разговаривали так, словно были знакомы не первый день.
- А я в гости ездила. К подруге... мы еще с третьего класса дружим... она замуж вышла сразу после школы и уехала жить к мужу... и по крымской привычке с одеждой недоглядела... А зима тут не чета нашей...
- Алиса, а вы...
- Прохор, давайте уже на ты... А то неудобно как-то... как пенсионеры разговариваем...
Прохор заулыбался. Предложить это сам он хотел, но как-то стеснялся.
- Согласен... Алиса, а ты где живешь?
Алиса улыбнулась.
- В Севастополе. Я и родилась там. Работаю... медсестрой. А что? Хочешь потом наше вагонное знакомство продолжить?
- Да!- молниеносно выпалил Прохор, мгновение спустя даже застыдившись от собственной несдержанности.
- И я согласна... - как-то тихо и застенчиво ответила Алиса, и как показалось Прохору, даже слегка покраснела. Она вообще, кажется, смущалась и багровела в лице при малейшем поводе, пряча глаза за распущенной челкой. Удивительно, но она была так миниатюрна, что рядом с ней Прохор, не отличавшийся богатырской статью, совершенно неожиданно впервые в жизни ощутил себя настоящим мужчиной, способным не только брать что-то у женщины, но и отдавать, а если надо и защитить это худенькое создание от кого бы то ни было.
В Симферополе они вместе, не сговариваясь, пересели на электричку на Севастополь, причем худосочный Прохор еле дотащил совершенно неподъемный чемодан Алисы до вагона, пока она суетилась вокруг него с его сумкой, пытаясь помочь, если не делом, так хоть словом. Они так и разговаривали до самого Севастополя, расставшись только на перроне. В училище Прохор ехал, сжимая в кармане клочок бумаги с телефоном Алисы, и мечтательно улыбался, сам не понимая чему...
Так они начали встречаться. Прохор звонил Алисе перед увольнением. Они договаривались о месте и времени встречи. Это оказалось совсем не похоже на все, что было у него до этого. К удивлению, ни первое свидание у кинотеатра «Россия», ни второе около памятника Погибшим кораблям не закончилось тем, что его затащили в постель. Его даже не позвали в гости домой! Алиса приходила всегда точно в срок, всегда улыбчивая, опрятная, скромно, но со вкусом одетая, гуляла с ним, чинно держа его под руку, аккуратно кушала мороженое в буфете кинотеатров и провожала его вечером на катер. Она не любила танцы и дискотеки и настороженно относилась ко всяким дням рождения и посиделкам у кого-то дома, предпочитая всему этому прогулки по городу и походы в театр. Даже просто поцеловать ее Прохору удавалось с огромным трудом, да и чего таить, смог он сделать это всего пару раз и то чуть ли не наскоком, получив после этого от Алисы такие обжигающие взгляды, что большего отчего-то и не хотелось. Но губы у Алисы оказались мягкие и какие-то вкусные... Сначала Прохор растерялся, потом было разозлился, но вот попривыкнув за пару лет быть в отношениях с женщинами ведомым, решил подождать, может, так оно и надо. Да к тому же ему на самом деле понравились его променады с Алисой, которые оказались на удивление интересными. Всего за несколько месяцев он узнал о Севастополе и его истории гораздо больше, чем за все время, проведенное в училище. Алиса оказалась просто кладезем знаний и умела рассказывать так, что слушал ее Прохор, разве только не разинув рот на максимально возможную ширину. О себе же Алиса рассказывала как-то неохотно и совсем немного. Единственное, что удалось выпытать у нее Гонченко, так это то, что работала она медсестрой в больнице где-то на Корабелке, где и жила тоже. Иногда ей не удавалось из-за каких-то проблем на работе встретиться с ним в выходные, и тогда Прохор, если обстоятельства позволяли, напрашивался на «обед» к Миле, которой и плакался, лежа в мичманской постели, на превратности любви к медсестре Алисе.
Мало-помалу зима подошла к концу, наступила весна, а с ней и сессия. Видеться они стали реже, только после экзаменов, больше общаясь по телефону, к которому Прохор выстаивал гигантские очереди то в учебном корпусе, то внизу у казармы. Сессию Прохор сдал за одним маленьким исключением под названием ЭСАУ, что в переводе значило "Элементы систем автоматического управления". Кафедра систем автоматического управления всегда считалась драконовским коллективом, стабильно оставляющим в «академии» не меньше трети класса, а то и больше, и вот Прохору «посчастливилось» оказаться в их числе. На самом деле, учился он на удивление ровно, отличником не числясь, но и не сползая на троечника. Но вот никак его практический деревенский ум не мог понять, что такое транзистор, как работает мультивибратор, и что будет, если закоротить цепь в определенном месте, определенным материалом, с неопределенной целью. Ну, зачем же ломать то, что работает?! В итоге ему и еще целым восемнадцати орлам из его роты предстояло после заводской практики в Горьком вместо того, чтобы отправиться домой, вернуться в Севастополь и заняться сдачей треклятых ЭСАУ тем преподавателям, которые не расползлись в отпуска. Алиса очень переживала неудачу Прохора на ниве автоматики и даже вопреки своим правилам приехала с ним попрощаться перед отъездом на практику прямо в училище. Они просидели несколько часов на скамейке, и на прощанье Прохору было подарено несколько поцелуев, совсем непохожих на те, которые были до этого. Они договорились, что как только Прохор вернется в училище, он сразу позвонит Алисе, чтобы она была в курсе происходящего, и вообще не волновалась.
К собственному изумлению в «академии» Гонченко просидел недолго. В училище «академики» вернулись рано утром, и Прохор, решив не затягивать процесс, сразу, даже не разобрав вещи, рванул наверх в учебный корпус, где отловив заместителя начальника факультета, легендарного каперанга Плитня, выцыганил у того «бегунок» для сдачи экзамена и взял в осаду кафедру автоматики. На кафедре большинство офицеров было в отпуске, но Прохору каким-то непостижимым образом повезло. Он случайно выпал на молодого начальника лаборатории, капитана 3 ранга, только с полгода как пришедшего с флота, еще не окончательно пропитавшегося духом кафедры и не успевшего обрасти теоретическими преподавательскими знаниями. Тем не менее, ввиду отсутствия большей части офицеров, ему было позволено принимать экзамены у «академиков». Капитан 3 ранга, относившийся к курсантам пока еще с флотской снисходительностью и прекрасно помнивший, чем был для него самого этот же предмет, подошел к делу исключительно формально. Он предложил Прохору дать ответ на несколько вопросов, и получив от него твердо вызубренные еще в поезде ответы, дальше копать не стал, а просто твердой рукой вывел ему в «бегунке» «удовлетворительно» и широко расписался. Как оказалось, с ним повезло только Прохору. Все следующие сдавали уже не ему, через пару часов отстраненному от такого важного дела начальником кафедры, а старому и въедливому доценту Калужскому, знаменитому своей неподкупностью, широтой знаний и настоящим большевистским максимализмом. Но теперь уже полноправному четверокурснику Прохору Гонченко это было уже глубоко по барабану. К обеду он получил свой заветный отпускной из рук Плитня, и подхватив вещи, так, кстати, и не распакованные, рванул из системы. И только подплывая к Графской, он сообразил, что не позвонил Алисе, что и сделал, сразу пришвартовавшись к берегу, прямо от пирса.
- Алло, Алиса, это я!
- Ой, Проша, здравствуй! Ты уже приехал?
Прохора распирало от победного ощущения.
- Я не просто уже приехал! Я уже и экзамен сдать успел! И сейчас свободен как птица в небе!
На том конце трубки возникло некое замешательство.
- А ты... сейчас куда?
Насчет этого Прохор пока не заморачивался. По крайней мере, «Азова» на рейде не наблюдалось, и одно «пожарное» место ночлега у него было уж точно. Да и в училище можно было вернуться на крайний случай.
- Не знаю, Алис... сначала на вокзал, узнаю насчет билетов, а потом уж... с тобой вот увидеться хочется... очень...
- Проша, а если билетов не будет... у тебя есть где переночевать?
- Не думал как-то об этом... в училище вернусь если что...
На том конце трубки Алиса видимо приняла какое-то решение и твердо ответила.
- Ну, вот этого не надо. Плохая примета возвращаться. У меня если что переночуешь. Я в отпуске со вчерашнего дня, мне спешить некуда... На пляж сходим вместе... Давай, езжай на вокзал, а оттуда мне перезвонишь.... я жду... Давай, езжай... целую...
Чего-чего, а вот этого Прохор совсем не ждал. Алиса звала его к себе ночевать! Тут можно было и специально билет на день позже взять. И окрыленный Прохор отправился на вокзал.
Билетов и правда не оказалось. Прохор смог приобрести себе билеты только на послезавтра, на поезд Симферополь-Рига, который шел через Гомель, откуда Прохору до дома было рукой подать. Перебежав с железнодорожного вокзала на автовокзал, Прохор купил билеты на автобус и только потом снова позвонил Алисе.
- Алло, Алиса, это я!
- Ну, как у тебя с билетами? Купил?
Прохор сделал глубокий вздох.
- Взял. Но вот, понимаешь, только на послезавтра...
Прохор ждал, что Алиса, узнав, что ночевать ему нужно целых две ночи, напряжется, но она совершенно спокойно приняла это известие.
- Проша, давай так! Садись на троллейбус, тройку, и езжай на конечную. Ластовая площадь. Знаешь? Рядом с госпиталем. Я тебя там минут через сорок буду ждать.
Ровно через сорок минут Прохор сошел с троллейбуса с сумкой на плече, букетом цветов в руке и лучезарной, но несколько неуверенной улыбкой на физиономии. Алиса была уже там. В легком, развевающемся на ветру сарафане, она как пионерка-отличница ждала его на остановке, теребя кончик пояса от сарафана. В отличие от Прохора она, казалось, не испытывала никакой внутренней неловкости, а напротив, была искренне весела и улыбчива. Чмокнув Гонченко в щеку, она взяла цветы, подхватила его под руку и повела куда-то между домами по направлению к морю.
У Алисы оказалось целых три небольших, но уютных комнатки, уставленные милой старомодной мебелью, в настоящем крымском дворике в пяти минутах ходьбы от портопункта Апполоновка. Даже кровать в одной из них была такая, какую Прохор до этого видел только в кино, тяжелая, кованая с литыми большими шарами на спинках.
- Это бабушкино... она уже старенькая, с нами живет, зимой тут никого нет, а летом я сюда перебираюсь. И на сл... работу близко, и до моря рукой подать... Ты проходи, Проша, сейчас перекусим, и можно на море сходить... ты как?
Прохор кивнул в знак согласия.
- Алиска, а мне где переодеться можно?
Как и всякий уважающий себя старшекурсник, Прохор уже имел при себе набор гражданской формы одежды.
- Иди в спальню, я подглядывать не буду...- Алиса засмеялась, и взяв чайник, отправилась набирать воду. После того как Прохор переоблачился в новенькие джинсы «Монтана», купленные в Горьком за целых 120 рублей, скопленных за целый год неимоверными усилиями, они попили чай с баранками, и как и планировалось, отправились на море.
Пляж на Апполоновке был маленький, с пятачок, но и народа в рабочий день в послеобеденное время было совсем немного. Алиса расстелила покрывало, сняла босоножки, и скинув сарафан, распустила волосы, до этого стянутые резинкой. Прыгающий на одной ноге, в попытке стянуть моднючие джинсы, Прохор поднял на нее глаза, и не удержавшись, шлепнулся задницей на песок.
Перед ним на фоне залитой солнцем бухты и громад кораблей, застывших на рейде, стояла настоящая богиня. Только сейчас, на пляже, после полугодового знакомства, Прохор впервые осознал, как красива и очаровательна Алиса. Конечно, он и до этого замечал, что она хоть и совсем миниатюрная девушка с хорошей фигурой, но только сейчас он, наконец, понял смысл фразы «сложена как Афродита». Алиса была безупречна. У нее оказались идеальные пропорции, подчеркиваемые высокой красивой грудью, может быть, даже чуть тяжеловатой для такой хрупкой девушки, но даже на вид упругой и очень обольстительной. Прохор, раскрыв рот, смотрел на нее, стоящую перед ним с развевающимися волосами в красивом тоненьком купальнике, и все вокруг просто меркли в сравнении с ней. Наверное, минут десять он приходил в себя от увиденного. Потом постепенно оклемался и начал реагировать на действительность адекватно, хотя ощущение того, что на Алису пялятся все окружающие, с этого момента никогда его уже не покидало. Уж слишком красива она оказалась без зимнего пальто, шарфов и смешных вязаных шапочек. И вот теперь эта красота, наплескавшись в море, лежала рядом, блаженно щурясь от солнца и касаясь его бедра своим бедром. Прохору было хорошо и спокойно, и он, глядя в небо, молча улыбался проплывающим над ними облакам.
- Товарищ старший лейтенант! Тащ... Алиса Николаевна!
Прохор повернул голову в сторону говорящего. Над ними возвышался здоровенный матрос, перепоясанный противогазной сумкой.
- Алиса Николаевна! Подполковник Сергиенко просил передать, что очень извиняется, но просит срочно прибыть в отделение. Сказал, что ненадолго... Я к вам зашел, а соседи сказали, что вы вроде на море пошли...
В этот момент Прохор понял, что матрос обращается не к кому-то там, а к его Алисе, причем почему-то упорно называя ее старшим лейтенантом. Он рывком сел.
- Проша, прости, пожалуйста... я ненадолго... я же в отпуске... Вот, возьми запасные ключи... если что, жди меня дома... не уходи, пожалуйста... ладно?
Пока Прохор силился понять происходящее, Алиса уже облачилась в свой сарафан, сунула ему ключи в руки, и чмокнув в щеку, быстро запрыгала с босоножками в руках по горячему песку вслед за посыльным матросом.
Без Алисы море как-то не сильно радовало, и уже через полчаса Прохор оделся и ушел домой. В голове у него царил полнейший сумбур. В то, что его Алиса офицер, он уже поверил, но принять это бесповоротно пока никак не мог. Вот чего ради она скрывала свое офицерское звание, было для Прохора непостижимой загадкой. Хотя, если взглянуть с другой стороны... Да и как себя вести с ней теперь он уже и не представлял. Погруженный в тяжкие раздумья, он и не заметил, как дверь открылась.
- Проша, а вот и я...
Он поднял глаза. В дверях стояла Алиса. Старший лейтенант медицинской службы Алиса Николаевна. Ей чертовски шла военная форма. Зауженная черная форменная юбка, чуть короче установленной уставами длины, только подчеркивала стройность и красоту ног, а кремовая рубашка с короткими рукавами и погонами с красными просветами, расстегнутая на три верхних пуговицы, выглядела так пикантно и соблазнительно, что глаз было, невозможно отвести... Прохор подавленно молчал. Как говорить с этим обворожительным офицером, он не представлял.
- Прошенька... я тебе сейчас все объясню. Ты ведь не уйдешь, да? Не уйдешь? Проша, да дура я такая... Боялась тебе говорить, что я офицер... ну прости меня...
То, что Алиса с ходу начала просить пощады, как-то отпустило Прохора.
- Да... мне теперь что, тебе честь при встрече отдавать, что ли? Или вызовешь патруль и сдашь меня за переодевание в гражданскую форму одежды? Вот уж жизнь... и как мне теперь целовать старшего по званию? Только с его разрешения... или как?
Видимо, последняя фраза решила все. Прохор даже не успел понять, как этот ослепительный офицер оказался у него на коленях, и щекоча ухо распущенными волосами, тихо шептал:
- Да какие разрешения, глупенький ты мой... какие разрешения... любимый... целуй меня... целуй...
И тут что-то большое и волнующее как будто накрыло их обоих, и последнее, что смутно запомнил Прохор, прежде чем провалиться в этот бушующий океан чувств и эмоций, были те самые погоны старшего лейтенанта, валявшиеся на полу возле кровати вместе с юбкой...
На следующий день Прохор сдал свои билеты. Он не уехал в ближайшие дней пять, а через неделю они уехал к нему в Туземку вместе, знакомится с его родителями. Самое интересное, что за эту неделю Прохор ни разу не взглянул на рейд, чтобы проверить, на месте ли «Азов», и с удивлением выяснил, что есть женщины, а точнее, всего одна женщина, от простых прикосновений которой по телу прокатывается что-то очень приятное, от чего хочется петь и просто визжать от восторга.
Алиса стала офицером случайно, наверное, так же, как и большинство женщин, носящих военную форму. После окончания школы она успешно и с первого раза поступила в Симферопольский медицинский институт, который и окончила так же успешно через пять лет. Буквально за месяц до ее выпуска в Севастополе скоропостижно скончался ее отец, военный медик, полковник, долгое время служивший флагманским врачом на Средиземноморской эскадре. Руководство университета пошло навстречу девушке и распределило ее на работу в Севастополь. Платили там молодому врачу не ахти как много, а оставшись без единственного кормильца мужского пола, семья начала испытывать трудности. Помогли старые друзья отца, еще носившие погоны. Они сообща с ее мамой уговорили Алису написать рапорт в кадры флота, а потом кое-где нажали, кое-где подмазали, кое с кем выпили, и уже через полгода Алиса стала лейтенантом медицинской службы, проходящем службу в Севастопольском Военно-морском клиническом госпитале имени академика Н.И. Пирогова. К немалому ее удивлению, служба ей понравилась, в первую очередь порядком, а во вторых достойными людьми, которые стали ее окружать. Жила она там же на Корабельной стороне с мамой и бабушкой, на лето перебираясь в бабушкин дом, который был поближе и к морю, и к работе. С мальчиками в школе, юношами в институте, а потом уже и с мужчинами у Алисы как-то не складывалось. Она до такой степени комплексовала из-за своего маленького роста, что считала себя девушкой если уж не уродливой, то совершенно непривлекательной серой мышкой, хотя все окружающие ее в госпитале мужчины считали совсем наоборот. Все их уверения в том, что она очень даже симпатична, Алиса считала за добрую, но ненужную жалость к маленькой некрасивой девчонке, и за несколько лет укрепилась во мнении, что обыкновенное женское счастье ей совершенно не светит. Случайная встреча с Прохором в поезде, где он так самоотверженно спасал ее от холода, несколько поколебало ее уверенность в том, что жизнь закончилась, еще не начавшись. А потом Алиса банально влюбилась в Прохора по-настоящему, после чего начала панически бояться того, что он узнает о том, что она офицер и гораздо старше его по званию. Внятно эту боязнь она объяснить не могла и самой себе, отчего сильно переживала, опасаясь даже пригласить Прохора к себе домой, чтобы не дай бог он не увидел ее мундир. Наверное, она так бы и скрывала от него все, если бы не этот нелепый и в то же время судьбоносный случай.
Поженились они следующим летом, когда Прохор перешел на пятый курс. Когда расписывались в загсе, она была в подвенечном платье, он в цивильном костюме, заказанном у одного из самых последних старых еврейских портных на Малашке. Старую севастопольскую традицию идти в загс в форме оба отклонили одновременно и сразу. Алиса - потому что, как и любая девушка, хотела свадебное платье, а Прохору казалось смешным гарцевать в загсе в курсантской форме, когда все и так знают, что невеста старший лейтенант и гораздо выше жениха в звании. Свадьба была большой, шумной и очень душевной. Ресторан решили не заказывать, а просто накрыли огромный стол в бабушкином дворике под жарким севастопольским небом. На свадьбу пришло полтора десятка офицеров из госпиталя проводить своего «самого милого старшего лейтенанта» в супружескую жизнь, пришли все одноклассники Прохора, которые были в это время в Севастополе, все родственники, и как водится, огромное количество соседей и знакомых из всей округи. Из Туземки прибыла внушительная делегация представителей семьи Гонченко, возглавляемая, на удивление жениха, председателем родного колхоза. К этому времени он уже давно простил Прохору все прошлые подвиги, и теперь посчитал невозможным остаться в стороне от женитьбы будущего первого военно-морского офицера, тем более, подводника из их деревни. Председатель оказался на высоте, и свадебный стол ломился от копченых кур и гусей, привезенных в двух огромных ящиках из-под телевизоров «Фотон», а мама Прохора, засучив рукава, завалила стол самыми настоящими драниками со шкварками, приготовленными из «правильной бульбы», тоже привезенной с собой. В общем, походила свадьба на уходящие в прошлое приморские торжества, когда гуляла вся улица, знавшая друг друга с самого рожденья и считавшая своих соседей чуть ли не членами своих семей.
Служить Прохора распределили на Север, куда при помощи начальника госпиталя через несколько месяцев перевелась и Алиса, получившая к этому времени погоны капитана медицинской службы. На этом ее продвижение в воинских званиях несколько затормозилось по самым банальным и житейским причинам. В ударно короткий срок родив Прохору сначала дочку, а потом и сына, Алиса погрузилась в долгосрочный декрет, и ее карьерный рост остановился не в пример Прохору. Тот вписался в реальную флотскую жизнь так же легко, как в детстве сел на трактор, и уже через неполных четыре года стал командиром первого дивизиона. Он дослужился до командира БЧ-5, и после развала страны уволился, на удивление многих, уехав не в солнечный Севастополь, а по единогласному решению всей семьи в свою родную Туземку, где вскорости совершенно неожиданно стал председателем своего же колхоза, благо «батька Лукашенко» не в пример другим колхозы в Белоруссии не разогнал и сельское хозяйство по ветру не пустил. И когда потом односельчане спрашивали его, что же он видел на службе, то Прохор, перефразируя одно очень известное выражение, всегда отвечал, что всю свою службу видел не грудь четвертого человека, а видел красивую грудь старшего по званию...

Под Одессой. Начало.

Эта история скомпилирована из записок моего отца, которые я попросил написать его в мае 1982 года.
Мне пришлось убрать из них информацию, относящуюся непосредственно к нашей семье (по требованию моих близких). Они идут от первого лица, и хотя это наверное излишне, я все таки напомню , что это от имени моего покойного отца, а не от моего.
ЦАХАЛ
________________________________________________
Сегодня 9 мая 1982 года. Я сел писать эти записки по просьбе моего сына Саши, офицера Армии Обороны Израиля. Надо полагать, и вероятность этого высока, что скоро ему придется участвовать в крупномасштабных военных действиях. Именно этим он объяснил свою настойчивую просьбу.
Прямо в лоб - «Папа, меня могут убить. Да и ты не вечен, а я хочу чтоб мой будущий ребенок знал об о том,как воевал его дед». Мне уж эта левантийская непосредственность, совсем он израильтянин ...
У меня профессиональная память, но я вполне мог ошибиться с датами, ведь пошел почти 41 год...
Когда началась война, мне не было еще 17 лет - я родился 8 октября 1924 года. Родители врачи.
Мама умерла в 1932 году. Ее смерть была в точности такой, как у доктора Дымова в чеховской «Попрыгунье». Меня воспитывал отец, посвящая мне все время, свободное от заведования хирургическим отделением в одной из одесских больниц и преподавания в мединституте. Если говорить кратко, это были отношения основанные на высокой требовательности и доверии, за что я бесконечно ему благодарен.
Отец учил меня любое дело доводить до конца, выражаясь боксерскими терминами выкладываться в каждом раунде. Он сам был такой во всем...
Именно отец, например, подтолкнул меня «перескочить» в школе через класс, поэтому я ивстретил войну практически закончив первый курс юридического факультета Одесского университета. Последний экзамен, как сейчас помню, был по «Краткому курсу» 24 июня. 26-го отец вернулся домой уже переодетым в военную форму и на следующий день выехал на Южный фронт. Мы нашли друг друга только в 44-м, а встретились уже после Победы.
Для меня не было сомнений что мне делать - я пошел в военкомат, но меня повернули из-за малолетства. В середине июля в Одессе начали формироваться маршевые роты, и вот тогдя я «просочился», сославшись на утерю документов. Повезло в том, что в комиссии сидел замкомсорга нашего университета, который знал меня как студента и финалиста первенства города по боксу. Плюс рост почти 190 см и сложение боксера-полутяжа. Плюс общая неразбериха и спешка, чтоб не сказать бардак.
Таким образом я оказался в казармах артиллерийского училища, где формировались и проходили поспешное обучение пополнения . Нас переодели - форма новая, а вот с обувью было неважно - выдали старые ботинки с обмотками, а в качестве головных уборов - сильно ношенные буденовки. Меня научил мотать обновки пожилой, лет около 50 мастер завода киноаппаратуры Иван Данилович Степаненко, дважды георгиевский кавалер и кавалер французского Военного креста, воевавший в Первую мировую войну составе русских частей на Западном фронте. В гражданскую войну он заработал орден Красного Знамени. Он носил все свои награды к неудовольствию политрука роты. Иван Данилович погиб во время отражения первого штурма Севастополя
Нам почти сразу выдали оружие - винтовки Мосина и СВТ, причем последние выдали тем, кого считали пообразованней. Я был в числе получивших СВТ. Потом на войне я слышал много нареканий этой винтовке. Не могу согласиться. Я с такой винтовкой воевал больше года, до своего второго ранения на Кавказе и ни разу она меня не подвела. Я просто хорошо запомнил слова нашего старшины, о том что не следует лениться, когда дело касается чистки и прочего ухода за оружием. А вот с пулеметами было хуже. Очевидно вымели все окружные склады. На нашу роту пришлось два «Льюиса», которые я видел в фильме «Щорс» и совсем старенький станковый «Гочкис», к которому, как выяснилось, патронов было очень ограниченно.
Примерно месяц нас обучали. Сказать, что обучали плохо я не могу. Единственное, стрельбы были всего 3 патронами, боевых гранат вообще не метали - ощущался недостаток боеприпасов. А так мы получили хотя бы некоторое понятие о тактике, научились окапываться, изучили матчасть винтовок и пулеметов, которые были в роте.
В ночь на 24 августа наша рота проделала марш от Одессы до села Дальник и влилась в качестве пополнения в 287 стрелковый полк 25 Чапаевской дивизии. Забегая вперед скажу что наша дивизия покрыла себя бессмертной славой при обороне Одессы и Севастополя и полностью погибла в последние трагические дни обороны Севастополя. Знамя и штабные документы были утоплены в море. Дивизия была выведена из списков в августе 42-го. Из нашей дивизии за всю войну я встретил полковника Ковтуна, который в 20-х числах августа, будучи капитаном, принял наш полк. В 45-м наш ИПТАП был придан его дивизии. Это уже было на Балатоне.
24-го днем нас распеределили по ротам. Я попал во второй взвод первой роты второго батльона 287 стрелкового полка. Я не помню фамилию свого командира взвода - это был здоровенный старшина, украинец по национальности, звали его по-моему Мыкола. Он принял пополнение, указал каждому его место в траншее, а потом приставил к лопате - в обороне пехота если не отражает атаки, то копает. Меня лично он заставил углубить мою ячейку по моему росту (вот когда я впервые в жизни пожалел, что вымахал такого роста), с недоверием осмотрел мою СВТ и матерно выразился по поводу новомодных оружейных штучек, хотя у него у самого на плече висел трофейный автомат, кажется чехословацкого производства. Этот день было относительно тихо. Я успел освоиться, познакомится с солдатами из своего взвода, даже подежурить ночью у пулемета. Ночь была относительно тихой - только румыны почти каждый час вели по нам пулеметный огонь - в темноте, на ощупь, благо патронов у них хватало.
А утром 25-го, часов около 7 началось.
Принято считать, что румыны никудышние вояки. Не знаю. Против нас стояла их первая королевская гвардейская дивизия - отборное соединение - полностью укомплектованное, неплохо оснащенное, имевшее многочисленную артиллерию. Ее наличие мы ощутили на себе, когда снаряды и мины методично и довольно долго вспахивали наше расположение. Снаряды у них видимо были в избытке, а их артиллеристы стрелять умели. Потом разрывы переползли куда-то в наш тыл, а перед окопами появились густые цепи румын. Я такое видел только в фильме «Чапаев» - густые цепи солдат с винтовками с примкнутыми штыками наперевес, офицеры саблями наголо.
Откуда-то сзади ударила наша артиллерия, как мне потом объяснили, гаубицы, накрыла цепи, но быстро замолкла - видно совсем было плохо со снарядами. Румыны, которые было залегли снова поднялись и пошли на нас. Ударили минометы нашего батальона, застучали станковые пулеметы. Я тоже приложился к винтовке и начал стрелять и сразу получил хлесткого подзатыльнька от Ивана Данилыча, которого назначили командиром отделения - куда мол без команды, щенок.
Потом мы начали стрелять. Я в азарте расстрелял два магазина - попадал или нет - не знаю. Потом я увидел - румыны залегли и начали отползать. Потом их артиллерия снова начала гвоздить нас, но у нас были неплохо оборудованные позиции- мы просто ушли по ходам сообщения во вторую линию, оставив наблюдателей. Потом все повторилось. Потом еще раз.
К полудню из тыла принесли поесть - хлеб и арбузы. Потом в наших окопах началось движение, появились незнакомые командиры, потом нам передали через командира отделения, что будет артналет и сразу после него мы атакуем с целью занять высоту как раз перед позицией нашей роты. Было сказано иметь в винтовках полные магазины, нам раздали гранаты, по две на человека, взводный проследил, чтоб каждый снял с гранаты «рубашку» и слегка разжал усики чеки.
Иван Данилыч, ссылаясь на свой прошлый опыт , предложил во время артналета попытаться перебежать или подползти возможно ближе к румынским позициям и сразу после его окончания подняться и бегом выйти на расстояние гранатного броска. Взводный доложил ротному, тот согласился, но сказал, чтоб Данилыч вызвал 20-30 добровольцев, а остальные из роты, человек 40 пойдут сразу за ними. Не могу сказать, чтоб добровольцы вызвались охотно. Набралось нас 18 человек. Оружие - винтовки и «Льюис « у Данилыча.
Мы успели дозарядить винтовки, поудобнее подтянуть ремни, перемотать обмотки-портянки. Я помню Данилыч сказал мне: « Ты, Мишка, молодой, дурной, еще полезешь впред когда не надо, поэтому хватай мешок с дисками - будешь за второго номера, а если по дури отойдешь от меня - яйца откручу».
В общем та еще перспектива. И румыны пытаются убить, и отец-командир грозится лишить самого дорогого. Только успел я высказать это Данилычу, наша артиллерия начала обстреливать позиции румын на высотке, и не так, как при их атаках, а так, что души наши начали радоваться. Вся высотка утонула в сплошной стене разрывов гаубичных снарядов, и мы двинулись - сначала перебежками, потом ползком. Потом Данилыч уложил нас - видимо дальше мы могли попасть под свои осколки. Там еще и кусты очень удачно остались, не представляю как их огнем раньше не смело. Вот и легли мы в этих кустиках, а когда наш артналет закончился, с каким-то жутким звериным воем, со страшным площадным матом мы побежали к окопам румын. Сначала они, видимо оглушенные, не отвечали, потом начали стрелять, но это было уже тогда когда мы уже бросили свои гранаты ( я точно помю, что забыл сорвать кольцо со своей) и прыгнули в окопы. Способных сопротивляться румын было немного, и мы их довольно быстро смяли. Я плохо это все помню. Ощущение было такое, что руки стреляют отдельно от головы.
Мы продвигались вдоль траншеи вычищая ее. Вдруг я услышал за спиной как что-то треснуло , и что то свистнуло у моего уха. Я обернулся и увидел румына с аксельбантом через плечо с длинноствольным «парабелумом» в руке. Очевидно мы выстрелили одновременно. Но я не услышал выстрелов, только металлический щелчок моей винтовки. Еще я увидел, как румын лихорадочно рвет затвор своего пистолета (оказалось у него перекосило патрон, очевидно бракованный был). Дальше все произошло по наитию наверное. Я точно не сооброжал, что делаю. Как мне рассказал Иван Данилович, я прыгнул в его сторону, отбросил в сторону свою винтовку и по-видимому провел инстинктивно свою «коронку» - серия в корпус -ложный замах правой - и крюк левой. Я был выше румына и тяжелее его, и вложил в этот удар все свои 80 килограммов веса. Румын лег. А мне стало очень нехорошо. Ноги перестали держать меня, руки начали трястись, зубы выбивали дробь, как будто у меня температура под сорок.
Я сел на дно окопа. Очнулся от того, что Иван Данилыч несильно , но весьма ощутимо влепил мне «плюху» по физиономи : «Боец, подбери свою винтовку и давай посмотрим что с румыном, не убил ли ты его насмерть, боксер хренов. Обидно будет , это по всей видимости офицер, а стало быть, язык.»
Опасения были напрасны. Румын начал шевелиться. Данилыч рывком поставил его на ноги, заставил положить руки на голову, обхлопал всего. сорвал с него объемистую флягу. потом ремень с портупеей, опустошил его карманы и толкнул к нашим - мол вяжите.
Потом он поднял «Парабелум» и вместе с кобурой на ремне отдал его мне.: «Держи, твой трофей». Затем он приложился к фляге румына , крякнул и передал мне. Я глотнул, горло обожгло (я до этого никогда не пробовал спиртное). Не могу сказать что мне тогда понравилось, с трудом удержался, чтоб не вывернуло.
В этом бою мне посчастливилось заработал свой первый трофей и прозвище «Мишка - боксер». Ребята долго посмеивались над моей «старательностью» - оказалось я таки сломал этому румыну челюсть, и уж не знаю какой из него получился «язык».
Мне выпало воевать за свой город до самого конца обороны. Потом был приказ грузиться на корабли. Мы ушли из Одессы в полном порядке, выполняя приказ - мы не были побеждены.
А в 44-м четвертом мне выпало самое большое счастье которое могло выпасть солдату на той войне - мне посчастливилось во главе своей противотанковой батереи в числе первых войти в Одессу...

Цельнотянуто с http://karma-amrak.livejournal.com/74016.html

Я, как известно, к патриотически-настроенным гражданам не отношусь. Война, как мне кажется (любая, и эта тоже) явление грубое, грязное, лживое и разрушительное для человека, как в макро, так и в микрокосме его. При чем завоеватель ли ты или героический защитник - на выходе разницы нет. О природе военного героизма вообще можно было бы много и парадоксально порассуждать, но я не стану. Потому что бестактно. Все равно как за свадебным столом цинично обсуждать сексуальное прошлое невесты. Люди живы, пьют и радуются - вот и слава богу.

Но есть у меня одна слабость. Я люблю стариков, особенно повоевавших. Это оттого, что мне очень повезло с семейным старшим поколением. Люди они были простые, чуждые воспитательным изыскам, и поэтому никогда мне не врали. На прямо поставленный вопрос я обычно получала прямой и честный ответ, без скидок на впечатлительное и нежное детское восприятие. Поэтому я выросла не на «телевизорном» варианте прошедшей войны, а на рассказах моих бабок, дедов и выживших дядьев. А это был, доложу вам, тот еще экшен.

Одна из моих бабок до последнего дня своего больше всех фашистов, вместе взятых, люто ненавидела героя Советского Союза Гризодубову Валентину Степановну вместе со всей ее авиацией дальнего действия. Потому что в сорок втором именно ее «соколы», промахнувшись мимо немецкой комендатуры, ёбнули со всей дури по безупречному бабкиному хозяйству, прицельно разнеся нужник на краю огорода. Бабка осталась с двумя малыми детьми на руках - без дома, без нужника и с огородом, в три слоя покрытым говном. А дело было в конце лета, и выковыривать из-под говна картошку, свеклу и моркву было, видимо, незабываемым опытом.


На беду местных, в нашей станице размещалось гестапо со всей своей карательной командой. Гестаповцы рассчитывали в два захода собрать по окрестностям всех неарийцев - евреев, татар, цыган - вывезти в степь и показательно расстрелять. Первый заход им удался. Под неарийцев попала тогда куча разношерстного народа - черных и носатых среди казаков, их баб и детей было немеряно - и расстрел оказался массовым и иррационально, чудовищно жестоким. Как рассказывала бабка, гестаповцы сделали это специально. Потому что местные бабы разобрали еврейских детей, доказывая, что вот этот черненький ее личный сын, просто в бабку мастью пошел. Поэтому набирали уже, что называется, не по пачпорту, а по физиономии. Под этот расстрел как раз попали моя вторая бабка вместе с матерью. И пережили его чудом. Чудом было упорное нежелание бабки подыхать, как она говорила, «от чужой воли». Это было время, когда «завоеватели» еще брезговали добивать шевелящихся под трупами, надеясь на расстрельную команду. Но расстрельную команду на Кубани набирали из привезенных с собой чехов и румын, которым эта война, в сущности, была поперек горла. Поэтому расползающихся из ямы недостреляных баб и детей они как бы не замечали. Но и не помогали, будем уж справедливы, потому что себе дороже. Бабка еще в яме содрала с какого-то трупа платок, перевязала прострелянное бедро, пятилетнюю маму прикрыла собой и поползла через октябрьскую степь в сторону соседней станицы, где жили родственники мужа. До нее было три километра. Как доползла, бабка не помнит. Родня вырыла землянку во дворе и прятала там их обеих два долгих месяца, обогревая землянку углями в железной сетке, пока не стало понятно, что их никто не ищет. Кое-как зажившая рана сделала бабку надолго хромой, а мама, до этого болтливый и смешливый ребенок, замолчала на четыре года. И только когда в сорок шестом вернулись с войны два ее брата, она начала вспоминать, как это - издавать звуки. Ей было уже десять, когда она заново научилась говорить.

Нда. Однако, второй заход гестаповцам не удался. Местные, наглядевшись на первый расстрел, что называется, закусили удила. Одно дело лаяться с «жидами» и «татарвой» на базаре, а совсем другое - смотреть, как расстреливают семью старого, всеми уважаемого, учителя с дочерьми и внуками. Через месяц в окрестных станицах не осталось ни одного неарийца. Под второй расстрел должны были пойти восемь еврейских семей и десяток оседлых цыган, бежавших с соседнего конезавода. За день до ареста никого из них на месте не оказалось. Бабы делали честные глаза и клялись, что они себе не враги, у них же дети, да пусть вся эта нехристь передохнет, нам, мол, до этого вообще нет дела. «Нехристь», тем временем, в полном составе отсиживалась в известковых катакомбах, куда их переправили намедни ночью. И мой отец, семилетний пацан, вместе со своей матерью таскал им по ночам еду, собранную по дворам. Немцы, конечно, были не дураки, и поставили людей у всех известных входов и выходов из катакомб, но чтобы передать хавку и лекарства, не обязательно было туда заходить. Станичные мальчишки знали много сквозных дыр, куда влезть было нельзя, но втиснуть торбу величиной с кошку - запросто.
«Гестапа», натурально, рассердилась, и готовилась к масштабной карательной акции, но тут, слава богу, обозначились партизаны, и качественно раскурочили в трех местах железнодорожное полотно, по которому шли составы с техникой и провизией во славу Великого Рейха. Вернее, должны были идти. Тогда «гестапа» решила, что вместо массовых расстрелов лучше собрать оставшихся в живых местных на починку дороги, а сама принялась гоняться по степу за летучими отрядами партизан. Но степь, особенно зимой, это вам не лес, и шутки с ней плохи. Это только кажется, что спрятаться в ней невозможно. Просто местА знать надо. А атака из «казачьего схрона» вообще, я так думаю, была чрезвычайно зрелищна. Казачий схрон - степная засада в стиле древних скифов, когда казачки ложатся в заранее выкопанные ямы, прикрываясь сверху плетенкой из ковыля и утоптанной земли, и ждут, пока «завоеватели» подойдут ближе. Разглядеть засаду, даже вблизи, невозможно - степное пространство имеет свойство «замыливать» глаз, то есть сливаться в единое цветовое пятно. Поэтому когда из-под земли в полуметре от физиономии выскакивает вооруженный человек, то даже подготовленный военный, скажем так, обычно немного теряется. Опять же, крутые прикубанские берега, зыбучие пески, омуты подо льдом - вобщем, было где разгуляться удали молодецкой.
«Гестапе» не хватало надежных людей, и она сняла охрану при катакомбах. Пока Гансы-Дитрихи с нашими казачками увлеченно молотили друг друга в степи, станичные бабы под всякой снедью и тряпьем, вывезли по одному в телегах всех пещерных обитателей, и передали партизанам. Они едва успели, потому что слабая здоровьем еврейская интеллигенция и привыкшие к свету и воздуху цыгане в большинстве своем вот-вот собирались отдать богу душу. Сторожившие выезд из станицы чехи разводили глаза в разные стороны, флиртовали с бабами и ни разу не проткнули штыком содержимого ни одной телеги, хотя имели на это прямой приказ. Думаю, что это был вариант пассивного сопротивления. Подневольные ж люди, а все-таки. Хоть какой-то кукиш в кармане.
Партизаны переправили оставшихся в живых с первым же «связным» самолетом в тыл. В пещерах было похоронено пятеро детей и два старика, но большинство из прятавшихся в катакомбах пережили войну.
Я как-то спрашивала бабку Ольгу, мать отца, страшно ли ей было? Под страхом смертной казни, мол, как они с бабами решились? Бабка молчала минут двадцать, я уже и не ждала ответа, когда она, помешивая борщ и не глядя на меня, вдруг заговорила.
- Сначала-то вроде при немцах ничего было. Они нам шоколад таскали и мыло - очень уж боялись, что вшей от нас наберутся. А потом, как гестапо переехало в станицу, так и житья не стало, - бабка поморщилась от воспоминания, - Они дитев убивали. Много - и жиденят, и казачат, всяких. Взяли прямо в детском саду, с воспитательницей. Была у нас такая, Эсфирь Абрамовна. Вот с ней вместе двадцать дитёв и взяли. Уж она так кричала, родимая, так их умоляла, и диты к ней жмутся, плачут все. Ничего их, извергов, не брало - так и поволокли всех кучей к яме. Мы все это видели, да что бабы могли сделать? Немцы-то думали, что мы обсеримся со страху. А мы как в уме повредились. На своих дитёв глядим - а тех слышим. И днем, и ночью. Вот и решили хоть кого-то укрыть, чтобы только не по их, не по-иродово, вышло.
Она вытерла руки о передник, присела ко мне и посмотрела прямо в мое серьезное лицо.
- Не помню страху. Злобу помню. Как в октябре зубы сжала, так и расцепила только в марте, когда наши пришли. А на злобе-то чего не сделаешь. По углям пройдешь, и не заметишь.

Шел сорок третий год. Наши наступали, и «гестапа» заметалась. Отходя, немцы заминировали окрестности станицы, не жалея взрывчатки. «Окрестности» - это огромный мелькомбинат и склады с зерном и мукой. Заминирован был каждый квадратный метр всей территории. Взрыв должен был снести всю станицу.
Ночью в оставленные немцами станицу, еще не занятые нашими, пришел мой дед, отец матери, старый подпольщик, вместе с минером из партизанского отряда. Взглядом остановил кинувшуюся было к нему бабку, погладил мать по голове, и сказал:
- Еще не вернулся. Погодьте трошки, - взял плащпалатку, ножницы, какими стригут коз, и вышел.
Вдвоем с этим сапером, молодым парнем, они за ночь разминировали весь мелькомбинат. Перерезали около двухсот проводов. Сапера дед приволок к утру на горбу - парень был не в себе от нервного напряжения, и весь день то блевал, то плакал. Его уложили во дворе в гамаке, и мамка бегала к нему с тазиками и водой. Дед сидел в хате и пил. Бабка сидела возле него и держала за рукав рубашки - боялась отпустить.
Уже к концу войны, по ходатайству командира части, занявшего Гулькевичи, дед был представлен к Ордену Красного Знамени за этот суицидальный жест доброй воли.

Их старший сын, Василий, в это время воевал в танковой бригаде. Дядька Василий был человеком, лишенным воображения. Известно, что такие люди обычно не знают страха и сомнений, и обладают талантом к выживанию в любых ситуациях. Вся история его жизни - подтверждение этой аксиомы. Он дважды горел в танке, и дважды, едва залечив ожоги, возвращался на передовую. Рассказывал, как после Курской битвы он таскал из Олешни воду в гнутой каске и смывал, матерясь, с гусениц танка чьи-то кишки и запекшуюся кровь. Рассказывал, что первый год наши «драпали, как сброд», а великодержавный шовинизм и советский задор на глазах опадали с молодых перепуганных мальчишек, как старая штукатурка. От страха и неожиданности сдавались в плен сотнями, пока не вышел приказ Сталина, где плен приравнивался к предательству, а, следовательно - к расстрелу, и даже аресту семьи.

- Фрицы нам такого леща дали, мы аж до Москвы летели кубарем, - говорил дядька, - Перебили нашего брата,вспомнить страшно. Пехоте особо досталось. Все дураки сопливые, необученные. Мы-то что. Танкистом назвался, считай, уже покойник. Я вот и не надеялся, что обратно вернусь. Из моих первых никто до конца не дошел. Я три раза экипаж менял. А сам вот - остался...

В 44-ом в составе 10-го гвардейского танкового корпуса дядька освобождал один из польских концентрационных лагерей. То есть фактически въехал одним из первых в лагерь и помогал выводить то, что осталось там от людей, на воздух. Удивить его живыми скелетами было нелегко - в тридцатых он пережил вместе с бабкой украинский голодомор и повидал всякого. Так что пока они сгружали полутрупы в грузовики, вынимали из известковых ям изъеденные язвами детские тельца, он не чувствовал в себе никакой истерики. Был занят делом. Но потом, когда лагерь опустел, и оттуда вывезли даже мертвецов, все, кто участвовал в освобождении, получили шесть часов отпуска. Дядька хлопнул водки, взял именное оружие и вышел в город.
... И очнулся через шесть часов на окраине, с чугунной головой и пустым наганом. Что делал все это время, и куда всадил семь пуль, он не помнил.
Эти шесть часов беспамятства мучили его до самого конца. В день Победы он обычно в одиночестве надирался до синевы, заново переживая единственный в своей жизни нервный срыв.
А тогда он решил проблему кардинально. Еще в лагере, в бараке польских евреев, он заметил девочку, чуть младше его сестры, моей мамы. К сестре он был очень привязан. А это лысое худое существо с большими немигающими зелеными глазами вцепилось ему в штанину и не хотело отпускать. На утро следующего дня он съездил в больницу, куда определили всех лагерников, разыскал девочку, оформил бумаги на удочерение и через неделю отправил ее к своей матери вместе с граммофоном, туалетным мылом и союзническими сигаретами.
Так я, еще не родившись, обзавелась двоюродной сестрой, старше меня на сорок лет.
Бабка только всплеснула руками, когда получила полудохлого человеческого детеныша, и принялась выхаживать ее со всем своим крестьянским хозяйственным пылом.
И вот из бледного немого заморыша на кубанских наливках выросла рыжая девица обжигающей красоты, независимого нрава и такого бешеного темперамента, что неверующий дядька аж перекрестился, когда она, наконец, вышла замуж. Она была любима всеми и всегда, и даже младшая кровная дочь дядьки обожала ее с самого рождения. Сейчас она превратилась в красивую старуху с отличным чувством юмора и легкой насмешливой искрой в поблекшем зеленом глазу.

Парадоксально, но все это не помешало моей многочисленной родне всю жизнь исповедовать молчаливый местечковый национализм, сверху чуть припорошенный снисходительной вежливостью.

Вот такая у меня была война.
Старики мои, не смотря на их упрямое долгожительство, уходят один за другим, остановить я этого не могу. После них остаются только образы, вложенные мне в голову, и лица.

Мы были...
Киноповесть

(окончание)

Голос из прошлого.

Уже в 5-ом отсеке здорово пахло гарью. Я включился в аппарат и дошел до реакторного 7-го отсека. Носовая аппаратная уже была сильно задымлена. Там и лежали все наши. И Костя Воронов, и Саша Харинский, и матрос Сережа Хлебов. Они сделали все, но задохнулись, так и не успев включиться в изолирующие противогазы. Я вскрыл кормовую аппаратную. Работать в идашке было жарко и неудобно, но я тоже все сделал.. Просто не успел выйти наверх из отсека, когда корабль неожиданно резко получил крен на корму и затонул. Так меня не стало.

Норвежское море. Наши дни.
Борт специального исследовательского судна.

Погружение глубоководного аппарата «Forcing», оттягивалось из-за непогоды уже несколько суток, в течение которых спасательное судно компании «Глобал Оушен инжиниринг» под названием «Sea sapper» болтался на якоре в районе, где приборами была обнаружена затонувшая подводная лодка. И вот теперь, когда ветер полностью стих, море успокоилось до редкой для этих широт легкой ряби, а солнце раздвинуло и разогнало своими лучами все облака с неба, Кирилл понял, что время пришло. Он все эти дни думал, над тем, как поступить, и теперь мысленно молил бога, чтобы во время погружения нашлись веские основания, для отказа от подъема этой субмарины, похоронившей его отца. И вот теперь, когда Кирилл, уже облачившийся в утепленный комбинезон, руководил подготовкой аппарата к погружению, на борт их судна опустился вертолет, доставивший на борт представителей России, во главе с его дедом. Старый адмирал был молчалив и немногословен. Он лишь молча поздоровался со всеми, кто был рядом с аппаратом, а Кирилла отведя в сторону, только похлопал по плечу.
- Удачи тебе внук. Помни, что я говорил...
И ушел в рубку корабля.
Когда спускаемый аппарат погрузился в воду, и за его иллюминаторами возникли сине-зеленые сумерки Норвежского моря, Кирилла, уже в который раз охватило чувство глубочайшего волнения. Оно всегда охватывало его, когда он погружался под воду, и длилось недолго, но именно оно собирало его внимание и волю в единый кулак и заставляло полностью сконцентрироваться.
- Погружаемся на глубину 50 метров.
Аппарат бесшумно скользил вниз, и его прожектора освещали путь, разгоняя немногочисленную живность попадавшуюся перед ним.
- «Forcing», уходите вправо. Вы отклонились метров на пятьдесят.
Кирилл повернул манипуляторы в правую сторону. Аппарату медленно уходил все ниже и ниже, и вода становилась все более темно, раздвигаясь только под светом прожекторов.
- Включить все камеры. Съемка всеми возможными ракурсами. Мы в зоне нахождения объекта. До дна 35 метров.
Три пары глаз напряженно вглядывались в экраны.
- Вижу!!! Самый малый ход!
Прямо по носу аппарата, медленно и неумолимо вырастала громада подводного крейсера. Он лежал на дне, практически на ровном киле, и казался огромным горбатым хищником, решившим отдохнуть от своих дел в глубинах океана. За эти годы, лодка совершенно не обросла водорослями, которые были заметны лишь в местах, где листы резины, покрывавшие корпус оторвались из-за падения на грунт. Корабль совсем не казался мертвым. Создавалось впечатление, что вот сейчас, стронутся огромные винты, и субмарина, стряхнув с себя ил и донную грязь, продолжит свой прерванный много лет назад поход.
- Описываем циркуляцию вокруг. Фиксировать все нарушения целостности корпуса.
Голос Кирилла предательски дрожал. Он видел место гибели, могилу своего отца, которого он видел всего лишь несколько раз мельком в детстве. Он видел корабль, на котором его оба родителя уходили в поход, из которого вернулся только один. Только теперь он до конца осознал всю глубину слова деда, и теперь страстно желал найти хоть какую-нибудь зацепку, чтобы не допустить подъема этой величественной гробницы на поругание стальным гильотинам, которыми словно мертвую рыбу, разделывали старые лодки на заводах.
- Видимых повреждений корпуса не замечено.
Кирилл, сморщился словно от зубной боли.
- Смещаемся в корму, в район реакторного отсека.
Аппарат послушно завис над корпусом.
- Вили, водометами подруливай к самому грунту.
Аппарат практически лег на грунт, рядом с лодкой. Прошло несколько мучительно долгих минут. Прожекторы пробили своим светом облака мути поднявшейся со дна, и глазам акванавтом предстала широкая трещина, уходившая из- под самого киля лодки наверх. Она постепенно сужалась по мере удаления от грунта, оттого и не была заметна сразу, при общем осмотре корпуса.
- Снимать крупным планом. Произвести замеры воды на предмет радиоактивного заражения.
Техника бесстрастно фиксировала обнаруженное, а Кирилл откинувшись на кресло вытер рукавом вспотевшее лицо. Теперь он твердо знал- подъема лодки не будет. Как не будет и его дальнейшей карьеры в «Глобал Оушен инжиниринг»...
В центре связи спасателя «Sea sapper» собрались почти все. Все ждали, когда спутник соединит походный штаб экспедиции с лондонской штаб-квартирой компании. Наконец экран загорелся, и на нем появилось изображение все того же зала заседаний и президента.
- Добрый день, всем присутствующим. Господин Соколов, мы все с нетерпением ждем вашего отчета...
- Господин президент. После первого же погружения было обнаружено повреждение легкого корпуса подводной лодки по правому борту. После съемки проведенной манипулятором с камерой в межкорпусном пространстве, было установлено, что характер трещины таков, что при значительном возрастании нагрузки на несущие конструкции межкорпусного пространства, возможен разрыв конструктивных деталей прочного корпуса. Российская сторона, оценив характер возможных последствий, признала опасной любую попытку подъема корабля. Радиационная обстановка в квадрате погружения в норме...
Кирилл продолжал говорить, замечая как едва заметно менялось лицо президента его компании. Да, судя по всему, очень много надежд связывалось директоратом с этим проектом, который он успешно завалил.
- Господин президент, все данные, после надлежащей обработки буду высланы Вам для изучения. Я закончил.
В центре связи наступила минутная тишина. И как только, президент компании на экране открыть рот, к камере подошел его дед.
- Роберт...я думаю, что могу тебя так называть? Так вот Роберт, российская сторона, в моем лице выражает восхищение высокому профессионализму Ваших специалистов, в числе которых и мой родной внук Кирилл. Мы удовлетворены проведенными исследованиями и полученными результатами. Спасибо!
Старый адмирал вдруг выпрямился, и официальным тоном продолжил.
- Господа! Параллельно с вашей операцией, наши специалисты рассматривали возможность создания бетонного саркофага вокруг лодки, в случае, если ее подъем будет невозможен. Расчеты показали, что это был бы наиболее эффективный вариант сохранения биосферы моря и предохранения ее от заражения на ближайшее столетие. Я лично наблюдал за работой ваших людей, и лишний раз убедился в правильности нашего выбора. От имени правительства Российской Федерации я официально делаю предложение Вашей компании о заключении контракта с нашей страной, по проектированию и созданию саркофага для ракетного подводного крейсера «К-797». Официальные документы, подтверждающие мои полномочия, буду высланы Вам из Москвы в самое ближайшее время.
Адмирал замолчал. И уже через миг и в центре связи, и далеко в Лондоне все рукоплескали речи старого моряка.
Потом они долга молча стояли с дедом у борта глядя на воду.
- Вот видишь Кирюша, как получилось... И слава богу, что так. Конечно, наворуют наши «реформаторы» немало и с этого, но главное-то мы сделали...
Кирилл молчал. Дед поднял стоящий рядом дипломат. Открыл. Внутри лежали аккуратно завернутые в целлофан розы.
- Из Москвы вез. Бабушка просила в воду кинуть. На...
И старый адмирал аккуратно разделив цветы на две части, протянул одну Кириллу.
- Спасибо, дед...
Два букета упали на воду почти одновременно, и стали медленно расплываться в разные стороны. А по щекам обоих мужчин, медленно стекали одинокие слезинки....

Наше время. Севастополь.
Бухта Голландия. Ступени СВВМИУ.

Севастополь. Наши дни. Город, в котором еще проглядывает былая строгая и торжественная красота легендарной флотской столицы. Улицы, на которых в прежние времена белели толпы моряков спешащих в увольнение, и на которых теперь редко-редко мелькнет бескозырка матроса... Пустой рейд, на котором еще чудятся стоящие на бочках исполины былых времен... «Москва», «Слава», «Керчь», «Очаков», «Ушаков», «Жданов», «Дзержинский»... Училище. Бухта Голландия. Проржавевшие ворота.... Заброшенные и разграбленные корпуса, пустой выщербленный трап, на котором еще мерещатся нескончаемые потоки курсантов спешащих в учебный корпус... Запустение на каждом шагу... Остались только следы, былых великих времен...Памятник размагничиванию кораблей Курчатовым и Александровым... Загаженный голубями вождь пролетариата на ступеньках учебного корпуса...И скромная, небольшая табличка над входом в главный учебный корпус... «Инженер-механикам подводного флота всех поколений. За ратный в море труд без отдыха и сна. За смелость, волю и продуманность в решеньях, За верность воинскому долгу до конца, Вам слава вечная в грядущих поколеньях...»
Они шли вверх по разбитому и неухоженному училищному трапу вверх, с каждой ступенькой приближаясь к плацу и величественному зданию бывшего Севастопольского Высшего Военно-морского училища. Там наверху собиралась на годовщину выпуска рота, в которой учились Соколов и Горелов. После увольнения в запас, Горелов ни разу не был на этих встречах, стыдясь непонятно чего, но сегодня Кирилл почти силой заставил его, и сам пошел вместе с ним. На плацу, залитым солнцем их собралось совсем немного. Кто-то в пилотках, кто-то с курсантской бескозыркой в руках. И еще был флаг. Флаг Военно-Морского флота СССР, тот самый, под которым они принимали присягу. Всего человек двадцать нашли силы и возможности вырваться из житейской суеты, и преодолев границы бывшего государства приехать на эту встречу. Они смеялись, обнимались, доставали из пакетов бутылки, и тут же сразу чокались дешевыми пластиковыми стаканчиками.
А потом кто-то позвал фотографироваться на ступеньках входа в учебный корпус. И когда они все встали по местам, Кирилл посмотрел на Горелова. Тот вдруг улыбнулся, и кивнул. Кирилл сразу все понял, и присоединился к их группе.
- Будешь за Славку- наклонившись к сыну, сказал Юрий.
- Ты же наш сын...
Они стояли на ступеньках учебного корпуса. Все кто смог приехать, а кто не смог прислали своих повзрослевших сыновей. Они стояли уже немолодые и седовласые, уже изрядно постаревшие, но все- же те же самые, курсанты СВВМИУ вновь оказавшиеся в родных стенах. Они молча стояли, и словно плюнув на все законы времени, их молодые лица проступали сквозь прошедшие года в этот миг...
Фотограф щелкал и щелкал, и казалось, что на ступеньках их уже не так мало. Словно вся лестница неожиданно сплошь оказалась покрыта людьми. Они стояли сплошной стеной. Выпускники, собравшиеся сегодня и офицеры в канадках и кителях с «молоточками» на погонах. Подводники в простом «РБ» и ПДУ на боку и адмиралы с отливающими золотом погонами. Обожженные и раненые, сверкающие кортиками и сжимающие в руках разводные ключи и вахтенные журналы. Они стояли, и были похожи на огромный водопад из офицеров разных лет, выливавшийся на плац из парадного входа под колыхающимся над ними флагом ушедшего в историю флота...
И в самом центре стоял Кирилл, между двумя своими отцами. Седым и постаревшим Юрой Гореловым, и молодым, улыбающимся капитан-лейтенантом Станиславом Соколовым... Они стояли на ступеньках, ветер трепал их волосы, а откуда то из прошлого доносились далекие команды «...Смирно! Равнение налево! На флаг училища...!»...

ГОЛОС ИЗ НАСТОЯЩЕГО

Мы когда- то были... Совсем разные, из всех уголков большой страны, из городов и деревень, из семей потомственных моряков, и мальчишки из сибирских глубин мечтавшие просто увидеть море... Мы были... Те пять лет, переплавили и выковали из бывших приморских хулиганов, столичных золотых медалистов и простых волжских пацанов содружество людей, которое десятилетиями несло вахту по охране Родины, мало чего прося взамен, и гордясь тем, кто они...Мы были... И те, кто уходил с флота по разным причинам, и те кто, оставаясь, отдавали подчас свою жизнь за мир и спокойствие страны, которая, по большому счету, мало что знала о них. Мы были... В мундирах с прикипевшими от времени и соли звездочками на погонах мерзли на пирсах Заполярья и Камчатки, и в застиранном РБ задыхались в глубинах Атлантики и Тихого океана...Мы были, и был наш Флот, какого уже больше никогда не будет, как и нас...
Мы были...А многих уже и нет, и с каждым днем становится все меньше и меньше, и уже нет нашего общего гнезда, из славной бескозырки которого мы все выросли... Но мы все таки были, и нам есть чем гордится...

Мы были...

Киноповесть

(продолжение)

Картинка былого. Норвежское море.
Борт РПК СН «К-797». 48 сутки похода.

Быть может это была просто промасленная ветошь случайно брошенная нерадивым матросом на древнюю, помятую и покрытую трещинами коробку с регенерацией. Или просто барахливший газоанализатор, раз за разом выдававший сигнал на увеличение дозы кислорода в отсеке, и наконец дождавшийся своей искры с щеток какого-то электрощита, кто знает? А может матчасть, давно страдающая от нехватки запчастей просто устала? Это уже никогда и никому не станет известно...
Славка проснулся от того утробного, всепроникающего, и в то же время негромкого звука, который преследует в страшных снах любого управленца на атомоходе. Звука падающей аварийной защиты реактора, состоящий из переплетения различнейших звуков перевода питания механизмов на другой борт, падения нагрузки в электроприборах и много другого, над чем Славка собственно и не задумывался. Он вскочил, забросив ПДУ за спину и мельком взглянул на верхнюю шконку. Воронова не было, а значит вторая боевая смена на вахту уже заступила.
- Учебная тревога! Сработала аварийная защита реактора левого борта!!!
По отсеку уже раздавался беспорядочный топот ног, когда перекрывая все, резко и надрывно зазвенели колокола аварийной тревоги.
- Аварийная тревога!!! Взрыв в девятом отсеке!!!
Голос механика из «Каштана» звучал глухо и как-то совершенно не тревожно, но зная Горелова уже много лет, Славка, несущийся в третий отсек на ПУ ГЭУ, перепрыгивая через открытые переборочные люки, иллюзий никаких не питал. Все было очень серьезно. Даже очень.
На пульте были уже все. Командиры обоих дивизионов, старшина команды электриков на «Каме», КГДУ-1 капитан-лейтенант Костя Воронов на пульте правого борта, и командир реакторного отсека старший лейтенант Шурик Харинский, которого должен был сменить Соколов.
- Шурка, вали в отсек!
Славка бросил ПДУ под стол и плюхнулся в кресло. Спрашивать обстановку смысла не имело. Нагрузка была на левом, а правый борт, судя по всему глушился, без особой надежды на ввод в ближайшее время.
Комдив раз, Серега Поленов, для своих просто Полено лихорадочно щелкал тумблерами «Каштана» вызывая девятый отсек.
- 95-й, 95-й...Пульт Гэу...ответьте...95-й, 95-й...Пульт Гэу...ответьте...- Полено судорожно сжимая в руках гарнитуру и все вызывал и вызывал отсек, который не отвечал.
- Серега, попробуй с машиной...на маневровое...там «Каштан» работает...может вахтенный отзовется..
- Пульт, центральный!!! 105-й!!! Отсек загерметизирован, при герметизации был замечен дым поступавший из девятого через переговорочный стакан!
- Пульт, 85-й, наблюдаю незначительный нагрев переборки отсека со стороны девятого и небольшое поступление дыма ...
- 105-й, проверить запас питательной воды! Сколько человек в отсеке...
- «Кама», полностью перевести нагрузку на турбогенератор левого борта. Состояние аккумуляторной батареи?!
- Пульт- Центральный!!! На левом Соколов?
- Так точно, тащ командир!!!
- Слава, не завали защиту! Нам меньше часа хода до кромки льдов к чистой воде....час...Там всплывём...постарайтесь ребята...
- Пульт! Поднять мощность до 100%, обе ПТУ на ППУ левого борта. Соколов...ставлю телеграфы на «Полный передний ход», увеличивать ход одновременно с подъемом мощности.
- Есть центральный!
- Пульт, машина....
- Тихоооо!!!!!!- Полено заорал так, что разом умолк даже командир в центральном посту у «Каштана».
- Машина, машина...Пульт!!! Комдив раз!!! Кто на связи...
- Тащ капитан 3 ранга...матрос Баженов тут еще Петров...мы тут с командиром группы у испарителя были...шарахнуло, мы поднялись, а из люка тамбура вниз дым прет...черный такой блин...групан наверх хотел, но голову засунул, и сознание потерял... мы с Петровым загерметезировались...групан рядом...отрубленный он...что делать, тащ капитан 3 ранга?
- Без паники Баженов...без паники мальчик...какие средства защиты?
- ПДУшки, ИДАшки тоже есть...
- Ясно. Баженов, Пока командир не очухается- ты старший. Кто был наверху?
- Рахметов...его групан посадил на 85-й, пока испаритель делал...и Ушаков еще...
- Ясно! Баженов, включайтесь в идашки, командира группы тоже включайте...срочно...и замереть...меньше двигаться...
- Ага...тащ...ясно....
Полено отключил «Каштан». Все молчали. То, что Рахметов и Ушаков погибли ясно было без слов. И так же было ясно, что если в верхнем помещении после взрыва пожар, то ребятам внизу придется несладко. В самом лучшем случае несколько часов в машине и включенными в аппараты. Но это только в самом лучшем...

Неожиданно перекрывая все, загрохотала обещекорабельная связь голосом командира.
- Внимание по кораблю! Пожар в верхнем помещение 9 отсека. В нижнем помещении три человека. 8 и 10 отсеки загерметизированы. Идет подготовка к подаче ЛОХ в верхнее помещение 9-го отсека. Личному составу 9-го отсека включиться в индивидуальные средства защиты!!!
Казалось, что на все корабле все средства связи накалились до состояния вольфрамовой нити в лампочке. Команды неслись отовсюду, накладываясь одна на одну, и перекрывая друг друга.
- Подан Лох в 9-й отсек!!!
- Пульт, центральный-85-й!!! Дым на верхней палубе 8-го отсека!!!
По кораблю снова пронесся гнетущий перезвон аварийной сигнализации.
-Аварийная тревога!!! Задымление в 8-м отсеке!!!
Славка понял, что события понеслись по самому хреновому сценарию, под названием «лавинообразное нарастание аварийных ситуаций».
- 85-й- пульт! Птушко на месте!
- Слушаю Борисыч!
- Григорьич! Откуда дым?
- Да хрен его знает? Вроде и сальник все обжали, стаканы...сифонит откуда-то...ищем!
- Пульт, 65-й! Кормовая переборка 7-го отсека загерметизирована! Борисыч, что в 8-ом тоже дымит?
- Да Шура...хреново...там пять человек. Отбой связи.
- Пульт, вышли из под кромки льда.
- Есть центральный!
- Всплываем на глубину 50 метров. Слушать в отсеках!
- Пульт- 10-й! Запах гари!!!
- Аварийная тревога! Запах гари в 10 отсеке!!!
- Глубина 50 метров.
- Учеб....тревога!!! Для всплытия подводной лодки! По местам стоять к всплытию!
- Всплываем на перископную глубину! Слушать в отсеках!
Соколов понимал, что события уже приняли неуправляемый характер. Появление дыма в отсеках смежных с 9-м, было необъяснимо самим своим фактом, после срабатывания системы объемного пожаротушения. Но оно было. А значит, еще ничего не кончилось, а может быть и не начиналось...И Слава прекрасно понимал, каково сейчас там, в центральном и командиру и старпомам, и Юрке Горелову.
- Производится переключения в системе ВВД! Отойти от перемычек!
- Пульт-центральный! Поленов, девятый отзывается? Как там в машине...
Поленов прикрыл гарнитуру ладонью. После подачи ЛОХ в отсек, машина безмолвствовала, не откликаясь ни на какие команды, как будто там никого и не было.
- Центральный-Пульт. Не отвечают...
- Ясно...Поленыч...вызывай их...-впервые за все время этого безумства, Славка услышал в голосе Горелова горькие нотки.
- Приготовить аварийные партии для входа в 8-й отсек!
- 85-й-пульт!!! Григорьич, обстановка?
Судя по труднопонимаемому мычанью, весь личный состав отсека был уже в идашках.
- Дымит...не сильно....но есть...
- Григорьич, попробуйте перестучаться с девятым...Держитесь...мы вас вытащим!
Сквозь трещанье «Каштана» и глухоту маски донесся далекий, но на удивление четко различимый голос старшины команды турбинистов.
- Надеюсь Борисыч! Но ежели что, знаешь, что семье передать...
85-й отключился. На миг все на пульте замолчали. Наверное, каждый в этот миг осмысливал слова старого мичмана, примеряя их к себе, и вольно, или не вольно восхищаясь его выдержке.
- Так! Внимательно ребята!- затянувшееся молчание прервал комдив раз.
- Вытащим мы их...обязаны вытащить!
- Закрываются аварийные захлопки.
Самое удивительное, что никакой нервозности, ни на пульте ГЭУ, ни в командах центрального поста, ни в докладах из отсеков не чувствовалось. Как будто все давно были готовы к случившемуся, и то, что сейчас происходило, пусть и не было сотни раз проиграно на учениях, но никакой растерянности и тем более паники пока не чувствовалось и не наблюдалось.
- Клапана вентиляции и аварийные захлопки на стопора и замки.
Наверху забегали.
- Отдраен верхний рубочный люк. Перейти на таблицы надводного хода!

На пульт спустился Горелов. Был он, на удивление подтянут и свеж, и без всяких видимых признаков волнения, и только чрезмерная бледность выдавала его истинное состояние.
- Так мужики. Дальше будем действовать по обстановке. Сейчас осмотримся, притопим нос, поддуем корму и выведем людей из десятого. Потом займемся восьмым. Слава, как установка?
- Все нормально Юра. Пока все путем.
Механик сел на шконку. Вздохнул.
- Ребята, дело обстоит так. Машина девятого не отвечает. Кажется, там всё...Либо мальчишки не успели включиться в аппараты, либо потом сдернули... ну...сами понимаете. Но это не окончательно. Надежду терять не стоит, может просто сознание потеряли...Хотя..бл... После подачи ЛОХ, с полчаса температура на верхней палубе вроде падать начала, а потом появились задымления в 8 и 10. Хрень какая-то... Но в седьмом пока все нормально. Воронов!
Механик посмотрел на ссутулившегося в кресле Костю Воронова, первого управленца.
- Костя, сейчас подменишься Игумновым, и в аппаратную. Вместе с Харинским опустите все концевики вниз вручную до упора. Докладываешь, закрываешь аппаратную и обратно на пульт. Задача ясна?
Костя похрустел костяшками пальцев.
- Так точно, Юрий Викторович....я...видите ли...
И смутившись недоговорил фразу, словно заранее засмущавшись еще непроизнесенных слов.
- Ну, что сидишь Константин, дуй в реакторный. А комдив пока Игумнов проснется, подменит.
Костя исподлобья смотрел на механика, но вставать не собирался. Механик повернулся к комдиву.
- В чем дело Поленов? Соколов, я не понял?
Мягко, но твердо прервав монолог механика, Слава негромко спросил:
- Юра, корабль спасем? Какие шансы?
Спокойный и невозмутимый до этого Горелов, словно взорвался.
- Да вы что, поохреневали тут в своей яме!? Кого хороните, товарищи офицеры?! Оху...!!!
Слава положил ему руку на плечо.
- Юра, не кричи. Из всех присутствующих, самый молодой комдив три. Всего пятая автономка. А по нынешним временам и это уже о-го-го какое достижение. А про меня и остальных уже и говорить нечего. Да ты и сам знаешь...Осколки эпохи....Мы не раковые больные, чтобы от нас правду до последнего момента скрывать. Говори Юра, честно говори, мы имеем право знать...
И Горелов, вдруг осознав, что именно они, эти люди сидящие на пульте, люди из которых вышел он и сам, те единственные, кому можно и нужно сказать правду, какой бы она не была.
- Не важно ребята, скажем просто плохо...Кажется невероятным, но судя по всему горит вся машина девятого. И здорово горит... Корнетова и турбинистов, уже однозначно нет в живых. Сейчас попытаемся вывести людей из десятого через кормовой люк. Будем создавать дифферент на нос, чтобы корму над волнами приподнять. Потом еще раз дадим ЛОХ во всю корму. Не поможет, значит остается ждать когда завалится левый борт и сядем на батарею. Заведем дизеля и будем ждать наших. РДУ командир уже отправил. Но я боюсь...
И тут его монолог прервал Соколов.
- И я тоже боюсь! Все понятно. Ворон, дуй в седьмой...
Повернулся к Поленову.
- Серж, давай вызывай Игумнова...
Потом посмотрел на Горелова.
- А ты, Юрий...Викторович, иди- мы не подведем. А тебя ждут в центральном...
Горелов к собственному стыду и удивлению, как мальчишка встал и молча направился к выходу, но перед самой дверью, словно сообразив, что механику негоже так покидать пульт со своими подчиненными, полуобернулся, и чуть стесняясь собственного голоса, сказал:
- Ребята, надеюсь на вас...
И вышел.
В центральном все было как будто, и десять минут назад, но вместе с тем Горелов заметил, что в штурманской спешно укладывают документацию в ящики, командир БЧ-2 суетился на своем месте перекладывая какие-то папки из сейфа в сумку. Командир сидел в своем кресле одетый уже по штормовому.
- Старпом! За старшего. Я с механиком наверх. Пошли Юрий Викторович...
Он поднялись в ограждение рубки. Там командир не выходя на мостик закурил свой любимый «Беломор», и с удовольствием выпустив дым в морозный, пахнувший старинной аптекой морской воздух, подтолкнул Горелова к входу на мостик.
- Пошли мех...
Наверху, с мостика до горизонта простиралась зеленовато-сероватая масса воды, лишь с одной стороны, где-то на горизонте покрытая неровным ледяным панцирем. На удивление ветра совсем не было, во всю синь неба полыхало холодное полярное солнце, и вода спокойно и мирно струилась вокруг бортов подводного крейсера. Это была по настоящему, северная идиллическая картина, которую портила только черная глыба подводной лодки, чужеродной скалой торчавшая из воды.
В районе кормовых отсеков от бортов столбом поднимался пар. Казалось еще немного, и морская вода вокруг них зашипит, как от раскаленной железяки, засунутой в нее для закалки.
- Бл...- командир прищурясь посмотрел на солнце. Потом взял в руку гарнитуру.
- Центральный! Всю боцманскую команду наверх! Со страховочными концами...все хозяйство наверх!
Повернулся к механику.
- Мех. Давай вниз. Времени на обдумывание нюансов уже нет... Нужен дифферент на нос... поддуваем корму...надо вытаскивать ребят через десятый! Начинаем по моей команде!
Горелов, расталкивая выходящих матросов, рванул к люку.

Уже несколько раз корабль содрогался от грохочущее- протяжных звуков воздуха высокого давления стремившегося выдавить воду из кормовых цистерн главного балласта. Корабль то задирался носом вверх, то наоборот нырял вниз, зависая в таком положении несколько минут.
- Стоп! Механик наверх!- скомандовал командир с мостика.
Когда Горелов вылез на мостик, командир сосредоточенно командовал в « Каштан».
- Старпом! Всех, не задействованных в аварийно-спасательных работах и несении вахты- наверх!!! Дать команду одеваться теплее и всех в надстройку. Немедленно!
Потом повернулся к Горелову.
- Ну что Юрий Викторович...корму нам уже не поднять...девятый уже затоплен
Горелов стоял и пытался понять, что же они сделали неправильно, в чем они, а он сам в первую очередь ошиблись, борясь с этой бедой, свалившейся на корабль и экипаж. Пытался и не находил ответа.
- Механик...смотри..- командир протянул руку в направлении кормы.
Горелов повернулся и насколько можно, свесился с рубки. В корме, с громким всплеском отлетали в воду огромные квадраты резинового покрытия корпуса. Первый, второй...
- В штаб флота я уже доложил. К нам идет 96-я, СКР «Неустрашимый» и ледокол... Но теперь кажется надо их поторопить... Старпом!!! Командира БЧ-4 срочно наверх!- командир резко отдал приказ по связи.
Увидев как отпадают от прочного корпуса дымящиеся пласты резины, обнажая начинающий багроветь от внутреннего неугасимого огня металл корпуса, Горелов почувствовал почти мертвящий озноб прошедший по всему телу. Он повернулся к командиру.
- Товарищ командир, что же...
- Людей спасать, Юрий Викторович, оставшихся людей...Погоны уже не спасем, корабль...боюсь тоже, людей надо, людей... Из кормы убирать всех по максимуму. Кто остается из твоих на борту?
- Харинский и Воронов в носовой аппаратной, комдив три в центральном. Соколов и Мотор на пульте. Больше никого.
Командир затянулся сигаретой и щелчком отправил окурок в море.
- Викторович, от твоих требуется только одно. Глушите установку левого борта. Вручную все привода реактора на нижние концевики и сразу наверх. И торопитесь. Кажется восьмой тоже уже топит...Господи, там же Григорьич со своими....
И отвернувшись закричал экипажу столпившемуся на ракетной палубе и в надстройке.
- Приготовиться к покиданию корабля!!! Приготовить плоты к спуску на воду!!! Старпому по БУ руководить посадкой личного состава по плотам!!!
На пульт Горелов спускался, перепрыгивая через ступени.
- Слава, как обстановка?
Соколов посмотрел на друга.
- Нормально. В кормовой ребята уже заканчивают. Защиту сбросил, решетки вниз катятся...
Горелов нервно постучал по столу.
- Так...давай они после носовой аппаратной переходят в кормовую и тоже вручную на концевики...
Соколов решительно замотал головой.
- Юра...это моё...нечего им там париться. Сейчас меня подменят, и я сам пойду. И не вздумай мне тут погонами давить... один хрен не послушаюсь...
Горелов молча посмотрел на Славку и понял, что тот просто отпихнет его в сторону и пойдет в корму сам, и ничто его не удержит.
- Слава бл... давай-ка я с тобой...комдив три в центральном посидит пока... быстрее справимся...
- Юра, давай не будем. Твое место наверху. Я и сам не пальцем деланный....все успею...
Горелов зло сжал зубы.
- Слава, у нас выгорели фидеры приема питания с берега...девятый уже... да и десятый наверное уже тонет... не понимаешь что к чему что- ли, идиот упертый!
Соколов встал, захлопнул вахтенный журнал, и забрав второй с правого борта, протянул их Горелову.
- Юра, иди наверх...не твое это дело. Ты наверху нужнее.
И словно в подтверждение его слов, ожил «Каштан», и комдив три из центрального подтвердил слова Соколова.
- Юрий Викторович, вас командир наверх вызывает срочно!!!!
Горелов скривившись, как от зубной боли выдернул журналы из рук Соколова.
- Ладно...Слав...побыстрее там...странно, что ребята из аппаратной на связь не выходят...забирай их и наверх галопом...
Соколов кивнул, и молча оглядев пульт ГЭУ, они вместе вышли оттуда...
На средней палубе третьего отсека их дороги расходились. Горелову направо и наверх. Соколову налево, и в корму. Горелов, запахивая на себе канадку, еще раз взглянул на Соколова.
- Ну давай Слава, ни пуха...
Соколов, поправляя висящую на плече сумку с ИДА-59, коротко бросил в ответ:
- К черту!
И вдруг неожиданно, и как-то совсем по другому, другим голосом, с другими, совсем не соответствующими обстановке интонациями, повернувшись к Горелову сказал:
- Юра...ты...на всякий случай...мало- ли что... воспитай Кирилла настоящим...правильным мужиком. Он не только твой, он и мой сын. Просто жизнь так сложилась...Пообещай мне...сейчас и здесь...
Горелов, словно натолкнувшись на железобетонную стену, на миг зажмурил глаза.
- Слава...при чем, тут твой сын? Кирюха моя кровь, мой сын...Ты мне тут...мне семью не трожь...я тебе бл...
Слава, как то грустно улыбнулся, покачал головой.
- Да не закипай ты...Не трогаю я твою семью...Поздно уже. Но Кирилла береги. Он теперь не только твой сын. Он наш сын... Ладно, потом поговорим...
И развернувшись, быстро направился к кормовой переборке. Горелов сначала было дернулся за ним, но над кораблем в очередной раз разнесся призыв комдива три, подняться ему наверх, и Юрка махнув рукой рванул в центральный пост.
Уже когда весь экипаж, был на плотах, метрах в пятидесяти от накренившегося корабля, командир и Горелов оставались на мостике, дожидаясь управленцев оставшихся в корме, и где-то внутри надеясь на спасение не только экипажа, но и корабля.
- Где они, Юра, где они!? Почему не выходят наверх?!
Командир, казалось почерневший и осунувшийся лицом за последние часы, мерил шагами тесный мостик.
- Товарищ командир, разрешите я вниз...
- Стоять, механик!!! Ни шагу!!! Еще не хватало...

Они стояли на мостике до тех пор, пока из рубочного люка не потянуло дымком, а потом уже корабль, как-то, почти по живому вздрогнул, и неожиданно издав цистернами главного балласта, какой-то ужасающий утробный крик, начала погружаться кормой вниз. Командир, цепляясь за ограждение, прикурил папиросу, и неожиданно спокойным и строгим голосом сказал Горелову:
- Прыгай механик...я остаюсь с кораблем...не смогу в глаза их женам смотреть...
- Вот уж нет товарищ командир! Не пойдет!
Присев, Горелов, подхватил командира под ноги и толкнув его в студеную арктическую воду, прыгнул следом. Уже отплывая и таща за собой все еще сопротивляющегося командира к плотам, Горелов все поворачивал и поворачивал голову в надежде увидеть плывущего от корабля Соколова, но видел только корабль, величаво уходящий в глубины Норвежского моря....
(окончание следует)