Беcсюжетность

Смотри - звезды...

- Интересно, какая сейчас глубина под нами? - думал старший матрос Петров, стоя ночью после вахты на шкафуте и глядя вниз на крупные звезды, отражавшиеся в темной средиземноморской воде. - Сколько там метров? Сколько надо поставить меня на меня, чтобы я выглянул на поверхность? Двадцать? Сто?
Он представил качающуюся колонну из сотни Петровых, рыб, снующих вокруг, и самого нижнего Петрова - с покрасневшим лицом, со вздувшимися жилами на шее, по колено в иле или, что там на дне - останки ракообразных, золото древних мореплавателей или банки из-под пепси-колы... Что бы там ни было, Петрову наплевать на это, тому, конечно, который внизу, потому как удержать на себе девяносто девять пусть не тяжелых, но парней - тоже штука не простая. А тому, что на шкафуте стоит, дай только пофантазировать: что там внизу лежит. А ничего там не лежит. Акулы там и глаза, как угли. А больше там ничего и нету...
Петров глянул на часы: четыре-пятнадцать. Сегодня, то есть вчера уже, была почта. Подошел танкер, заправил по самые горловины соляркой и мазутом, а заодно, можно, конечно, даже поспорить, что важнее для матроса в море, сбросил три мешка с почтой. Что такое три мешка на полторы сотни человек - слезы. Но матросы не плачут. Не плакал и Петров, когда из того полмешка писем, что остались от газет, журналов и прочей замполитовской радости, для него не нашлось ни одного. Даже от друзей-корешей, даже от родителей, даже от нее. Главное - от нее. От нее, чье имя он никогда никому не называл, чьи редкие письма читал только в одиночестве, на вахте или в гальюне, чтобы никто не видел его лица, его беззащитности перед чувством, захватившем его с такой силой и глубиной, что сколько ни ставь Петровых друг на дружку - все равно не достанешь до поверхности. Но жизнь - есть жизнь. Петров себя чувствовал тем, кто в самом низу. Понимал безнадежность положения, но не мог доказать миру, ставившему все новых петровых ему на плечи в надежде измерить глубину его чувства - не мог доказать миру тщетность этих попыток... Письма не было. Напрасно он переспросил замполита - не было. Последнее было четыре месяца назад.
Повеяло жареной картошкой.
- Опять маслопупы картофан трескают, - подумал Петров.
Ночь принесла слабую, но свежесть. Жара спала. Было где-то градусов 20 - 25.
- А дома сейчас снег. Она, наверное, спит под толстым одеялом. Окна заиндевели, искрятся под луной... и только провода гудят. Зима. Как далеко до дома, до зимы, до нее... Если пешком - за полгода дошел бы? А на велосипеде?.. Интересно, видит она меня во сне или нет? Мне она редко снится. А если она меня сейчас видит? Вот прямо так вот я и приснился, тут, ночью, на шкафуте... Привет... Ты как? Что ж не пишешь?
- Пишу...
- Не получаю я.
- Я не отсылаю...
- Почему? Я же жду...
- Я их тебе утром вслух читаю, неужели не слышал?
- Нет...
- Я тебе нравлюсь?
- Да...
- Я знаю... Это какое море?
- Эгейское... Напиши мне.
- Я напишу... Тут парень один...
- ...
- В общем... ты возвращайся скорее... - Петров посмотрел вверх, на небо, где звезды, усевшись на реи, как ласточки на провода, а может, как куры на насесте - ночь ведь, или, все же, ласточки - мерцали ему вниз, улыбаясь и тихо вздыхая. Пора спать. Вон уже восток светлеет. Наверное, уже муэдзины просыпаются, промывают старческие глаза, расчесывают бороды, одевают каждый белую чалму, и, кряхтя, поднимаются по узенькой винтовой лесенке минарета на такую верхотуру, с которой можно увидеть не только каждого правоверного, но и вообще все. Или не все? Так, только кусочек Турции, горстку людей, кусочек души... Стоит ли за этим каждый день подниматься?.. Какой-то парень... Что она говорила, о ком?.. Обо мне, я знаю.
- Петька, айда к нам картофан хавать... - из двери надстройки вынырнула круглая голова Коли Гузалетдинова.
- Сколько вас? - спросил Петька Петров.
- Пять.
- Не... Я спать пойду.
- Пошли, там много нажарили. Рислингу хочешь?
- Нет, - мотнул головой Петров, - водички попил бы.
- Пошли, есть вода.
- Сейчас приду. Картофан мне не оставляйте.
- Ладно... - узкоглазая, добрая физиономия скрылась в черном провале жилого отсека. Петров вспомнил, как два года назад Колю бил в кубрике «годок». Вспомнил и свой страх, свою нерешительность - вступиться - не вступиться. Не вступился, промолчал. Только на комсомольском собрании начал, вдруг, говорить о том, что где-то сейчас в Афгане гибнут наши ровесники, такие же, как мы. Они попали на войну, а мы из автомата два раза в год пуляем. Они умирают, а мы сгущенку трескаем, таранку с шоколадом копим домой на посылку, материмся, друг другу морды бьем... Понятия «идеал» не существует, девушка для нас - чувиха, слово «Родина», произнесенное не на собрании, вызывает улыбку... Сумбурно говорил, торопился, недоговорил. Замполит перебил. Назвал Петрова диссидентом. Стал говорить, что и мы тут Родину защищаем и все такое прочее... Петров замолчал. А после собрания корабельный особист позвал его поговорить. А Петька и слова такого «диссидент» не знал, думал - еврей, стал обьяснять ГэБисту, что жить, как Павка Корчаги - сил нету, а не жить так - еще хуже... Особист послушал, послушал, сказал: - Ладно, остынь...- и отпустил. И тишина...
Тихо. Гудит в недрах корабля дизель-генератор, сидят возле него маслопупы, картофан трескают... В самые глухие ночные часы, удивляясь своей удали, вахтенные мотористы жарят картошку под самым носом у дежурного «по низам», который только воздух нюхает, не понимая (если только сам не из механиков), откуда запах в такое время. Заходя в эпицентр ароматного облака, т.е. спускаясь в машинное отделение, офицер видит там невинные чумазые лица мотористов, вечно чинящих какие-нибудь механизмы и удивляющихся на его фантазию: какая картошка? Сплошной солидол и солярка... Дежурный поднимается по трапу, недоверчиво оглядываясь:
- Да честно-честно! Что за картошка?! Что тут, камбуз, что ли?! - говорят ему спины, давящих улыбку матросов...
- Ты хочешь есть? - Нет. - Ты хочешь пить? - Нет. - Ты пойдешь в «машину»? - Нет. Спать пойду... - Писем нет. Что ты думаешь? - Что? - Ты слышал вопрос... - Спать хочу... - А она? - ...
Серые уже волны лениво убаюкивали Петрова в люльке-корабле, подвешенном за мачты к бледнеющим звездам. Потянувшись, он переступил высокий комингс, положил ладони на поручни и, откинув тело немного назад, тихо съехал на руках вниз, в плотный воздух кубрика, сопящего в темноте на разные лады.
Под трапом копошился и чертыхался трюмный Петюньчик - худой, нервный москвич, заступивший на вахту час назад.
- Вентиляшку вруби, когда поднимешься,- негромко сказал Петров. Петюньчик кивнул, продолжая что-то искать в шкапчике под неверный свет ночного «бычьего глаза».
Привычным движением Петров аккуратно сложил свою робу на рундуке, неспешно расправил постель и одним махом, доведенным до автоматизма прыжком, очутился в койке. Скрипнули, натягиваясь пружины. Подушка нежно приняла тяжелую голову. Петька вытянул ноги, предвкушая сладость нескольких часов сна. Глаза его, следившие за осторожно поднимавшимся по трапу Петюньчиком, вдруг, как-то застыли, подернулись дымкой. Налившиеся темнотой веки, как тучи на солнце, медленно сползли на глаза, черты лица расправились...
Завыла вентиляция, гоня в кубрик поток свежего воздуха.
- Привет...
- Привет... ты?
- Я...
- Привет!.. Смотри - звезды...

ЗАПИСКИ НЕГОДЯЯ
(продолжение)

ЛЮМБАГО, ИШИАС И ДРУГИЕ

Да, возвращаясь к запахам... Нет, все же не будем о них. В этой обширной области ничего забавного не наблюдается - только приятное и неприятное. Последнего на порядок больше. Как и в типах кожи - степеней ее тургора (страшное слово, означающее упругость) - и ее помытости (с некоторых можно снять полную простыню мертвого эпителия, попросту - шелухи). Не буду открывать застарелые мозоли, разноцветные желваки от множественных уколов, язвы, экземы, вспухшие тромбофлебитые вены и даже обыкновенный целлюлит. Воздержусь снимать самое нижнее белье с престарелых пациентов. Если вас еще не тошнит, идем дальше.
А дальше - маленький секрет, который удивит бывших и будущих пациентов. Скажем без обиняков, обухом по доверчивой голове:
Врач должен быть равнодушен к страданиям его пациента. Мало того, он просто обязан быть безжалостен.
Здесь - твердая точка, а не восклицательный знак, потому что это не восклицание, а спокойное, основанное на многолетнем опыте утверждение.
Не так безжалостен и равнодушен, как доктор Менгеле, по-другому, - речь не о терзании пациента болевыми приемами, нет. Если вы, слушая нытье, увлеченно выдаваемое пациентом, проникнитесь его страданиями, вы пропали. Не удивляйтесь, почувствовав после сеанса, что у вас заболело то же самое или где-то рядом. И будьте уверены: взяв на себя боль, вы не освободили от нее больного - это вам не закон сообщающихся сосудов, это перенос заболевания любой этимологии информационным путем. Информационный вирус, попав в неподготовленный мозг, начинает стремительную работу. Но об этом как-нибудь поговорим подробнее, вплоть до ужасов, а сейчас... Хорошо все же быть не совсем профессионалом, и не в полном объеме представлять внутреннее устройство объекта, с которым работаешь. Все эти связки, суставные сумки, нервы, межпозвонковые диски... Лучше знать обо всем примерно, представляя это в легкой дымке собственной фантазии и компенсируя незнание вдохновением и интуицией.
- Проходите, раздевайтесь, садитесь, - рассеянно сказал массажист У., попивая крепкий чай, любителем которого он являлся.
- Доктор, вы даже не спросили, что у меня...
- Что у вас?
- Люмбаго, доктор.
- Что? - спрашивает У., массажист с недельным стажем.
Массажист Х., лежащий на кушетке в своей кабинке, с улыбкой приподнимается на локте, предчувствуя забаву.
- Вы не знаете, что такое люмбаго, доктор? Хотя, может, я ошибаюсь, и это ишиас? - интонация выдает опытную пациентку. Она почувствовала слабые ноги жертвы и загоняет ее.
Молчание. Слышен скрип ручки по бумаге. Судя по скрипичным линиям, массажист У. вовсе не пишет, а выводит какой-то заковыристый рисунок. Он мучительно пытается вспомнить - слова вроде знакомые, может, он пропустил это занятие на курсах?
- Так вы знаете, что такое люмбаго?
«Сволочь, сука старая!» - слышит массажист Х. мысли массажиста У.
- Мне ли не знать, что такое люм-ба-го, - наконец говорит массажист У. - Проходите, раздевайтесь до пояса, садитесь.
- Сверху или снизу?
- Ну, сверху, сверху...
Массажист Х. кусает подушку.
- А зачем сверху, у меня же ишиас...
- В любом случае, начнем с шейно-воротниковой... - массажист У. все еще лихорадочно ищет в памяти, к какой зоне данного тела приписаны названные слова. Ему нужно время.
Массажист Х., представив седалищный нерв, тянущийся от головы, или поясницу под затылком, корчится на кушетке в судорогах. Собрав все спокойствие в голос, говорит:
- Шамиль, ты разве не читал новых инструкций минздрава?
- Нет, а что там? - радостно откликается массажист У., понимая, что помощь пришла.
- Сейчас при ущемлении седалищного нерва уже не требуется предварять «воротником». Сразу делай пояснично-крестцовый и ногу. Какую ногу тянет, гражданка?
- Левую, - смирным голосом говорит пациентка, почувствовав привычный хозяйский тон.
- Смотри-ка ты, - после паузы говорит массажист У. - А я не читал нового положения. Ну, слава богу, хоть это отменили - меньше работы. Ложитесь, приспускайте юбку, будем ваши люмбаго с ишиасом лечить.
- Теперь, - говорит массажист Х., снова заваливаясь на кушетку, - «воротник» остается в силе только если ноги у пациентки от ушей растут. Я отсюда не различаю, Шамиль, - у тебя тот случай?
Массажист У. благодарно и с облегчением хохочет.
- Да куда уж нам...- обиженно кряхтит тетка, карабкаясь. - У нас они вообще от колен начинаются.

(продолжение следует)

ОСКОЛКИ «ДОСТОЙНОЙ» ЖИЗНИ-2

НА ЗАРЯДКЕ

Зимой на физзарядку хорошо выходить с похмелья. Попрыгаешь на морозе, и голова сразу ясная. В остальных случаях в метель махать руками, одетому в одну робу, - удовольствие ниже среднего.
Наблюдая за матросами, съежившимися под порывами ветра, командир БЧ-2 удрученно произносит:
- Не тот нынче пошел личный состав. Одни задохлики. Раньше, бывало, моряк сыт - так он лом узлом завязывает. А теперь ссыт... и снег не тает.

8 МАРТА

Хожу и мучаюсь - никак не могу вспомнить, как на корабле отмечали Восьмое марта. Раз государственный праздник, значит должны были праздновать. Но как?
Вроде бы поздравляли мичмана Васильева. Его, как неженатого, ставили дежурным по БЧ-5.
- С праздником, тарищ мичман! С международным женским днем!
- Спасибо, - отвечал он меланхолически, - мать вашу... так же...
Наверняка идущих в увольнение провожали классическим напутствием:
Восьмое марта близко, близко,
И сердце бьется, как олень...
Ну, дальше вы сами знаете.
В одном уверен твердо. К тому празднику не выпускали «Боевые листки».
Зам строго придерживался концепции: «Про пиз#у - ни слова».

КСТАТИ, О ЗАМЕ

Нашего Зама между собой называли «Отцом Ионой». Наверно, из-за подспудного желания - «комиссару» повторить путь его библейского тезки: в шторм оказаться за бортом, попасть хотя бы на трое суток в чрево кита («Поиск прекращаем, все сроки прошли. Возвращаемся в базу».), потом в целости быть выплюнутым на берег (человек, все-таки), но где-нибудь подальше - в районе той же Ниневии. Пусть полощет мозги тамошним грешникам.
После службы учась в институте, я наткнулся в библиотеке на книгу «Иезуиты в России». Почему-то сразу вспомнился Зам.

«КОГДА ТРУБАЧ ОТБОЙ СЫГРАЕТ...»

Если мне не изменяет память, «Достойный» числился кораблем третьего ранга. Однако Папе почему-то хотелось, чтобы у нас все было, «как у больших». Например, чтобы подъем и спуск флага проходил под живую музыку. Однако среди ста восьмидесяти человек экипажа не нашлось достаточного числа музыкантов даже для формирования местечкового оркестра типа: «флейта, скрипка, барабан». Поэтому решили обойтись одним горнистом, назначив на эту роль почтальона-киномеханика матроса Куценко.
Несколько дней из Ленкаюты регулярно доносились хрипы и стоны. Стали даже поговаривать, что затея с горном - так, для отвода глаз. А на самом деле Зам устроил в священном месте пыточную камеру, где раскалывает «годков» на предмет зашхеренной ДМБовской формы. Мол, он поклялся в политотделе, что с нашего парохода все сойдут одетые строго по уставу.
Впрочем, эти слухи не успели обрасти леденящими душу подробностями, поскольку в один из вечеров на спуск флага прибыл сам матрос Куценко. С трубой в руках.
Всякий, кто участвовал в этой вечерней церемонии, подтвердит ее возвышающий душу характер. Даже банда сачков, скрытых вредителей и явных раздолбаев, именуемая личным составом корабля, замирает в безмолвии. «Сейчас, сейчас... - бьется в их головах одна и та же мысль, - Сейчас прозвучит команда. Ловкие пальцы сигнальщика заставят флаг соскользнуть с флагштока. И все - день прошел!!!»
- На флаг и гюйс, смирно!
Куценко вскинул трубу к губам.
- Флаг и гюйс спустить!
И в этот момент раздались звуки, которые наш горнист вполне мог бы изобразить без помощи инструмента. Как говорил Тиль Уленшпигель, одними «нижними устами»...
Получив от Папы «по самые не балуй», Куценко еще два часа дудел на опустевшем юте. И все-таки победил.
Подъем и спуск флага по-прежнему стали проходить без музыкального сопровождения.

О КОМАНДИРСКОЙ ВЕЖЛИВОСТИ

В общении с подчиненными наш Папа был вежлив, как английский лорд. Например, со старпомом разговаривал только на «вы». Так и говорил:
- Старпом, вы мудак.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ БУДЕТ)