«А еще, по вечерам...»

Место действия: 2-ой этаж здания заводоуправления на одном из МАП’овских предприятий в тихом подмосковном городке. Время действия: конец первого полугодия одного из середины 80-х. Действующие лица: сотрудницы заводской бухгалтерии и офицеры военной приемки (ВП, ПЗ).
Душный, влажный день. Суббота. На календаре 1 июля, но завод работает еще по 30-му июня. Его величество план. Пашут все. Работяги, руководство предприятия, все службы, ну и конечно военпреды. Военпреды. Особый, в общем-то достаточно привилегированный, и в те времена еще достаточно многочисленный, отряд советских в/с.
Военная форма одевается не более 2-4 раз в год, дважды на строевой смотр (зимней и летней формы) и, кому не повезет, бывает выпадает возможность 1-2 раза в году съездить на полигон. Звания идут, самая маленькая должностная категория - м-р, оклады тоже повыше, чем в полку, ну а самое главное человек ты уважаемый - от того примешь или нет ты продукцию зависит личное благосостояние заводчан от гендиректора до последнего ученика слесаря. Как следствие и служат люди здесь непростые, в Москве конечно покруче, но и в Подмосковье тоже ничего. В основном это выпускники гражданских вузов, хотя есть вкрапление и кадровых, и даже послуживших на «бетонке». Но что роднит всех военпредов с остальной серой офицерской массой, так это обильное использования, несмотря на свою «белокостность», ненормативной лексики в служебных и личных разговорах.
Итак, с одной стороны коридора бухгалтерия - с другой приемка. Окна и двери распахнуты. В большую приемную начальника ВП, служащую своеобразным общим помещением вихрем врываются и вылетают оттуда ошалелые от жары, от напряженной работы, от кучи техники, которую надо принять, военпреды. В прокуренном и влажном воздухе практически постоянно звучат используемые для связки слов и словесных конструкций матерные выражения. И естественно эти выражения достигают милых ушек очаровательных и не очень сотрудниц бухгалтерии. Наконец одна из них, также слегка ошалелая от жары, работы и ненормативной лексики, женщина предбальзаковского возраста, приятная во всех отношениях, не выдерживает, встает со своего рабочего места и таким же, как и военпреды, вихрем врывается в приемную начальника ВП. Далее следует почти 20 мин. монолог, примерно следующего содержания: «Как Вы можете так выражаться при женщинах, Вы офицеры, интеллигентные люди, с высшим образованием, у Вас у всех есть матери, жены, подруги, сестры, дочки, бабушки, внучки, разве Вы посмели бы в их присутствии так выражаться, а тут мы женщины, Вам годимся в матери, жены, сестры, дочки, стыд, позор, где Ваша офицерская честь, где благородство, где уважение к женщинам, разве так можно!» И в таком духе. Когда дама закончила, на всем 2-м этаже заводоуправления воцарилась мертвая тишина. Слышно было как жужжат толстые июльские мухи. Военпреды сидели и стояли, замершие в тех позах, в которых их застало начало страстного монолога, низко склонив свои головы. Из дверей своего, кабинета как-то бочком, стыдливо торчала голова начальника. Грудь дамы вздымалась от возбуждения. Сотрудницы бухгалтерии напряженно прислушивались, ожидая развязки. Пауза затянулась....
И тут один из офицеров, назовем его Андрей Ш., поднял свою опущенную голову, оглядел место действия и негромко произнес фразу из анекдота про поручика Ржевского: «А еще, по вечерам, мы е....м лошадей!»... После 2-3 секундной паузы грянул взрыв такого истерического хохота, что на дергающихся в конвульсиях сотрудниц бухгалтерии и военпредов прибежали смотреть не только обитатели 1-го и 3-го этажей, но и работники из цехов...

Встречалось в нескольких местах, но здесь, кажется, не было.

Во время правления императора Александра III некий солдат Орешкин напился в царевом кабаке. Начал буянить. Его пытались образумить, указывая на портрет государя императора. На это солдат ответил: "А плевал я на вашего государя императора!" Его арестовали и завели дело об оскорблении императора.

Познакомившись c делом, Александр понял, что история гроша ломаного не стоит, и начертал на папке: "Дело прекратить, Орешкина освободить, впредь моих портретов в кабаках не вешать, передать Орешкину, что я на него тоже плевал."

УМ, ЧЕСТЬ, СОВЕСТЬ И ПИВО

Валера смотрел на меня с пьяной радостью.
- Э-э-э, здорова.., - он совершенно точно забыл мое имя. - Так ты здесь, да?
- Да, - ответил я, - давай пивка выпьем.
И мы пошли в вокзальные ларьки.
А потом я его посадил на поезд, так как эта, явно не последняя, "лакировка" привела его в состояние индифферентности к окружению: ему было наплевать, поедет он дальше или полетит, например, в космос.
Вот и все.
Мораль такова - не бросай товарища в беде, даже если он забыл, кто ты такой.
Была, правда, в наших не очень долгих и совсем не обременительных служебных отношениях еще одна вещь.
Когда я, каплей, собрался увольняться, Валерка, уже давно каптри, очень этому обрадовался, натурально и искренне.
- Потому, - сказал он с выражением папы Карло, - что ты уходишь молодым. Сколько тебе? Двадцать семь? Вся жисть впереди. Мне вот - уже некуда дергаться. А тебе самое время. Иди, иди - ты еще сможешь поломаться и починиться. Жизнь, насколько отсюда видно, еще готова принять тебя за чистый лист. Легче не будет, но будет по-другому. В добрый путь, - Валерка был "рогом" и своеобычно презирал всякое замполитство, но когда он говорил искренне, за ним можно было записывать.
Это и был тот самый мост, который поделил поколения офицерства на две простые категории - те, кому уже поздно, и те, которым в самый раз.
И такая штука - Валеркина искренность дала мне возможность увидеть новые горизонты как раз тогда, когда я в этом очень даже нуждался. Кому из офицеров просто дается дембель? Никому. Казаться может все, что угодно. Реально - никому. Потому как весь жизненный уклад летит коту под хвост, и совсем непросто в новой жизни использовать старый опыт в качестве оснований для каких-то решений. Очень часто вместе с укладом летит и профессионализм - его негде применить, и семейные отношения - они построены на других постулатах.
Кто-то там занимается социальной адаптацией бывших офицеров. Очень старательно. Да они и сами не против прилежно изучить менеджмент и маркетинг. Только это никак не меняет главного - системы представлений о мире, системы ценностей, совершенно не рыночных, иерархичных, в которых очень многое не продается по определению. Поэтому подполковники-маркетологи очень часто возятся в гаражах со старыми иномарками. Или гоняют их из-за границы. Здесь вот как раз все понятно - техника и организация, и ты сам отвечаешь за то, что ты делаешь, и платят тебе за конкретный справно фырчащий результат.
Я на службе часто спрашивал у замученных ЕБН-демократией командиров, как они себе мыслят жизнь после дембеля? Ответы, даже искренние, были очень разными, даже эмоциональными. Единственное объединяло - отчетливый душок Свалки. Отработанного и списанного имущества.
Да и чему здесь удивляться - люди доверчиво давали себя полностью высасывать, а теперь вот оказалось - все зря.
У покойного В. В. Конецкого был эпизод, когда один из героев рассказывает о бывших белогвардейских офицерах, которые на чужбине, чтоб не подохнуть с голода, строили дороги. Такие, с которыми обычно сравнивают одну из двух российских бед.
- Офицеры - говорил персонаж, - как простые работяги.
А они и есть простые работяги. С повышенным чувством ответственности за результаты труда. Это есть у нас у всех - даже у откровенных ублюдков "от эполет" и горьких опустившихся алкашей.
И даже здесь, внутри, в предавшей и продавшей стране, каждый из нас неосознанно пытается строить свою дорогу - с качеством алмазного резца и упорством ползущего по стене плюща. Это никуда уже не денется.
Смотрите по сторонам - люди делают разные вещи, такие разные... У каждого своя дорога. Творческие натуры в состоянии создавать накатанные шоссе для огромных масс, правда, они часто заканчиваются тупиками.
Отставного офицера, может быть, нет смысла уважать за его служебные заслуги - их может не быть, либо же они могут быть неоднозначными.
Его есть смысл уважать за приверженность собственному выбору. Многие люди, сделав выбор, потом отказываются от ответственности за него. Среди отставников таких людей мало. Идти своей дорогой - не самый, возможно, элегантный и искусный жизненный выбор. Но это такая штука, на которую опираются простые житейские вещи - любовь, верность, ответственность, вера и надежда. Один очень известный человек называл все это проще и понятнее - крест.
Отставное русское офицерство, тяжело и болезненно матерясь, тащит свой крест, отхаркивая кровавую пену на асфальт политико-экономических реалий. Кто еще? Недогнившие остатки научной интеллигенции и глубинной мудростью народа укрытые остатки интеллигенции трудовой. Все.
А молодежь уже совсем другая - и ее за это винить глупо, глупее дела не найти. Другие времена - это объективно. Другие нравы.
В истории случались объединения пассионарности молодых поколений, на которую сегодняшней России наплевать - лишь бы стекла не били, и опыта старших - на них тоже наплевать, пусть себе бухтят. Такие объединения давали открытия континентов и рождения великих религий. Давали и кровавые войны. Зависело от направления. Но что-то мощное - получалось всегда.
Где-то здесь, на тонкой границе единства интересов поколений, и лежат ответы на вопросы.
Отставники, сохранившие в себе людей - а таких все-таки большинство, - могут не помочь с ответом на вопрос - "Что делать?". Но, полагаю, точно знают, "как".
В купе у Валерика мирно кудахтали две старушки, встретившие нас подозрительными взорами. Я сказал им "добрый вечер, извините, мы вам не помешаем", посадил улыбающегося и счастливого Валерку к окошку и вышел на перрон. Поезд тронулся, Валера махал мне плохо управлявшейся рукой.
Счастливо, приятель. Спасибо за разбитые розовые очки.
Для тебя и таких как ты - честь имею.

«Нечистая сила»
БЫЛО это уже давненько — лет двадцать пять назад. Служил я тогда на Камчатке на рейдовом тральщике. Получаем как-то задачу: прибыть в бухту Н., выгрузить там мины и — обратно на базу. Задача простая, за исключением одной детали: швартоваться надо кормой, а причалы в этой бухте старые, еще довоенные. Но ничего, встали...
Командир у нас был мужчина лихой и внешне, и по повадкам. Представительный такой, решительный. Издавна на флоте существует странная традиция: чем мельче и скромнее корабль, тем крупнее и внушительнее командир. Кадровики, что ли, развлекаются?..
В общем, встали, начали выгрузку. Работу закончили поздно вечером. Устали все, вымазались как черти. Пока отмылись, переоделись, собрались на чай в кают-компании — и вовсе ночь. Сидим наслаждаемся крепким чаем, а штурман вдруг и говорит:
— Между прочим, ночь-то сегодня какая! Гоголевская. Ночь перед Рождеством. Так что ждите, братцы, чудес.
Ну, тут мы, конечно, поимпровизировали кто во что горазд по поводу всякой рождественской чертовщины, историй разных навспоминали загадочных...
А пока мы в кают-компании лясы точили, совсем рядом, оказывается, назревали события.
...Был у нас на тральщике матрос, только-только перед этим походом на корабль пришел. Памятен он нам по многим причинам. Во-первых, имя у него такое, что нечасто встретишь: Агафон. А во-вторых, парень оказался на редкость аккуратным, до педантичности даже, очень исполнительный, к службе с неудержимым рвением относился. По специальности он был химик. И вот после швартовки и работ, в которых Агафон участвовал вместе со всем экипажем, спускается он в свой химпост, любовно его осматривает и вдруг видит такой, выражаясь флотским языком, кабак, такое, понимаете, безобразие, что и слов не подыскать. Прямо из переборки, рядом с одним из приборов, торчит здоровенный ржавый болт...
— Что же это такое?! — оторопел Агафон. — Как я его раньше не заметил? Да и зачем он?!
И принимает Агафон единственно правильное, на его взгляд, решение: вычищает этот проклятый болт до блеска, контрит его шайбой с гайкой и аккуратно всю эту конструкцию закрашивает под цвет переборки голубенькой краской. И с сознанием выполненного долга укладывается спать.
И вот наступает, так сказать, рождественское утро. Морозец легкий, бухта парит, слабенький туман и — полный штиль. Все уже на местах, командир, как и положено, на мостике. Командует:
— Отдать швартовы! Самый малый вперед!
Смотрим, концы с палов сбросили, вода у причала слегка вскипела, а тралец наш стоит как вкопанный...
Что за дьявол!
Командир секунду думает, потом командует:
— Малый вперед!
Вахтенный офицер, естественно, ручки машинного телеграфа ставит на «малый». Ясно слышим звонки — отработал телеграф. Да и бурун у кормы круче стал. Тральщик стоит!
А тут еще штурман под руку:
— Ну вот, я же говорил...
Командир рассвирепел. Я так скажу: все люди не любят непонятного. Но одни его побаиваются, а другие бороться начинают. Вот командир наш был из вторых — волевой, решительный, юнгой войну прошел. Короче, подходит он к телеграфу и сам ставит ручки на «средний вперед».
Задрожал наш тралец всем телом, даже вроде всхрапнул, как боевой конь, и вдруг одним рывком вылетел прямо на середину бухты...
Мы все едва на ногах устояли. Очухались, глядь, а на старом дубленом темном причале — нарядное такое голубое пятно: кусок нашей кормовой обшивки, аккуратно гайкой к пирсу прикрученный...
Что дальше? Залатались своими силами, подкрасились и в положенный срок сдали все курсовые задачи. Ну доложили, конечно, командованию. Те посмеялись, но фитиль кому положено вставили за то, что при швартовке ржавым причальным болтом обшивку пропороли и даже не заметили.
Агафон же с тех пор имя свое утратил. До конца службы его уже только Люцифером звали, или попросту нечистой силой. Так и в запас ушел.